Свет горел всю ночь

Плафон – Лампабикт

Я здесь, чтоб тебе не было пусто, Я здесь, чтоб ты не был один. – Я здесь, потому что меня приставили к тебе, – негромко произнес Уильям. Он хотел вложить в свои слова безразличие, но звучал подобно подстреленному оленю. Пьер про себя горько усмехнулся – горло драло от боли и обезвоживания, и он отвернул голову к окну. Будто бы мог что-то увидеть там. Уильям думал, что, может, ему воздалось за грехи. А потому главный страх обернулся против него, ударил под дых и вывернул наизнанку руками того, от кого он наивно хотел ожидать подобного в последнюю очередь. Стоит отметить, что теперь эти руки нещадно тряслись, были изрезаны и скованы в металл, а пальцы переломаны и обмотаны бинтами. Но что-то же должно было значить последнее столетие? Что-то же должна была значить их близость? Пригвожденный к постели, по собственной воле Пьер не мог и пить. Помещение маленькое, но всяко лучше тюремного подвала. Освещаемое лишь парой-тройкой свечей, исполненное затхлым воздухом и промозглостью. Со времен революции Сенье не привыкать к подобному досугу. Уильям не знал, что в нем преобладало больше: разочарование, злоба, обида или переживание. Мучительно расставлял приоритеты и вспоминал слова Грасы, исподлобья глядя на чужую шею. Шею, косо окаймленную шрамом, выглядывающим из-под слоев одежды. Пьер так и не обрел здорового цвета кожи с падения Бастилии. И не обретет еще долго – что станет с Францией после ссылки Наполеона, ведомо одному лишь Господу Богу. Но Уильям был готов клясться, что сделает все возможное, дабы тот не вернулся вновь. – Российская столица по-прежнему в ярости, – перелистывая очередную страницу в толстой папке, негромко продолжил Темзенд. Сенье прикусил язык, мнится, желая лишиться головы вновь, только бы не смотреть в глаза другим. О, он помнил свой ужас, когда ополоумевший Москва поджег себя. Тошнотворный ком подступил к горлу. Пьер дернул запястьем, но будучи не в состоянии прикрыть рта, проглотил отходы, содрогаясь всем телом. Уильям поднял взгляд, а после и сам встал со стула, игнорируя выставленную в знак протеста руку Сенье. Последний понимал: ждет его ничто иное, как болезнь, что затянется на десятки лет и паразитом будет выкачивать из его жил кровь и силы. Без прочего тух в этой комнате пятую неделю, пока завоеванные им земли по праву разбирали. Пьер помнил тоскливо ласковый взгляд Лучиано, что резанул его хлеще меча, стоило им увидеться после освобождения Италии. О, как же он ненавидел его, хотел стереть с чужого лица. И помнил неживой, абсолютно свирепый взор Уильяма после снятия Континентальной блокады. Сначала колонии, теперь это. Безумные года, выбивающиеся из ряда привычного. Переломные. Темзенд поставил на чужие колени, замаранные грязью, медный таз не лучшего состояния и отвернулся. Знал, что Пьер ненавидит, когда смотрят на его слабость, а злорадствовать желание отпало еще в первую ночь французской столицы в темнице. Тогда тот на его глазах глотал тошноту и смотрел ненавистно, точно загнанный в угол хищник. Стяни оковы – рвал бы и метал. Коли так, Уильям понял, что сама жизнь наказала его и его страну.