Взгляни на меня изнутри

С тех прошло две недели, но Дмитрий Сергеевич так и не дал добро со своим помощником поговорить. Правда знал Сергей, что Екатерина Муравьёва была шефом, всё же, немцу представлена. Когда увидел он её после этого на базе отряда, так сразу же кинулся расспрашивать. Судя по всему, встреча та прошла куда менее хуже, чем с ним до этого, по словам девушки, тот даже слегка улыбнулся. - А в глаза смотрел? - Не смотрел. - Руку пожал? - Не пожал. - Катя хмыкнула. - А что? - Да так... странный он, не находишь? - Не странный, Серёж, просто забитый. - Одно и то же. - Нечаев отмахнулся, удаляясь куда-то вглубь комнаты. Пара агентов, секундой до этого вошедшие внутрь, теперь обратили внимание на их разговор. - Правда, что он немец? - подал голос один из них. - Дмитрий Сергеевич сказал, что правда. - отвечала девушка, накидывая на плечи куртку. - Как-то это не совсем разумно, вы так не считаете, товарищи? - спрашивал всё тот же офицер. - Почему же? - встрепенулся Сергей, сразу разворачиваясь, не успев откусить кусок от печенья, которое он подобрал со стола. - Сам понимаешь, Серёг. Я, блять, на войне их навидался, как и ты. Ещё и дома у себя таких вот видеть, на голову выше на служебной лестнице, чем мы сами. Не знаю, о чём шеф думал, принимая его к себе. - Вадим, прекрати. Катя насупила брови, Вадим переглянулся с товарищем, затем с Сергеем. Катя была единственной девушкой в отряде, обижать её никто никогда не смел, перечить тоже. - Что, Катюх, не прав я? - Вадим уместился на стуле, отбирая у Нечаева печенье. - Серёга? - Ну, прав, наверное. - старший лейтенант замялся, вспоминая не самые приятные картинки с войны. - Будто не было на Предприятии никого более подходящего, чем фриц, с которым приходится устраивать аудиенцию, как будто он, блять, король всего мира. Я херею. - подал голос другой их светловолосый сослуживец, доходя до того же стола. - Товарищ то наш немецкий забывается. - И ты туда же, Костя?! - Муравьёва остановилась в дверях, свирепо рассматривая тройку, уместившуюся у стола. - Ну, Кать, а что не так то говорим? Без обид, но на той войне тебя не было и слава богу! - отвечал на её взгляд Константин, закуривая теперь сигарету. - Не видала ты, чего мразота фашистская творила. - Нечаев теперь тоже подал голос, невольно соглашаясь с товарищами, вызывая у девушки ещё больше эмоций. - Я как-то... в амбар один зашёл сгоревший. А в нём... свежие... Сергей сглотнул, присел на стул, примолк. Говорить дальше ему не хотелось. Товарищи его, так же войну прошедшие, поняли всё и без слов. Сами они такие амбары видали. Сгоревшие дотла, а внутри сотни костей, от которых всё ещё шёл пар. И запах горелого мяса, до сих пор стоявший в носу. Которые были из них поменьше вызывали особую боль, снившись ночами, заставляя с криками и слезами просыпаться самых крупных и накачанных мужиков. Вадим, нагнувшись, сжал его плечо, бесcловно успокаивая. Они обменялись солдатским взглядом. - Я понимаю. - сочувственно произнесла Муравьёва. - Но это не значит, что мы теперь должны извести весь немецкий род. - Да кто ж их изводить собрался? - хмыкнул Константин. - Пусть только сраку у себя на границе держат, нам и этого достаточно. А нет, так в шею погоним ботинками. Повторим, как говорится. Все трое усмехнулись, Вадим поделился с товарищами сигаретами, которые те быстренько раскурили. - Вы теперь и обычных граждан в нацисты собирались приписывать?! - Да нет, Кать, но вот про этого Штокхаузена мы мало, чего вообще знаем. А Сергей говорит, что странный он. - Не странный. Просто нездоровый! Девушка кинула в Нечаева свирепый взгляд и он отвёл глаза, будто провинился. Плохого он в своих рассказах ничего не имел в виду, просто пересказал товарищам о случившемся. Хотя немного он всё же теперь об этом жалел. - Ну... Костя прав. Мы же ни о чём не знаем, Катюх. - промолвил Сергей, выдыхая порцию дыма. - А он врач и ещё, вроде как, вирусолог... Мало ли, чего он там... - Вы думаете, что Дмитрий Сергеевич принял бы к себе бездушную тварь, которая издевалась над детьми?! Серёжа, ты действительно думаешь, что мог этот человек, который отшатнулся от тебя, как от огня, ставить над детьми опыты? Или загнать стариков и женщин в газовую камеру? Муравьёва правда выходила из себя и все трое давно пожалели, что начали при ней такой разговор. Всё же, женщинам было не понять и не пережить всех тех эмоций, через которые они прошли на поле боя. Никогда Катя не увидит выжженные дотла сёла. Не увидит поле, усеянное сотнями и сотнями человек. Не узнает, что такое братская могила. - Да откуда мы знаем, почему он такой зашуганный? - Нечаев разглядывал свою сигарету, слегка насупив брови, задумался и перешёл на очень тихий тон. - Вдруг это от того, чем он раньше занимался? Своя же мысль больно его задела. Ему очень хотелось оказаться неправым. - Во-во! - поддакнул Вадим, тыкнув в товарища в одобряющем жесте. - Может он такой дёрганный, потому что измученные им же советские солдаты снятся? Видел я его как-то издалека, он и от товарища Сеченова шарахнулся, будто тот его укусил. А ведь это его непосредственный начальник, он с ним каждый день видится. Говорю вам, ребята, мутный он. - Дмитрий Сергеевич не пустил бы на Предприятие проходимца! - Дмитрий Сергеевич ведь тоже человек, Кать. - сипло выдал Сергей, заглядывая голубыми глазами в её, теперь слишком разочарованные. - Может и ошибиться. Он, конечно, наш Волшебник, гений, но и он сплоховать может. - Серёжа... от кого, а от тебя не ожидала. Катя покачала головой, довольно нервно застегнула куртку, хлопнула за собой дверью. Нечаев, сделав последнюю затяжку и выдохнув дым, затушил сигарету о грязную пепельницу, прикусил губу, немного зажевав. От своих же слов было ему теперь тошно, сам не знал он почему. И верить в них совершенно не хотелось, будто не его то слова были, будто кто-то их ему запихал в голову, а язык сам повернулся, без его ведома. - Не обращай внимания, Серёг, она остынет, завтра уже и не вспомнит. Не понимает просто. - Костя тоже затушил бычок, хлопнув старшего лейтенанта по спине, подходя к старому телевизору и пытаясь настроить. - Ага. - прошелестел парень, уставившись мутными зрачками в пол. - И про Дмитрия Сергеича ты прав. По крайней мере, у него есть мы. И уж на кого, а на тебя то он может положиться. Ни один фриц мимо нашего Нечаева не прощемится. Так, Серёг? - Вадим отошёл от стола, теперь плюхнувшись на потёртый маленький диванчик. - Точно. Сергей улыбнулся, но вышла та улыбка странной и кривой, будто была она совершенно не его, будто бы её ему пришили. На душе у него теперь скребли кошки. Обидел он только что хорошую подругу и приписал живого человека в фашисты, совершенно ничего о нём не зная. Он мотнул головой. Да что он, в самом деле? Ничего ужасного они не сказали. Так, мысли вслух. Не товарищу Штокхаузену они, в конце концов, обо всём этом говорили. И их троих тоже можно было понять, в конце концов. Вторая Мировая пролила слишком много крови. И кто знает, если бы не Коричневая чума, унёсшая столько же жизней, то где бы они все сейчас были? Если б не подохли от немецкой руки, так попали бы в рабство, что было ещё хуже. Только в голову залетела теперь другая мысль, но похожая. Штокхаузен был вирусологом, врачом. По словам Сеченова - весьма и весьма талантливым. На солдата тот не смахивал, с такими то заморочками. Но вот в лабораториях Сергей вполне мог его себе представить. В белом халате, сосредоточенно работающий над каким-нибудь биологическим оружием. Да вон хоть над Коричневой чумой, будь она неладна... Откуда-то она вылезла, кто-то же её выпустил... Откуда ей было ещё взяться, если не не от фашистских отродий. Кому бы ещё в голову пришло уничтожить таким образом половину земного шара, если не самым отбитым моральным уродам. По коже пробежались мерзкие мурашки. Перед глазами встал напуганный им парень. Не хотелось, совсем не хотелось о таком думать, не шло товарищу Штокхаузену к его симпатичному лицу убивать людей. Он мотнул головой ещё раз, напрочь прогоняя все дурацкие мысли из головы. Встал со стула, потянулся. Схватив из вазы печенье, заменяя его отобранным у него ранее, закинул в рот, направился на выход. - Пошёл я. Командир в центральный отправляет. - Не поздновато ли? Время ужинать. - Дмитрий Сергеевич любит с утра возиться с нашими документами, поэтому должны быть к его приходу на столе. - От немца только ерундой его не заразись. Нам дёрганных в отряде не хватало. - Вряд ли его увижу, без аудиенции то. Все трое хмыкнули и Сергей закрыл дверь. Но сделав пару шагов по коридору, стало ему будто бы и стыдно. Смешного в чужом здоровье совершенно ничего не было. Его лёгкая ухмылка сползла с губ, он цокнул сам на себя. Товарищ Захаров тоже мало с кем разговаривал, только никто над ним не смеялся. Уважали. Чем же Штокхаузен был хуже? Да наверное тем, что и правда немец. Хрен разбери, чего он там раньше творил. Сам Сергей не заметил, как добрался до офиса. Всю дорогу он об этом самом немце и думал, а ведь ещё на базе собирался выкинуть его из головы. Прокручивал разные мысли и варианты развития событий. Стало даже любопытно, от чего же он правда такой пугливый. Да и от чего людей так можно было бояться, тем более тех, которые тебе вообще ничего ещё не сделали. Он бы понял, если бы попал Штокхаузен во время войны в плен и там над ним издевались, но был ведь тот сам с той стороны. Кто ж его там своего станет презирать. Действительно, попахивало нечистым и Кате нужно было быть более осторожной в своём выборе, кому стоило доверять. Девушка она была слишком мягкая и добрая, знал Нечаев, что пригреет у себя на груди самую жалкую на вид гадюку, а та её в конечном итоге и цапнет. Так и сам товарищ Сеченов говорил. Катю, говорит, обижать не смейте, она вас, дураков, разбавляет. Да будто бы в голову могло кому прийти сказать ей что-то грубое. Да и немца этого обижать не хотелось. Не заметил Сергей, как оказался на середине огромного кабинета, настолько сильно завитал в своих облаках. Поднял голову, пару раз моргнул. Ноги донесли его сюда по инерции, не помнил, как вообще доехал. Совсем заработался. Усмехнувшись сам себе, взглянул издалека на неизменное кресло своего шефа, который, видимо, позволил себе сейчас немного расслабиться, отдыхая прямо на столе, видно было только сгорбленную спину. Неудивительно, все прекрасно знали, что был шеф трудоголиком, каких не сыскать. Сергей сам пытался быть на него похожим, найдя в нём пример для подражания. Сам же сейчас тащил ему папку с отчётами, а солнце давным давно село, в животе урчало, требуя законного куска мяса после долгого рабочего дня. - Шеф, заработались опять? - папка с документами шлёпнулась на стол слева от отдыхающего. - Вам бы... Но Сергей сразу же осёкся, взглянув на действительно спящего человека. Даже отступил на шаг, на лице заиграло удивление. Его светлые глаза забегали по чужой фигуре. Дмитрия Сергеевича в кабинете не было, в его кресле спал его личный помощник, уместив щёку на сгибе локтя, вторая покоилась возле лица на столе. Сергей беспокойно оглянулся по сторонам, ища любые признаки других людей внутри. Но кроме них двоих здесь больше никого не было. - Что, тоже много работаешь? - прошептал он очень тихо себе под нос. Уставилcя на его лицо, бесстыже разглядывая сейчас совершенно беззащитного человека. Выглядел он безмятежно, расслабленно. Стало вдруг интересно, а что Штокхаузену вообще снилось. Боялся ли он у себя во снах людей точно так же, как и наяву? Сергей сделал осторожный шаг обратно, снова опасливо огляделся. Сам от себя не ожидая, немного склонился, продолжая с интересом наблюдать за набирающим силы немцем. И вот сейчас от него никто и не шарахнулся. Было это неправильно, сам он понимал. Очень сильно он сейчас злоупотреблял чужим состоянием, а если откроет тот глаза, то явно перепугается насмерть. После такого вряд ли тот когда-либо станет с ним здороваться, но отодвигаться парень не хотел. Продолжал таращиться на умиротворенное лицо, его губы тронула нежная улыбка, которую и сам не почувствовал. Взгляд его теперь привлекли его волосы. Тёмные, немного кудрявые, мило прикрывающие шею. К таким и прикоснуться хотелось. - Да на фашиста ты совсем ведь не похож. - очень тихо промолвил он одними губами, опять рассматривая лицо. Снова опасливо дёрнул зрачками по сторонам, испугавшись своей следующей мысли. Никого в кабинете не было, как и минутой до этого, поэтому Сергей придвинулся ещё ближе, теперь чуть ли не касаясь носом тех самых волос, и втянул носом воздух, пытаясь уловить запах парня. - Бета ты что ли? Штокхаузен не пах ничем, не считая приятного одеколона, защекотавшего его сенсоры. Может и к лучшему для него самого. Над таким шуганым альфой много бы кто смеялся, а омегу вряд ли бы кто-то захотел. Кому нужен омега, элементарно боявшийся заглянуть в глаза. Сергей осторожно разогнулся, так и не сводя своего взгляда с недвижимого тела. И скорее всего он бы простоял так ещё минут десять, но немец издал очень тихий звук, его рука немного дёрнулась на столе, он просыпался. Сердце Нечаева неприятно ёкнуло. Испугавшись своего невинного преступления, он быстро отскочил от стула на несколько шагов назад, не желая быть обнаруженным за своими действиями или напугать просыпающегося. Михаэль открыл глаза. С лица его мгновенно спали все признаки прошедшего отдыха, его будто бы дёрнуло на стуле, впечатав на секунду в спинку. Он заметил старшего лейтенанта, стоявшего в паре метров от него. Издал сиплый сонный хрип и ухватился одной рукой за стол, не желая упасть на пол. - Извините, не планировал Вас напугать... Снова. Такое поведение неприятно полоснуло его изнутри, а стыд теперь разливался нехорошей волной под одеждой, послав порцию адреналина в кровь. Мог он оставить документы на столе, да сразу же и выйти вон, не вмешиваясь так нахально в чужое личное пространство минутой назад и не заставляя теперь явно расстроенного человека так мучиться. - Н-ничего, т-товах`ищ. - начал заикаться врач, беспокойно осматривая зрачками пространство вокруг себя, как будто искал место, чтобы спрятаться. - М-мне не ст`хоило здесь з-зас`хыпать. Присутствие Нечаева явно действовало отрицательно на состояние немца и Сергей теперь действительно жалел, что сразу же не вышел из кабинета. Он и сам оглянулся к дверям, желая увидеть Дмитрия Сергеевича, который смог бы разрешить эту глупую ситуацию, ведь теперь он понятия не имел, что делать и что говорить. Не его это работа - общаться с такими вот больными. Было теперь уж совсем нелепо. Штокхаузен уставился куда-то мутными зрачками в поверхность огромного стола, сжимал он одну свою кисть пальцами. Брови Нечаева свелись вместе. Того немного трясло и он это заметил, с жалостью разглядывая, как тонкие пальцы нервно сжимали и разжимали кожу. Он решился подать голос, решил пойти против просьбы товарища Сеченова. - Мне, кстати, правда очень жаль... - он на секунду примолк заметив, как содрогнулся от его голоса человек, теперь продолжив потише. - ... что пару недель назад так в Вас впечатался. Надеюсь, слишком больно Вам не сделал? - Н-нет, совс`хем нет. - Михаэль с нервозностью замотал головой, словно пытался за что-то оправдаться. - Это я б-был н-нев`хнимательным... - Да нет, это я слишком сильно открыл дверь, мог быть осторожнее. Простите ещё раз. Надеюсь, Вы на меня не обижаетесь. - Что Вы, что Вы. Штокхаузен поднялся со стула, неуклюже запнулся о колёсико, неловко качнулся в сторону, удержав равновесие. С такими людьми вряд ли действительно кто-то вёл знакомства, а тем более дружбу. Был он неловким, странноватым, как будто не от мира сего. Перед таким и извиняться страшно, ведь слова извинений словно обижали его ещё больше. Сергей не имел ни малейшего понятия, как с таким себя вести. Видимо, немец думал о том же самом, потому что стеснительно завис у стола, бегая глазами по раскиданным бумажкам, над которыми он работал до того, как уснул. Обстановка была слишком странной, чувствовал Нечаев, как накалился воздух, а тишина вдруг стала давить на барабанные перепонки. Надо было срочно отсюда уходить, пока он сам чего-нибудь снова не ляпнул. И так уже наломал дров. - Оставил Дмитрию Сергеевичу папку на утро. Передайте, что я заходил, пожалуйста. Да.. хорошего Вам вечера. - промямлил несуразно он, двинувшись было на выход. - О-обязательно. Спасибо, товаx`ищ... как Вас... как Вас по ф-фамилии? Сергей почесал подбородок, его брови ещё теснее свелись вместе. Хотелось подойти ближе, заглянуть в глаза. Спросить, наконец, чего он так его боится. Было это слишком непривычно, беседовать таким образом. Да и беседой это было назвать нельзя. Чувствовал себя Нечаев львом, загнавший мышку в угол, хоть и ничего он для этого не сделал. Неподдельная жалость защемила в груди. Жить так, наверное, было хуже, чем потерять обе ноги. - Нечаев. Но Вы можете по имени и на ты. На Вы меня мало, кто называет. Да и странно это немного в свой адрес слышать, честное слово. - Н-не пх`авильно это... к-как-то. - ответил тихо немец, так и не повернувшись к собеседнику. - Ну что ж там неправильного? Вы старше, всё-таки, и мне так проще. То есть... если Вас это не смутит, разумеется. - поспешил добавить он, немного пытаясь войти в чужое положение. - Если Вам так нх`авится...т-тебе. - Михаэль несколько раз моргнул, исправляя свою ошибку. - Cех`гей. Нечаев легко улыбнулся. Попытка проговорить его имя показалась очень даже интересной, хоть и акцент тот был не просто какой-то, а немецкий. - Да, конечно, не стесняйтесь! - чуть повысил он голос, сразу же пожалев, потому что парень в нескольких метрах от него содрогнулся всем телом, а его ладонь нервно коснулась шеи, потирая кожу. - Вы... Ты. Тоже м-можешь... по имени. Так пх`авильно б-будет. - Имя мне не напомните? Напомнишь. Запамятовал, прости. Сергей врал, прекрасно имя он его знал, но очень ему хотелось услышать это от него самого. Только вот впал врач в какую-то прострацию, можно было подумать, что забыл он собственное имя. Его взгляд вдруг немного поднялся и видел офицер, что засмотрелся тот куда-то в панорамное окно кабинета. А может и правда забыл. Кто знает, что ещё было с этим человеком не так. - М-михаэль. - через минуту неловкого молчания ответил немец. - Точно, Михаэль. Повисла очередная пауза, во время которой Сергей продолжал пилить его взглядом, выжидая и надеясь, что тот, наконец, повернётся. Но стоять, видимо, пришлось бы до утра и он сдался, не желая больше продолжать неловкий разговор. - Спокойной ночи, Михаэль. Приятно было познакомиться. - Сергей кивнул, хоть и видеть его мог немец только боковым зрением, и сделал пару шагов в сторону двери, вдруг остановившись. - Акцент у тебя... довольно милый. - С-спасибо, С-сех`гей. Спокойной... н-ночи. Комплимент тот вырвался с его языка от чистой души и он даже не успел подумать, прежде, чем это сказать. Думалось ему, что хоть слегка он этого странного человека взбодрит или даже сделает приятно, но тот только содрогнулся, опустив голову вниз, а слова благодарности будто были произнесены из под палки. Губы старшего лейтенанта приоткрылись, хотелось сказать что-то ещё, но он передумал. Всё и без этого было несуразно и разговор мало клеился. Как Дмитрий Сергеевич с ним работал - этого было понять не дано. В общем, забота эта была далеко не его и был он этому рад. Прикусив напоследок губу и смерив дрожавшую фигуру последним взглядом, Сергей направился, наконец, на выход. Видеть он этого не мог, но тронула чужие губы едва заметная улыбка.

***

Детский плач. Снова. Что ему было нужно? Что? Она и так много ему дала. Родила на свет. Не выкинула, как позорного котёнка без рода и племени. Да он и был на такого похож. Тёмные вьющиеся волосики, такого же оттенка глаза. А в лице от неё совершенно ничего не было. Сама она была вылитая немка, чем гордилась. Светлые густые волосы, голубые глаза, гордая осанка. Вся её семья могла похвастаться "чистотой" крови. Никто никогда не усомнится в её принадлежности к арийской расе. Он был похож на него. И с возрастом будет это только проявляться сильнее. Надо было ещё тогда прервать беременность. Надо было придавить эту жалкую жизнь с самого начала. Сигарета в её пальцах треснула, рассыпав крошки табака на кухонном столе. Детский плач продолжался. Он плакал уже примерно сорок минут. Она не знала, чего он просил. И знать не хотела. - Софи, он плачет. Её передёрнуло. Она медленно повернула голову, уставившись покрасневшими глазами на парня в дверном проёме кухни и его большую сумку, которую он уместил возле ноги. Она ненавидела этого человека и проклинала день, когда его встретила. - Он постоянно плачет, не затыкается. Так сходи проверь, чего он там ноет, твой же огрызок. - У меня нет времени, мне надо идти. - тихо промолвил он спокойным голосом, разглядывая карими глазами мать своего сына. - Удобно устроился, да, Дэвид? Сваливает на войну, оставляет своё омежье отродье на меня. Долго смеялся? - Идёт война, я обязан там быть... Помогать своей стране. - Война у него. Страна. - Софи брезгливо усмехнулась, доставая из пачки другую сигарету и гордо закурила, пытаясь унять слабо трясущиеся тонкие пальцы. - Что твоя еврейская душонка может в этом понимать? Это не твоя страна и не твой дом! - Я здесь прожил шестнадцать лет, больше, чем половину своей жизни. - Мне плевать, сколько ты тут прожил. - Что мне нужно было сделать? - он слегка повысил голос, выходя из себя. - Ведь призыв идёт, глупая ты девка! - Переломал бы себе ноги, никому бы ты был не нужен. - Я бы так не смог! - Да замолчи ты, ублюдок. - Она стряхнула пепел, как-то коварно, но горестно улыбнувшись. - Сопляка своего ещё сильнее орать заставишь. Дэвид Гольденцвайг рассматривал свою жену. Год назад она подарила ему сына, а девять месяцев до этого он и имени её не знал. Так получилось. Уютный пивной паб, пятница вечера. Она - самая красивая женщина, которую он когда-то встречал. Гордая и казавшаяся неприступной, Софи Штольц была из приличной, не слишком богатой, но и не бедной немецкой семьи. Тогда она искала удовольствия на одну ночь и нашла. А он влюбился, но продолжать она с ним ничего не хотела. Но ей пришлось сдаться, потому что через месяц оказалось, что носила она их общего ребёнка. Она его не хотела. Она собиралась замуж за какого-то солидного офицера. Собиралась родить ему парочку светловолосых голубоглазых чистокровок. Но идеальный план провалился, когда призналась она своим родителям, принеся месячный живот под платьем. Мать отвесила грубую пощёчину, отец кричал и клялся убить подонка. Жених её бросил в тот же момент. Сначала девушка плакала, умоляла мать её простить, кланялась в ноги. Обещала сделать аборт. Мать отвесила ещё одну пощёчину. Денег ей на такое давать никто не собирался. Тогда дочь проявила свой горделивый характер. Утерев слёзы и глядя светлыми глазами матери в лицо, соврала, что влюбилась в кудрявого мальчишку. Свадьбу сыграли быстро. Через две недели Софи Штольц превратилась в Софи Гольденцвайг. Позор был хоть как-то прикрыт. Дэвид был счастлив, в двадцать лет и нашёл любовь всей своей жизни. Он думал, что брак и растущий в её животе общий ребёнок растопят холодное сердце неприступной леди, что удастся её в себя влюбить. Молодой и наивный, не замечал он её взгляда, пропитанного ненавистью и презрением. Не придавал её смешкам и колким комментариям никакого значения, ослеплённый влюблённостью. Ухаживал, приносил цветы, из кожи вон лез, чтобы его жена ни в чём себе не отказывала и смогла родить здорового сына. Он работал на почте, зарабатывал мало, сам не ел, откладывая, не желая, чтобы его маленькая семья в чём-то нуждалась. Она ненавидела его заботу, его любовь. Ей не нужно было от него ничего. Он забрал у неё хорошую жизнь в приличном доме, а не в каморке, в которой они ютились. Было здесь тепло, даже уютно, но было это жалко. Сравнить это с тем, что предлагала ей тогда свадьба с офицером, было нельзя. Она презирала его еврейское происхождение, от неё отвернулась пара хороших подруг не понимая, как фрау Штольц могла влюбиться в такое жалкое безродное существо. Она стойко терпела до самого рождения ребёнка на свет. Впала в послеродовую депрессию, отказываясь от плачущего, режущего её слух, крикливого недоноска. Дэвид, совершенно не обращая на того ребёнка внимания, пытался быть рядом с женой, которая отчаянно от себя его отталкивала, крича и рыдая, что его ненавидит, что ненавидит их обоих. Тогда он не понимал, что говорила она правду, что не было это временным помешательством на фоне родов. Через сутки Софи, всё же, позволила уместить того ребёнка себе на грудь. Даже накормила, лицо её исказилось в притворной любовной усмешке, медсёстры были счастливы. Стоило им выйти, как маска спала, её губы тронула кривая ухмылка, глаза налились слезами злобы. Первыми словами, которые услышал малыш от собственной матери было: "Я тебя ненавижу. Лучше бы ты никогда не появлялся на этот свет." Но позволила накормить его своим молоком. Всё, лишь бы не услышать его писк, который раздался в палате, когда тот родился днём ранее. Всё, лишь бы медсёстры не поняли, что мать бесконечно презирает своего отпрыска. Она просто хотела вернуться домой. Только дома было всё ещё хуже. Маленький Йозеф постоянно плакал, лишённый обычного материнского тепла, заботы и в основном молока. Постоянно голодный, его маленькая грудь надрывалась, прося хоть немного еды. Отец через пару дней смекнул, что мать не собиралась больше кормить своё чадо. В её стальных глазах он начал замечать то, чего за все девять месяцев не увидел. Софи презирала сына. Их сына. Её раздражали его крики и она закрывалась в ванной, включая воду, заглушая любые звуки. Порой вообще уходила из квартиры. Ему пришлось бросить работу, позволить работать ей. Ведь малыш бы просто умер. Ему пришлось кормить его смесями, которые тот жадно глотал. Вряд ли он получал достаточно витаминов, вряд ли получал тот иммунитет, которые обычно мама давала ребёнку вместе с молоком в первые месяцы его жизни. "Омега. Ты мне омегу заделал, проклятый ты еврейский подонок! У твоих мужиков рождаются вот такие выблядки чаще всего, знал ты об этом?!" Он знал. Но отчаянно надеялся, что родится альфа или бета. А лучше девочка. Думал, что создадут обычную немецкую семью. Думал, что его Софи будет счастлива, что будет дарить ему свою улыбку. "Ты меня когда-то любила?" "Презирала тебя с первой секунды. Ты испортил мне всю жизнь, сволочь. Каждый день думаю о том, как придушить то, что ты во мне тогда заделал. Прямо в его кровати." Софи украсила его лицо звонкой пощёчиной, выскочив на улицу. Он так и остался стоять в маленькой детской комнатушке, наблюдая, как плакал его маленький сын. Тогда в молодом парне разбилось всё, что вообще могло разбиться. Будто всё человеческое навсегда испарилось. Сам он этого не хотел, но зарождалась и в нём ненависть к тому свёртку. Лихорадочно думал, соображал. Он был слишком молод, чтобы признать, что жена никогда его не любила. В его голове поселилась мысль, которая оправдывала поступки фрау Гольденцвайг. Она вела так себя из-за него. Из-за маленького омеги, ведь дело было в этом, точно в этом. Маленький еврейский омега, лишивший Дэвида любви, всё из-за жалкого мальчишки, который не перестаёт реветь, расстраивая его любимую Софи. Ещё теплилась в нём надежда, он год пытался восстановить их отношения, он следил за Йозефом, кормил, умывал, даже порой читал книжки. Играть он с ним не мог, хоть и пытался. И если и мелькала иногда на детском личике улыбка, если тот нечаянно смотрел ему в глаза, Дэвид сразу отводил взгляд, уходил в другую комнату, оставляя мальчишку на какое-то время одного. Тот, оставаясь один, сначала хватался маленькими пальчиками за игрушки, пытаясь сам себя развлекать своим ещё ничего непонимающим умом, неловко лёжа на спине на холодном полу. Пока снова не начинал плакать, пугаясь одиночества, лишённый всех первичных младенческих потребностей. В 1914 началась война и Дэвид нашёл в ней спасение. Каждый день до этого он мечтал, что омежка заболеет, что скончается от какого-нибудь бронхита, что маленькое тельце не выдержит, что сдастся. Знал, что и девушка мечтала о том же, выкуривая очередную сигарету прямиком в нескольких метрах от ребёнка, смотревшего на мать тёплыми глазками и плача, не переставая плача. Видимо, Софи научилась погружаться в свои мысли, игнорируя, даже упиваясь страданиями маленького существа. Парень не мог так больше жить и был бесконечно рад той войне, самому тоже хотелось подохнуть. С жестоким отчаянием билась ужасная мысль, что пока его не будет, жена его сделает то, о чём та любила шипеть со всей своей злобой. Он надеялся, что Йозеф одной ночью не проснётся, что сделает свой последний вздох под подушкой, которой его мама накроет маленькую головку, что прекратится, наконец, этот вечный плач. Тогда Дэвид вернётся с войны и Софи снова посмотрит на него без злобы, думал, что между ними всё закрутится заново. Он до сих пор верил и надеялся, что она хоть немного испытывала к нему чувства, которые сам он испытывал к ней. Виноват был во всём только их сын. Маленький безмозглый омежка, который так незапланированно появился на свет. Нежеланный и презираемый обоими родителями. За год он не видел никого, кроме их двоих. Бабушка и дедушка со стороны матери не желали видеть омежьего еврейского выродка, а родители Дэвида не хотели учавствовать в больном любовном бреду сына, потервяшего голову от какой-то немецкой потаскухи. На улицу вышел он тоже всего несколько раз, ведь Софи до смерти боялась, что прознает хоть кто-то, что родила она мерзкого омегу. Выходил Йозеф только для того, чтобы попасть в больницу на плановую проверку, всё же мама его была не глупой, играла заботу на публику. Но Дэвид вернётся, они начнут всё заново, без него. Получится у них симпатичная девочка, похожая на маму. А может крепкий альфа, которого Софи сможет с гордостью показывать родственникам и друзьям. Всё будет, как в сказке. На стороне маленького Йозефа, который не сказал за свою коротенькую жизнь ещё ни одного слова, совсем никого не было. Гольденцвайг надеялся, что сейчас он смотрел на это создание в последний раз. Что в последний раз слышал, как тот издевается над маленькими лёгкими. Только сейчас он вспомнил, что сам он его за весь день так и не покормил. Годовалый малыш надрывался в своей кроватке, ухватившись маленькими ручками за деревянные перила. Он сам научился держаться на ножках, если было рядом что-то, за что можно было ухватиться. С ним никто не занимался и скорее всего он будет отставать в развитии от своих сверстников. Дэвид выдохнул, вернулся на кухню, не смотря на жену, продолжавшую дымить и смотреть на него с издевательской улыбочкой. Он согрел кашу, вернулся к замученному ребёнку. - Голодный, да? - тихо прошептал, подобрав сына, сразу ухватившегося за его рубашку будто бы с отчаянием взрослого человека. Дэвид уместился в кресле, пытаясь усадить малыша, чтобы накормить, но тот был настолько уставшим, что льнул обратно к нему на грудь, по-детски потерев покрасневшие глаза пальчиками. Любой бы другой родитель прижал бы своё чадо к груди, у любого другого бы защемило сердце при виде замученного, не в состоянии о себе позаботиться или хотя бы что-то сказать, существа. Дэвид не испытывал ничего, кроме пустоты, глядя на годовалого сына, который с жалостливыми всхлипами принимал ложку с кашей, не отрывая голову от его груди. К счастью, Йозеф был слишком маленьким, чтобы что-то понять. Ещё слишком мал, чтобы осознать, насколько его ненавидели два самых родных ему человека. С рождения его приучали к тому, что было это нормой, что он это заслужил. И он будет впитывать это ещё долгие годы. Хоть и не испытывал Гольденцвайг к нему никакой любви, всё же было ему его немного жаль. Возможно, что сейчас омега кушал свой последний в жизни ужин. Кто знает, станет ли Софи его оберегать, оставшись совершенно одна. Но ему было плевать, он устал. Устал от этого ребёнка, от жены, которая поливала его грязью. Тарелка теперь была пустой и мальчик через секунду заснул, смешно икнув, что не вызвало у отца ни единой нежной эмоции, хоть и утёр он ему пальцем губы, всё же не желая разводить грязь. Отставил посуду на тумбу, поднялся с кресла. У кроватки застыл, задумался. - Уж извини, парень, что так вышло. Привыкай. Если вообще доживёшь до своего первого слова. Дэвид ещё с минуту вслушивался в сонное сопение у себя возле уха, всё же решился, нежно провёл рукой по тёмной кудрявенькой макушке. Уложил, прикрыл одеялом, вышел из комнаты. - Покорми утром. - Проснётся через два часа, снова жрать запросит. - огрызнулась девушка, смиряя мужа брезгливым взглядом, отрываясь от мытья своей кружки. - Ему всего год. Ты его всегда недокармливаешь... - Хватит притворяться. Хочешь, чтобы он сдох, правда же? Дэвид поджал губы, было это жестокой правдой, о которой они вслух никогда не говорили. - Смешной ты, Гольденцвайг. Он на тебя похож и твоей проклятой крови, а ты так его ненавидишь. Своего же омежьего бастарда. - Он такой же мой, как и твой. - Удираешь, как последняя тварь. Хорошо быть мужиком, бабу трахнул - да свалил, а ей вынашивать и воспитывать маленького ублюдка. - Софи... - начал было он, сделав шаг к супруге. - Проваливай. Надеюсь, что ты там и подохнешь. Можешь не возвращаться. Он постоял полминуты, сморгнул проклятые слёзы, подобрал сумку и хлопнул за собой входной дверью. Софи утробно зарычала, кинув вымытую кружку в стенку, разбивая её на маленькие осколки. На её счастье, или на счастье маленького Йозефа, был он настолько уставшим после последнего плача, что не проснулся от того громкого звука.