все несерьезно и все не всерьез
линия жизни становится строже
плачем от счастья, смеемся до слез
мы так похожи —
смотрим друг другу в глаза и мороз по коже
смотрим друг другу в глаза и по коже мороз
♫ Сплин — Мороз по коже
Первым желанием Брандира было рассказать открывшуюся ему правду всем, и он обязательно бы это сделал, но, как бы он ни желал очернить Турина, правда бы очернила и Ниниэль, а она того не заслуживала. Бедняжка была жертвой злых чар и грязной похоти; Брандир отказывался верить, что Турамбар не узнал родную сестру. Нет, он просто воспользовался тем, что бедняжка потеряла память, и тогда воплотил в жизнь все гадкие желания, даже сделав ей ребенка — как хорошо, что дитя погибло, видимо, сами боги не хотели появления на свет плода этой отвратительной связи. Но ребенка больше не было, и Глаурунга больше не было, никто в Бретиле не знал, что случилось на Кабед-эн-Арас, Ниниэль приходила в себя, а проклятый Турин не покидал ее, не умирал и вообще ничего не делал, кроме как сидел у хижины, где лежала его жена-сестра. Добросердечные девы-халадин приносили ему еду и воду, он ел и пил с благодарностью, но не сдвигался с места, а Брандир изводился муками ревности и ненависти — ни разу он не ненавидел, но отныне ему стало ведомо это чувство, руша и разъедая изнутри. Брандир сказался больным, чтобы его не донимали и чтобы у него самого не было искушения выдать истину, и лежал в своей хижине. И, если Турину подавали лепешки и кувшины воды многие женщины, то к Брандиру заходила только Уруиль, ученица Нэстиэль. Он понимал, что движет ею, но не мог ответить на ее чувства, и это тоже мучило его — если бы Брандир сумел вырвать из сердца любовь к Ниниэль, то непременно полюбил бы Уруиль, но… Рассвет не порадовал его. Всю ночь Брандир лежал без сна, ненадолго забываясь дремотой, но был утомлен не больше, чем обычно — его тело привыкло к усталости. Шорох у двери тоже не порадовал, наверняка это снова Уруиль — он был благодарен ей, но ему было невыносимо стыдно смотреть ей в глаза. Однако вместо Уруиль на порог сказочным видением сна ступила Ниниэль, и Брандир резко сел, почти вскочил, поспешно набрасывая рубашку, чтобы скрыть от нее оголенный торс. — Доброе утро, — произнесла Ниниэль со своей прежней улыбкой, от чего в душе Брандира шевельнулась безумная надежда: она пришла к нему, она пришла сказать, что тоже любит его, а Турин… что Турин! Разве дозволено сестре любить брата своего, словно мужа? — Доброе утро, — он встал, предлагая Ниниэль сесть, и та грациозно опустилась в плетеное кресло. — Тебе стало лучше, госпожа? — Да, — Ниниэль ненадолго задумалась. — Брандир, я могу говорить с тобой серьезно? — Конечно, — он насторожился, сев напротив нее. Безумная надежда на взаимность разгорелась сильнее. — Ты знаешь о нас с Турамбаром… все, да? Брандир сглотнул. — Да, знаю. — И кто знает еще? — Никто, госпожа. Клянусь, я никому не говорил. Ниэнор одобрительно кивнула. — Спасибо тебе, господин. То, что выяснилось, стало великим потрясением… — И преступлением! — горячо добавил Брандир. — Преступлением, однако совершенным по неосторожности, — уточнила Ниэнор. — И без желания его совершить. Это не отменяет нашего греха, но… — Что он тебе наговорил? — Брандир встревоженно глянул на нее. — Как он успел оправдаться? Как ты сумела его оправдать? — Он не знал… — начала Ниэнор, но Брандир перебил ее — то же самое, теми же словами говорил ему Турамбар. — Он подговорил тебя защищать его! Он воспользовался твоим добрым сердцем! Он воспользовался твоей благодарностью… — Он уехал из нашего дома еще до моего рождения! — повысила голос Ниэнор. — Он старше меня на девять лет, я родилась, когда он жил в Дориате, — она снова заговорила тихо, — Мать рассказывала мне, что у меня есть брат, но я никогда не видела его и не говорила с ним, как и он со мной, и даже если бы Глаурунг не стер мою память, все равно мы бы не узнали друг друга при встрече, пока не назвали бы имена. Но и имена в нашем случае не помогли бы, ибо я не помнила ни его, ни свое собственное. Возникшая же в наших сердцах любовь… это тоже были злые чары. Теперь Глаурунга нет, и нет нашего ребенка, но есть наш брак… брак противоестественный, однако он есть. Расторгнуть его может только смерть. — Только скажи, и я убью его! — воскликнул Брандир. — Нет, — Ниэнор покачала головой. — Ты убьешь нас обоих. — Что? Если бы он стоял — он бы покачнулся. Мир перед глазами поплыл. Убить Турина Брандиру и то было бы сложно, несмотря на всю свою ненависть к нему, но Ниниэль он не смог бы даже поцарапать. — Ты убьешь нас обоих, — безжалостно повторила она. — Убьешь Турамбара и Ниниэль. Понимаешь? — Нет, — Брандир потер виски. — Я не смогу, — сказал он почти жалобно. — Не по-настоящему, — улыбнулась Ниэнор. — Мы разыграем спектакль. При всех я начну обвинять Турина в гибели нашего ребенка, и брошусь прочь; все решат, что я обезумела. Турин побежит за мной, ты же должен будешь пойти за нами и проследить, чтобы больше не пошел никто. После ты вернешься к халадин и расскажешь, что я бросилась в воду с Кабед-эн-Араса, а ты, разъяренный на то, что Турин довел меня до самоубийства, схватился с ним и зарубил его. Вы обустроите для нас могильный камень, где будут покоиться Турамбар и Ниниэль, а потом ты проводишь нас, поможешь тайком уйти из Бретиля, и… — Ниэнор очаровательно улыбнулась, — если ты однажды решишь покинуть это место, то я скажу, где меня искать. Меня, Ниэнор, дочь Хурина, ибо женой Турамбара была Ниниэль. — О! — Брандир так восторженно взглянул на нее, что дочь Хурина охватил мучительный жгучий стыд: он любил ее, он любил ее искренне и всем сердцем, он был добрым человеком, а она собиралась поступить с ним ужасным образом, но… если выбирать, в любом случае Ниэнор выбрала бы Турина. — Ты сделаешь это? — Да, — пообещал Брандир. — Я исполню все в точности, и найду тебя, где бы ты ни сказала тебя искать, хоть на краю света, госпожа моя.***
Халадин редко сидели в своих хижинах. Гораздо больше времени они проводили в лесу или у реки, но утром большинство собиралось на площади. Увидев, что Турамбар и Ниниэль появились вместе, всеобщее внимание оказалось приковано к ним. Ниниэль шла быстро, ее лицо исказилось от ярости, Турамбар же казался растерянным и выбитым из колеи, но тоже сердитым. Ниэнор остановилась. Набрала воздуха… — Как ты можешь говорить, что ничего страшного не произошло?! — выкрикнула она. — Я больше никогда не понесу дитя! — Ты так думаешь, но ты не уверена, — возразил Турамбар. — И ты же слышала Нэстиэль? Мы молоды, у нас будут еще дети. — Может быть, у тебя и будут! У меня — нет, и это твоя вина! — Моя? Моя вина в том, что ты решила идти со мной к Глаурунгу?! — вспыхнул Турамбар. — Это твоя вина! Если бы ты меня слушала, если бы не твое упрямство и самоуправство, то у нас родился бы сын! Из-за тебя он умер! — Как ты смеешь? Размахнувшись, Ниэнор изо всех сил наотмашь ударила Турина по лицу и бросилась прочь быстроногой ланью. Турин побежал за ней. Халадин заволновались, зашептались, кто-то воскликнул «надо их догнать!», но догонять никто не спешил, не желая вмешиваться в ссору и не зная, как помочь им в их общем горе. — Я пойду за ними! — вызвался Брандир. Он боялся, что кто-то любопытный тоже побежит следом, но никто из халадин не решился — они были хороши в битвах и врачевании, но их не тянуло к напрасным конфликтам, даже как наблюдателем.***
Стоя на обрыве Кабед-эн-Араса, Ниэнор смотрела вниз и думала — она бы погибла мгновенно, если бы прыгнула отсюда или упала. Она бы даже не успела понять, когда ее тело бы разбилось об острые камни, но ей было бы больно — и страшно от падения в первый миг. Турин уверенно и крепко взял ее за руку, отводя от края. Молча снял свой плащ и набросил ей на плечи. Его щека все еще горела от ее удара, и ей стало стыдно за это, захотелось поцеловать красный след, или погладить, извиниться за это — но когда она его ударила, ей действительно этого хотелось, пусть злилась она не на него. — Куда мы пойдем? — Ниэнор закуталась в плащ. — В Дор-Ломин? — Он разрушен. Мы можем построить его заново, но вокруг истерлинги… Лучше пойдем в Дориат. Тингол и Мелиан были добры ко мне, и Тингол хотел, чтобы я вернулся. — И ко мне он был добр, — с нежностью вспомнила Ниэнор. — Как и владычица Мелиан. Значит, пойдем к ним. И там… Ее слова повисли в воздухе. Что «там», что будет дальше, не знал никто, и было ли что-то дальше, и могло ли быть… Ниэнор в который раз подумала, что лучше бы она вправду спрыгнула с обрыва. Турин будто угадал, о чем она думает. — Что бы ни случилось, мы должны жить. Прокляв род нашего отца, Моргот на то и рассчитывает — на нашу смерть. Его это порадует, так не будем доставлять ему удовольствие. Идем со мной… сестра моя, — он протянул ей руку. Немного поколебавшись, Ниэнор сжала его пальцы. Его руки были огрубевшими от оружия, шершавыми и теплыми, и очень нежными, когда они касались ее. Больше никогда Турин так до нее не дотронется. Ему нельзя ее ласкать. Ниэнор стало еще тоскливее от этой мысли. — Отсюда далеко до Дориата, брат? — она намеренно назвала его так, напоминая себе, кто он ей. — Близко. Лес Бретиль — часть Дориата, но вне Завесы Мелиан. Впрочем, из-за Завесы попасть туда не так легко. Нам лучше всего наткнуться на отряд стражей границ, и я почти уверен, что рано или поздно мы встретим их, — говоря это, Турин уверенно шагал на восток, ведя Ниэнор за руку, как ребенка.***
Когда сгустились сумерки, они решили передохнуть. Турин бросил на землю свой плащ, чтобы сестре было удобнее сесть, и принялся разводить костер. Обняв колени, Ниэнор наблюдала за ним и пыталась увидеть в этом красивом сильном мужчине, еще совсем недавно горячо любимом — родного брата. Того, к кому ей нельзя испытывать не семейную любовь — но в ней пылала любовь совершенно иная. Сев рядом с ней, Турин вынул меч, положив его между ними. — Ты ограждаешься от меня? — вскинула бровь Ниэнор. — Я ограждаю тебя от себя. Он так хмурился, что ей хотелось потянуться и разгладить морщинки на лбу — она часто так делала, а он улыбался и целовал ее ладони. Ниэнор сложила руки на коленях. Вынув из заплечного мешка лепешки, Турин протянул ей одну, размером больше второй — они взяли с собой совсем мало еды, надеясь либо скоро попасть в Дориат, либо питаться дичью. Взяв лепешку, Ниэнор случайно соприкоснулась с Турином кончиками пальцев, быстро отдернув руку. — Расскажи мне о себе, — попросила она, желая и узнать о нем больше, и отвлечь себя и его. — О себе настоящем. — О настоящем… — Турин откинулся спиной на ствол дерева. — Настоящий я тебе не понравлюсь. — Думаю, это будет к лучшему, брат мой. Он провел ладонью по лицу. — Хорошо… Некогда я был чрезвычайно самонадеянным юнцом. Живя среди эльфов и пользуясь любовью Первых Детей Эру, я возгордился, воображая себя равным им. В своей гордыне я настолько закоснел, что, оскорбленный словами эльфа Саэроса, я убил его. Подкараулил и убил, убил бесчестно, предварительно заставив обнажиться, и издевался над ним, гоняя обнаженного по лесу. Я думал, что мне сойдет это с рук, что король Тингол решит, будто Саэроса убил не я, а орки, истерлинги или дикие звери… Но меня нашел отряд стражников. Они хотели препроводить меня к Тинголу на суд, но я сбежал. Сбежал и присоединился к гаурвайт, к разбойникам… а вскоре стал их вожаком. Рассказывая, Турин намеренно изо всех сил очернял себя: не упомянул, что Саэрос оскорбил женщин Дор-Ломина, а значит, и его мать с сестрой, и что Саэрос погиб сам, упав в пропасть. Сказал, что убил Белега, когда тот нашел его, принеся ему Драконий шлем, не пожелав даже выслушать, несмотря на то, что они были друзьями — а после забрал шлем у трупа. Сказал, что сам и намеренно пристрелил одного из сыновей карлика Мима, а после хитростью вынудил того поселить его в своей пещере на Амон Руд, и всю долгую холодную зиму питался за счет несчастного, отбирая у того последние крохи. Умолчал про орков и предательство гнома, обставив все так, будто в конце зимы просто ушел и от карликов, и от гаурвайт, встретил Гвиндора и использовал того, чтобы попасть с ним в Нарготронд. — В Нарготронде мне снова удалось заморочить головы доверчивым эльдар. Местный король, Ородрет, благоволил мне, по моему совету он приказал выстроить мост через Нарог, и благодаря этому нам действительно удалось очистить от орков территорию между Сирион и Фаласом, ибо так было легче переправлять войска. Увидев это, Ородрет сделал меня своим главным советником, а его дочь Финдуилас, ранее помолвленная с Гвиндором, полюбила меня. Я же не любил ее и отверг, хотя к Гвиндору она тоже не вернулась… Мне льстило ее внимание, мне льстило, что сама принцесса народа эльдар готова упасть к моим ногам. Покосившись на Ниэнор, Турин рассчитывал увидеть ее спящей, утомленной рассказом, но она внимательно смотрела на него, доедая лепешку, и в ее глазах отражалось пламя костра. — Я прожил в Нарготронде пять лет, когда туда пришли посланники самого вала Ульмо, Владыки Вод. Они принесли весть о том, что Моргот нацелился на королевство Ородрета, и призвали обрушить выстроенный мной мост, ибо он представлял опасность. Я же был надменным и самоуверенным, ни во что не ставил Владык Запада и отказался разрушать мост. Я нагрубил посланцам валар… Я думал, что сумею разбить войска Моргота, — Турин горько хохотнул — вспоминать сейчас о той самоуверенности было почти смешно. — Мы были разбиты на равнине Тумхалад. Ородрет пал. Гвиндор был смертельно ранен, и, умирая, сказал мне, что я смогу спастись от проклятия, только если останется жива Финдуилас. О том, что любил Финдуилас, пусть и только как сестру, Турин тоже не сказал — по его словам, выходило только, что он вначале наслаждался ее терзаниями, а после желал спасти, лишь чтобы найти спасение самому — и не спешил, когда увидел, что Нарготронд пал, боясь пострадать. — Их уводили в рабство — женщин и детей, среди них была Финдуилас, и я не стал спасать ее. Орков было много, я испугался за свою жизнь, да и к чему мне рисковать ради нелюбимой? Вдобавок Гвиндор мог соврать мне, ревнуя к отвергшей его невесте. И я стоял и смотрел… просто стоял… она звала меня, она плакала, она надеялась на меня, а я… — Турин встряхнул головой. Эта картинка была такой живой перед его глазами, и крики Финдуилас до сих пор звучали в ушах. — …а мне было все равно, и я… — его голос дрогнул. — Ты врешь, — мягко сказала Ниэнор. — Ты врешь. Ты говоришь о том, как был жесток, груб и самовлюблен, но твои глаза почти полны слез. — Нет, я… — он вытер глаза тыльной стороной ладони, и Ниэнор испытала жгучее сочувствие и желание сесть ему на колени, собирая слезы с лица кончиками пальцев и губами. Он так жестоко страдал, ее Турамбар… Ее Турин. Ее брат. Проклятье. — Я расскажу тебе правду потом, — пообещал Турин. — Сейчас — не могу. Слишком… тяжело. Я трус, — он искривил губы. — Я трус, если не могу даже говорить о пережитом. Но я соврал не во всем. Я на самом деле убил и Саэроса, и Белега. И я нагрубил посланникам Ульмо. И я на самом деле стоял и смотрел, как орки уводят Финдуилас… — он закрыл лицо руками. — Она была для меня, как сестра. Я любил ее, как сестру, но не мог полюбить иначе… а свою сестру, родную сестру, я полюбил по-настоящему… как женщину, как жену… Ниэнор молчала. Больше всего ей хотелось обнять его, прижать его голову к своей груди, целовать, согревать… но он был ее братом. Ей приходилось повторять это себе сотни раз. — Я так жалок, да, Ниэнор? — Турин убрал руки от лица, но не открыл глаз. — Меня называли героем, но я никого не спас. — Ты спас меня, — возразила она. — Чем так спасти, лучше погубить. — Неправда! — вспыхнула Ниэнор, из положения сидя поднимаясь на колени и таким образом возвышаясь над Турином. — Неправда! Ты сам сказал: мы должны жить! Если бы ты считал, что погубил меня — то сам бы своими руками сбросил с Кабед-эн-Араса! Но ты спас меня, унеся к целителям халадин! Возьми себя в руки, сын Хурина! Оплакивай свою судьбу, ибо она горька, но знай меру в слезах! Она была такой красивой в ярости. Турин моргнул, глядя в ее глаза и ощущая, как по коже бежит мороз — как раньше не замечал? Раньше Ниниэль была более тихой и сдержанной, но, когда оправилась от потрясений, у нее случались… вспышки. Она кричала на халадинет, срывалась на прислугу, если те вели себя, по ее мнению, неправильно. Иногда он видел в ней черты надменности, той самой, которую проклинал в себе самом. Сейчас понимал — она истинная дочь Хурина и Морвен. Такая же, как он. Они были так похожи. — Мы должны жить, — проронил Турин в ответ. — Ты права. Несмотря ни на что, мы должны жить. Прости. Сев обратно, Ниэнор вновь притянула колени к груди, положила на них подбородок, отвернулась так, что он больше не видел ее глаз, только отблески пламени на золоте волос. Такие же волосы когда-то были у Лалайт. У Урвен, ибо с ее смертью смех в их доме затих, и Турин более не называл ни прозвища, ни имени сестры. — Ничего, — сказала она. — Ничего страшного. Держать все в себе… это правда трудно. Если захочешь выговориться, я выслушаю. И ешь, — она строго сдвинула брови, глядя на его нетронутую лепешку. — Если ты будешь голодать, то ослабеешь и не сможешь нас защитить. Послушно он принялся есть, улыбаясь про себя. — Моя… наша мать говорила мне так же, если я не хотел есть что-то, что казалось мне невкусным. Говорила, что тогда у меня не будет сил… ты ведь знаешь ее лучше, — осенило его. — Ты жила с ней дольше. Расскажи мне о ней, — попросил Турин. — Я скучал по ней в Дориате. «И скучал по тебе, хотя даже не знал тебя», — промолчал он. — Она была сильной, — подумав, сказала Ниэнор. — Сильной, как любая женщина, оставшаяся без мужа в окружении врагов. И, хотя она была просто аданет, истерлинги боялись ее, считая колдуньей. Но она была доброй и мудрой, и очень спокойной… и очень упрямой. И я не думаю, что она мертва. — Не мертва? — вздрогнул Турин. О судьбе матери он не знал ничего, но не сомневался, что она погибла — от рук истерлингов или других тварей Моргота. Получая от жизни лишь жестокие удары судьбы, он отвык надеяться на лучшее. — Мы бежали в Дориат… — Ты была в Дориате? — встрепенулся он. — Я же говорила, — укоризненно сказала Ниэнор. — Мы обе там были. Когда случилось так, что некий Мормегиль очистил Западный Белерианд от орков, мы пересекли Хранимую Равнину и пришли в Менегрот… По телу Турина вновь прошла дрожь, но он промолчал. — Там мы узнали, что Турин исчез, — продолжила дочь Хурина. — И что Тингол крайне тем опечален, ибо, несмотря на преступление Турина, он простил его, зная, что Саэрос не зря вызвал его гнев, что оскорбил его, высмеяв женщин Дор-Ломина, сказав, что раз Турин неумыт и непричесан после битвы, то девы его родины, видимо, бегают по лесам голышом, как дикие лани… — О… — Не перебивай. Так вот, позже нам стало известно, что Мормегиль — и есть сын Морвен и мой брат, но Нарготронд уже был разорен. Несмотря ни на что, мать решила искать Турина, хотя король Тингол отговаривал ее, боясь, что с ней может что-то случиться. У него ничего не вышло, и она отправилась следом за Маблунгом и его всадниками… а я, хотя должна была остаться в Дориате, тайно пошла следом, и наотрез отказалась возвращаться, когда меня обнаружили, ибо если жена Хурина может пойти в опасный поход вопреки советам, то может и дочь Хурина… Нам обеим разрешили остаться… а потом на нас напал Глаурунг. Нам с матерью приказали скакать прочь, наши кони понесли… мой конь сбросил меня, Морвен же унес неизвестно куда. Маблунг нашел меня на Амон Этир… но до него меня нашел там дракон. — Дракон! — воскликнул Турин. — Он нашел тебя! Ты видела его! Ему хотелось обнять Ниэнор, прижать к себе, утешить, баюкая в кольце своих рук, как не раз он делал, думая, что она Ниниэль… Турин встряхнул головой. — Я не просто видела его… Глаурунг сказал мне, что Турина оставили здесь защищать женщин и детей, но, увидев дракона, он спасся бегством. А я ответила, что дети Хурина — не трусы, и что мы его не боимся… И он заставил меня смотреть ему в глаза. У него были страшные глаза. Я хотела отвернуться, и не могла. Не могла даже пошевелиться. Не так ли было с тобой, когда уводили в плен Финдуилас? Не выдержав больше, Турин отшвырнул лежащий между ними меч в сторону и порывисто обнял Ниэнор, прижимая к груди — так отчаянно, словно она была самой его жизнью, и она прильнула к нему так же тесно, прижалась носом к бьющейся на шее жилке, вдохнула такой родной запах… родной. Ниэнор отстранилась, уложив руки на грудь брата. — Подумать только, — он потер переносицу, тоже отстраняясь от нее. — Мы все это время были так близко и так далеко. Они и сейчас близко, но далеко, подумала дочь Хурина, зная, что Турин думает то же самое. Потянувшись за мечом, он вернул Англахель на место… но, подумав, решительно убрал его в ножны. — Я бы ушел ночевать подальше, — помолчав, сказал Турин. — Но боюсь оставлять тебя, а этот меч обнажать более не стану, кроме как в битве по необходимости — Англахель несет на себе печать зла, и владычица Мелиан предупреждала меня насчет него, только я не слушал мудрых. Когда мы вернемся в Менегрот, я верну этот клинок Тинголу. Поэтому, если вдруг ночью… если я забудусь… если увижу какой-то сон… пока мы во власти Моргота, случиться может всякое. Если я попытаюсь дотронуться до тебя, — он вынул кинжал из рукава и вложил его в ладонь сестры, — воспользуйся этим. — Нет, — изумленно протянула она. — Я не могу. — Не нужно убивать. Достаточно ранить. Привести в чувство болью. Бей в плечо или по руке. Мы не можем быть уверены, что проклятие Моргота не станет больше влиять на нас. Ниэнор невесело засмеялась. — Тогда тебе тоже нужен кинжал. Чтобы, в случае чего, привести в чувство меня. — Я сделаю все, что угодно, — Турин поджал губы, — но не причиню тебе вред. Сказал — и сам себе не поверил. Разве он хотел причинять вред Белегу? Но он убил его, и что, если однажды так же произойдет с Ниэнор? Если его разум помутится и он примет ее за врага, а, придя в себя, увидит… Он решительно отвернулся, ложась на бок. Сомнения и дурные мысли тоже были порождениями Моргота. Где-то в лесу кричала сова. Ниэнор рассмотрела кинжал, любуясь резной рукоятью, и спрятала, по примеру брата, в рукав. Пригодится. Не против Турина, но все равно пригодится.