Свет горел всю ночь

My Way Of Life — Frank Sinatra

Слишком скверно, чтобы быть правдой. Под стать Европе. На него косились, считали звание незаслуженным. Да и в общем-то признали «лишь для голоса поверх ООН», больно харизматичен Шарль. Коммунисты помогли. Выдерживать на себе безмолвное презрение — многовековая рутина. Чтобы не молчать под чужим давлением, балаболил. Никто не мог знать точно, сказал бы он это, находясь в другой ситуации. Менее позорной. Он видел, как они топтали Берхарда. И, скрипя зубами, слушал, что последними оборонявшими берлинские позиции были именно французские войска. А потому желал бить с не меньшей силой. — Все хорошо, что хорошо кончается, правильно? — подняв руки в жесте капитуляции, с улыбкой выдавил Париж, не чувствуя раненной щеки, да и в общем-то половины лица. — Тц-ц… Нога под столом дрогнула от чужого удара; Пьер сомкнул губы бледной полоской, сдавленно охая и опуская руки. Вашингтон зачитал акт. Уильям еле слышимо непроницаемо шепнул: «Какой бред». — Тш, мне же надо что-то сказать, — Пьер потер ноющую икру ноги о правую. — Твои ноги, как чувствую, уже заживают… — все также сдавленно, выпрямляясь. Последний год Пьер и Уильям, в общем-то, немало ходили вместе. «– Я выдвину стул, подожд…» «– Не нужно» Уильям смотрел пусто. Лишь изредка снимал очки, чтобы прищуриться и протереть стеклышки здоровой рукой. К нему и Московскому подходили, должно быть, меньше всех. Одного не желали тревожить, другой… Напрягал одним своим присутствием. Ни города, ни люди не могли должным образом объяснить это, но кто-то из бывалых столиц да догадывался, что тот немало поехал. Смотрящим в его ледяные глаза становилось дурно всякий раз. Иногда чудилось, что они наливаются кровью. «– Мы закончили, Уильям, ты можешь встать…» «–…Да, спасибо» «– Тебе помочь? Все равно в одну сторону» «– Допустимо» Помимо прочего, оставаясь на ночь в одном помещении, нередко вечерние идиллии дополнялись лязгами небрежно взятой посуды: «– Не надо. Я сам» «– У тебя тремор. Успокойся. Дай ложку» А бывало, и тихим кашлем под водой. Когда пальцы в еще незаживших красных ссадинах интенсивно, но осторожно перебирали чужие короткие лохмы, промывая их под теплым потоком из ковша. Не редкостью стала и жалоба на заложенные уши после: тихая, звучавшая идентично вымученному «спасибо». Под шуршание мягкой влажной ткани о кожу кончалось большинство таких вечеров — Пьер тер чужую, почти что кукольную, голову и шею, уши. Иногда Темзенд склонялся чуть в сторону и задремывал. Всякое утро начиналось также незатейливо. Опуская больные ноги, приходилось ходить, и ходить приходилось много. Париж затягивал чужой галстук. Из радио доносились с тихими перебоями национальные освободительные песни, изредка подпеваемые Пьером. Он был рад вернуть родной республиканский слоган вместо вишистского. Светящее в окно солнце вынуждало щуриться, поднимало в воздух и яркое пространство табуны пыли, от которой хотелось чихать. Уильям дома почти ничего не прибирал, находясь в затруднительном физическом и ограниченном в свободном времени положении. Но каждый приезд Пьера примечал, что растительность в его доме услужливо полита. Вот и сегодня — час до Лондонской конференции. — Приподними подбородок. Расслабь плечи. — Тц-ц. — Туго затянул? — Ослабь. Пальцы привычно умело затягивали ткань, розовея от напряжения. Пьер прищурился, расправив галстук поприлежнее на шее Уильяма. — Туже. Почувствуй тонкую грань, — прикрыв глаза, на что Сенье мимично передразнил его. — Теперь? — тихий вздох. — Идеально. Пьер пригладил ткань на чужой шее, шепча что-то ободряющее. Повторяясь вдобавок, что все будет хорошо. По крайней мере, так пели юноши на улицах Парижа выходные напролет, собирая кучи подоспевших развесить уши восхищенных горожан. Однако его, признаться, иногда эти столпотворения напрягали, и, чтобы расслабиться, нужно было время. Он помнил, как стреляли по улице, когда Париж праздновал свое освобождение в августе сорок четвертого. И без того немногословный Уильям стал тише. Процесс деколонизации был необратим — осознавали все. «Расходы на поддержание империи стали несоизмеримы с экономическими возможностями страны», присыпанное давлением двух из влиятельнейших государств — лаконичный трек. Их политики очень не ладили. Тем не менее, еще в военные годы Уильям принял к себе де Голля. Шарль с упорством выбил себе место в качестве лидера. Даже самые благие речи о разделении победы с французами по окончании войны на деле оказались, к несчастью, трепом. А вклад признавали с трудом и изумлением. Впрочем, то было дело действительно больше политиков, нежели лично городов. Кому-то, благо, да хватало мозгов иметь собственное мнение. Ведь даже в том напряжении, что теперь отягощало всех, находящихся одновременно в присутвии Вашингтона и Москвы, оставался неприложным факт празднования на Эльбе. В вопросе принадлежности мнений никогда не было все так однозначно. Пьер помнил, как Уильям отреагировал на его возвращение из Москвы. Недовольство сочилось из каждой щели, он был худо терпим к подобным связям, но не всяко хуже, чем некоторые. Зато сам Пьер смог почувствовать уверенность в завтрашнем дне. Он вскользь упомянул о подаренном военном самолете и приглашении Михаилом в театр. О Ленинграде правда рассказать ничего почти так и не смог. «– Еда готова. Ты чего притих? Уильям» «– Перехотел. Пахнет хорошо. Я потом» — отстраненно. «– Брось. Идем. У меня подношение из Парижа. Голову освежишь» За те гроши времени, что пока были им предоставлены, они пару раз выпивали вместе. Тогда стеклянный взгляд Уильяма на пару часов будто отмирал. В зелени его глаз начинала копошиться жизнь, точно ветром потревоженная лесная опушка — Пьер откровенно любовался. Иногда подставлял ладонь под подбородок и, улыбаясь, припоминал что-то. Они вместе слушали старые песни, но не могли танцевать — Уильям с неимоверной болью в коленях ровно стоял. Тогда Пьер прижимал того лбом к своему плечу и покачивался сам, сидя. Лондон на подобное реагировал молча, но был подлинно спокоен и благодарен.