Свет горел всю ночь

Топай! – Сплин

Скрип ветхих досок разреза‌л тишину шаг за шагом – стоило бы сменить уже как веков пять, однако этого сделать он никому не позволит. Увешанные полотнами стены и то, что находилось на них, не видели света, должно быть, с революции. Бледная ладонь поочередно касалась здесь каждого, стряхивая слой пыли. Но даже так в помещении отнюдь не наблюдалось плесени – все сухо, без живости. Всякая картина точно осколок души. Без изумления не взглянут даже особо невпечатлительные, но, впрочем, таким взглянуть и не позволят. Последний посетитель, исключая Париж, до сего дня здесь был Рим – шестнадцатый век. Оказался тогда Лучиано тут спонтанно, сам нашел место – Пьеру не пришлось ничего, кроме как объясняться и плечом выталкивать друга из дальней комнаты, раздраженно цокая. Сегодня – другое. По-особенному. Потому что по личному дозволению Пьера. Правда, приходилось держать притаившую дыхание душонку под локоть, дабы та ненароком не задела здесь ничего – в галерее присутвовали и полуразвалившиеся экспонаты, что опасно даже за раму брать. Уникальные, не повторяющиеся ни на одной из выставок мира – написанные частно или утерянные общественностью. Париж лично приподнимал ткани с тех картин, с коих был готов. Готов морально, готов открыть, притворить дверцу к собственному прошлому с самой его грязной и печальной стороны. Вот картина, написанная за неделю до Варфоломеевской ночи: Пьер де Сенье, Карл IX, Екатерина Медичи и хранитель печати Бираг. Вот незадолго до Великой революции с еще живой королевской семьей, за Людовиком XVI – олицетворение Парижа. Первая мировая война, Вторая – город и Шарль де Голль. А вот Пьер и совсем юный Версаль, в лучших одеяниях и украшениях, стоят при дворце. Сотни, десятки сотен работ. С врагами, с союзниками, с правителями, перед трагедиями и после. Зачастую «перед». К таким Сенье возвращался крайне редко, когда дела шли совсем худо, и мысли нужно было направить в нужное русло. Однако, конечно, не всякая картина здесь несла сокральный смысл – время от времени Пьер баловался самолюбованием, заказывая личные портреты у лучших придворных художников. Да и не всякая картина здесь подлинно французская, не всякое лицо знает, что запечатлено на полотне в Париже; так, например, в свое время изумился Рим, наткнувшись на собственное изображение пятнадцатого века. А что-то было написано и Пьером самостоятельно. Уильям бродил с приоткрытым ртом, изредка преподнося к лицу шелковый рукав, дабы не чихнуть. От тихого восхищения и недоумения сердце билось чаще – интрига, испуг. Не обронив за два часа ни слова, он разглядывал то, что позволяли. Разглядывал и сдувал пылинки с кусочков обнаженной перед ним души Парижа. Должно быть, до сего уровня их сблизили последние события мировой арены – фанатик Москва с ошалевшим Вашингтоном развернули ядерное оружие, вынудив нервничать абсолютно всех, в бо‌льшей мере – европейские столицы. Каждый желал прибрать к собственным рукам столь весомый рычаг давления на других, но когда провернуть подобное, да еще и поставить весь мир на уши, удавалось тому, кому не доверяешь – становилось страшно и плохо. Плохо настолько, особенно после войны, что за помощью подбиваешься к тем, с кем отношения совсем разладились. А потому пропуск сюда ощущался интимнее всякой ночи, проведенной вместе. – Пьер... Прикусив щеку с внутренней стороны, Пьер перевел взгляд с прохода на Уильяма. Осторожно вывернув руку из хватки, Темзенд все-таки сдавленно чихнул в локоть и взглянул на оробевшую французскую столицу. Внутри все болезненно перевернулось, точно кости раздробили катком. Впрочем, восхищения от глаз Лондона это не забрало, и он отвернулся к изображению Пьера рядом с Виши: взгляд тяжелый, по-человечески голодный и уставший. Безымянный художник мастерски передал всю грязь и эмоции – в тот день Париж припрятал картину, сказав Берхарду, что та сгорела, и предоставил сажу с какого-то некачественного полотна. Сенье слегка дернул Темзенда за рукав, дабы тот отошел подальше, но встретил объятия. Огонек свечи в его руке взволнованно дрогнул.