***
На досуге, перед сном, он читал книгу. Харуки Мураками — «Норвежский лес»: роман о такой же молодёжи, о любви, о нелёгком выборе, о безысходности и одиночестве. Андрея привлекал жанр произведений этого писателя — антиутопия, о мрачном и несправедливом будущем. Противоположность привычной всем утопии, рисующей идеальный мир. Прочитав ещё около полутора десятка страниц, он выдохся. Пронялся историей жизни главного героя — Ватанабэ, и делал выводы для себя, основываясь на ошибках персонажа. Напоследок огладив корешок книги, Андрей её негромко захлопнул. Поставил на полку, к остальным книгам. Атмосфера этой работы была гнетущей, тягостной, после которой оставалось жгучее послевкусие недосказанности. Переходя к новой главе, его охватывал нетерпеливый интерес: было интересно, каким его встретит финал? А что насчёт судеб персонажей? Неизвестность душила. Да и автор такой, что не получится предугадать дальнейших исходов. Васильев решил, что дочитает книгу позже. Он и так глубоко проникся чтением, да так, что совсем потерял счёт времени. На часах половина второго ночи — в школу вставать через шесть часов. По шею укрывшись одеялом, он вздохнул. Завтра новый день.***
Андрей не проснулся ни с первого, ни со второго будильника. Тяжело разлепив глаза, он включил телефон: расфокусировавшимся взглядом он смотрел на время, и пытался понять, проспал он или нет. На экране половина восьмого. Успевает. Расстилая одеяло по всей поверхности матраса, оставив края немного свисать, он поправил подушки у изголовья кровати, и побежал умываться. Пару раз умывшись холодной водой, он выдавил на щётку немного зубной пасты из тюбика. В ванной было очень светло — исходящий из ламп белый свет не раздражал глаз. Андрей взглянул на свое отражение в зеркале и усмехнулся. Симпатичный. Светлые волосы и большие, будто щенячьи, голубые глаза, полные губы с выраженным контуром, красивая линия подбородка. Парень, кажется, совсем не конвенциональной красоты. Ему нравится думать, что он не похож на остальных. Сплюнув оставшуюся зубную пасту в раковину, он прополоскал рот. Протер полотенцем лицо и руки, и направился в комнату чтобы одеться. Выбор одежды пал на простенькую белую рубашку с коротким рукавом, поверх неё надел черную кофту на замочке. Нацепив коричневый галстук в полоску, он выбирал между штанами. Долго не думая, взял со стула широкие черные брюки. Уже на выходе из дома, он попрощался только с мамой — Юля к тому времени уже была в детском саду.***
Дорога до школы была недолгой, минут десять своим ходом. Заходя в помещение училища, он прошёл через школьный турникет. Направляясь к своему кабинету, который находился в конце длинного коридора, он достал наушник из кейса. Вставил его в левое ухо, и поставил на фон песни Валентина Стрыкало. Его повседневный плейлист начинался с трека «Решится само собой». Под песни Каплана всегда можно было погрустить — пронизывающий до мозга костей сильный голос, сокрушающие поток сознания тексты песен, их глубокий смысл и осознание своей никудышности. Но это иногда — когда совсем хочется забыться. Первым уроком была биология. Он зашёл в класс как только прозвенел звонок. Достал все нужные принадлежности, общую тетрадь для записей, и принялся переписывать параграф, краем уха слыша речь преподавателя. Не совсем хотел вникать — он не любил биологию. Класс шумел настолько, что даже монологи учителя были едва слышны. Тошно было за этим наблюдать, уважение к педагогу надо иметь, а особенно к этой женщине. Она — ангел. Отписав порядком две страницы, он отложил тетрадь. Оглянувшись на одноклассников — это действие выходило у него уже безвольно — Андрей наткнулся взглядом на Марата. Глядя на него, по телу прошлась дрожь. Он уже давно осознал, как влип. Васильев наблюдал за ним. За тем, как тот косо улыбается, переписываясь с кем-то в телефоне, за тем рвением, с которым он черкал что-то в тетради, на двойном листе, да на чем угодно, иногда поглядывая в сторону светловолосого, и немым взглядом, казалось, читал его. Каждый раз когда взор падал на этого осточертелого, даже когда Суворов, скаля зубы в улыбке, в упор пялился аналогично, невозможно было оторвать глаз. О, как он погряз в этой подростковой влюблённости! Искал всегда некого отклика в тёмных бездонных огоньках, которые глядели в его — голубые. Как пелось, «с правом на надежду, с верою в любовь» жилось ему тревожно последние пару месяцев. Оторвав взгляд и выходя из своих размышлений на тему teen romance, он улегся на парту и прикрыл глаза. В левом ухе все так же поочередно играли треки из плейлиста, только сейчас надрывала голос Митски, с треком «Brand New City» — рефлексивный комментарий о трудностях, связанных с попытками справиться с переменами и личными неурядицами.«I think my ways is are wearing me down
But if I gave up on being pretty, I wouldn't know how to be alive
i should move to a brand new city and teach myself how to die»
— очевидная метафора для поддержания ложного навязчивого чувства совершенства, переезд в совершенно новый город, чтобы спастись от боли. Надеясь, что через символическую смерть найдёт в себе силы двигаться дальше, научится начинать жизнь с чистого листа. Ему бы это не помешало. С завидным постоянством осознавать свою никчемность и бездарность — надоело. Может это пошло с детства? Когда мать наказывала молчанием, а Андрей всё сидел в своих мыслях, думая, «а что я сделал-то?!» Мама очень чувствительна и ранима. Воспринимала все его слова в штыки — избитое действие, молчала и тихо сдерживала слезы на мольбы объяснить, растолковать, что он делает не так? В неосознанном возрасте он не мог объективно оценить себя и свои ошибки, зато с возрастом, когда им самим были изучены все основы, азы бытия, он смог провести анализ себя, отрефлексировать свои действия и слова. Резко раздался звонок. Андрей аж вздрогнул. Привстал с парты, убрал тетрадь и учебник по биологии в рюкзак, и вытащил следующий предмет — английский. На английском Марата пересаживали к нему. А всё потому что подошла к нему однажды Фариза Муратовна со словами: «Андрюш, подтяни его, ты ж сам знаешь, что он и английский — несовместимы». Он не решался спорить, ведь знал, что так и было — Марат полный ноль в иностранном. Дожидаясь своего горе-одноклассника, он убрал свой рюкзак со стула, ставя его на пол. Марат показался рядом — Андрей заметил это боковым зрением. Подойдя, тот бросил свою полупустую сумку рядом с партой, и даже не глядя на него, спешно выдал: — Андрюх, одолжи двойной листочек, а? Очень уж нужен, — теперь усевшись за парту — очень близко к Васильеву — он наконец взглянул на светловолосого. Ничего прямо не ответив, Андрей поднял свою сумку с пола. Вытащил общую тетрадь по биологии — её не жаль. Отлистал страницы до середины, где виднелись скрепки, и вырвал оттуда пару листков. Протянул их Марату, и в благодарность получил лишь кивок. Английский проходил как и всегда: его спрашивали реже, потому что знали, что он знал, и вникал в темы живее остальных, а то и изучал параграфы заранее. Суворов же около десяти минут сидел с кончиком карандаша у рта, тупо уставившись в стену. О чём-то думал? Марат иногда записывал что-то, но чаще сердито глядел в написанное, травмируя бумагу когда стирал ластиком, оставляя следы. Этот лист выглядел как какой-то черновик: перечёркнутые строки, помарки и прочие издевательства над прежде чистым, белым полотном; вышеперечисленные изощрения совершенно не смотрелись с небольшими рисунками цветочков на полях, какие обычно рисуют мамы, когда долго общаются по звонку. Суворов склонил голову, что-то быстро выписывая, высунул кончик языка (Андрей словил флэшбек) и неаккуратным почерком выводил предложения. Васильев уткнулся взглядом в чужой написанный текст и обомлел. Виднелся заголовок, будто стихотворения, и начальные строки:Моя любовь — моя, только моя.
Луна, прореха света
На широком пологе над головой,
Бывшая прежде и будущая после,
Светит на меня.
Мог бы Луна, скажи, мог бы я
Послать тебе свою любовь свое сердце?
Что я должен сделать после смерти,
Чтобы оно сияло там, вместе с тобой?
Андрей был шокирован увиденным. Он никогда не разговаривал с Маратом без надобности, но сейчас, кажется, можно было и культурно поинтересоваться. — Ты стихи пишешь, что ли? — начал Андрей без насмешки, с явным интересом. Теперь Марата очередь вздрагивать. Он сначала не понял, обращаются к нему или нет? Но, очевидно, к нему — он ведь сидел с Андреем. Да ещё и так близко — сам только что заметил. Отодвинулся немного, кажись, осознавая интимность момента. — Ну, — немного растерялся Суворов. — Не то чтобы. Просто наброски. — неловко почёсывая затылок, Марат старался не смотреть даже в глаза Андрею, будто его поймали за чем-то дрянным. — Покажешь что-нибудь из готового? Это наверняка не первая твоя работа? — вопрос скорее риторический. Васильев был настолько взбудоражен, что его былое стеснение и загадочная (как он считал) молчаливость сменились нескрываемым любопытством. Марат посмотрел на него. Увидел, что тот настроен абсолютно спокойно. Его не смущало то, что такой парень как Суворов способен на абстрактное, нестандартное мышление, фантазию, которую требовала эта деятельность? Звучит немного самокритично, но он и сам знал, что не вызывал у людей какого-либо восторга. Для него такой живой интерес был в новинку. Писать стихотворения, пусть и любительские — нелегко. Это же целые образы, концепции, рифмы, ассоциации, размышления над текстом… В конце концов, это — муза. И муза эта, у художников и поэтов одна. Субъект, который вдохновляет на творчество своей личностью, харизмой, аурой, а иногда как у него — голубыми, такими по-детски дивными глазами. Андрей коснулся его плеча и Марат закивал. Сам у себя спросил «что за реакция?», но, вспомнив, что должен был сделать, потянулся за нужным предметом в сумку. Достал толстую тетрадь, где вложены были все его наброски стихов. Вынул нужный, одна из последних его работ, и поставил перед Андреем. Васильев благодарно улыбнулся, и прошёлся глазами по тексту:Вся наша любовь заполняет всю нашу комнату.
Твой низкий тёплый голос ругается,
Когда ты ищешь ту струну, что затронет меня,
Чтобы прозвучала нота, слышная на небесах.
Теперь я склоняюсь, словно ива, думая о тебе.
Как журчащий ручеек, изгибающийся вокруг тебя.
А я протягиваю остатки оставленного тобой кофе,
Оставшийся от тебя поцелуй…
Слышу, как за окном танцует буря,
Нечто, отпущенное на свободу, несётся сквозь ночь.
И темнота ждёт нас всех за углом.
Но здесь, в нашем месте
У нас есть день.
Можем ли мы остаться и послушать
Небеса?
"Не может быть" — все, на что хватило Васильева.