«Я слышу, в коридоре
Слепые санитары
Уже идут за мною…»
— Веня Д’ркин, «Anno Domini»
В палату постучались. Сал дёрнулся, выползая из вязких раздумий. То была сестра, одна из тех, что обычно разносили по палатам таблетки. Фишер жуть как их не любил. И медсестёр, и таблетки. С каждым разом они только больше раздражали. Парень привычно надел протез и разрешил войти. В палату внесли немного остывший завтрак на позвякивающем жестяном подносе, лекарства и картонный стаканчик с водой. Всё было точно так же, как и в прошлый раз. Ему повезло, его контролировали меньше остальных. Не заглядывали в рот, чтобы проверить, проглотил ли он препараты. Сал, разумеется, даже не пытался их пить. Просто смывал в унитаз, как в общем-то и большую часть еды. Аппетита в последнюю неделю не было абсолютно никакого. Да и кормили здесь не очень. За весь месяц, проведённый здесь, ему приносили еду горячей от силы раз десять. Остывшая еда вызывала у него лишь слабые рвотные рефлексы. Можно сказать, что идентичную реакцию у него теперь вызывал и отец. Упечь собственного сына в диспансер, как оказалось, было вполне в его стиле. Раньше он ещё злился, колотил подушкой стены, пытался доказать отцовскую клевету врачам, но позже более-менее смирился и стал вести себя более тихо в целях досрочного освобождения. Он быстро понял, что его здесь никто не воспримет в серьёз, как и папаша. Только зря время потратит, пытаясь вовлечь в жалобный диалог кого-то из работников. Против заявления и сведений, данных папой местным докторам, так просто не попрёшь. Раньше он был в ярости, а сейчас со спокойствием думал, что когда выйдет, более никогда не заговорит со своим отцом. Его для Сала не стало. Его для протезника, быть может, и вовсе никогда не существовало, ведь всё оказалось обманом, на который он повёлся как мелкий сопляк в шапочке с пропеллером и леденцом в руках. Простая манипуляция, о мотивах которой даже и думать не хотелось. Привезли его сюда как дворнягу на приютский убой. Врач заклеймил подростка параноидной шизофренией, этим диагнозом штамповали здесь уймы людей. Никто не хотел разбираться. Сал всё отрицал, отец всё подтверждал. Да и доктора общались в основном с папой. Сами и предложили принудительную диспансеризацию в стационар. Это из того, что смог подслушать сын. Сопротивляться тогда не вышло, а стоило бы попробовать. Пусть всё и было бы тщетно, но тогда, в первые пару недель пребывания здесь, одноглазый хотя бы не жалел об отсутствии попыток бунта со своей стороны. Таблетки отправились в унитаз, туда же плюхнулась и несъеденная пища. На подносах всегда были только ложки, даже если кушать отдельные блюда ими было невозможно. Первые три дня в палате с ним ещё жил один парень чуть старше него. Он всё время молчал, много спал и никогда не смотрел на Сала. Потом, к счастью, его выписали. Дважды в неделю был обход психиатра по палатам. Старик всегда был при своей свите из пары крепких парней-санитаров и одной медсестры на побегушках. Раз в неделю водили на какие-то терапевтические беседы в ординаторскую. Это было одним из самых бесполезных и скучных занятий. Их водили туда маленьким группами по несколько человек, усаживали на жесткие стулья и выдавливали из каждого пару слов о прошедшей неделе, самочувствии, настроении. Кто-то из пациентов, как и Салли, молчал и отмахивался, а кого-то было не заткнуть. Над креслом в кабинете главного врача корпуса висела дешевая реплика картины Франсиско Гойи. «Дом умалишённых» балаганил красочными разводами на холсте и гомерически смеялся, глядя на всё происходящее со своей стены. Сал думал, что эта картина была слишком шумной, если подолгу её разглядывать, поэтому редко поднимал на неё взгляд. Главврач явно имел неплохое чувство юмора. Они будто бы были заодно с этой картиной. Смеялись над всем свысока. Хотя на вид он был обычным пухлым стариком с зачёсанной лысиной и в толстых очках. Он раздражал Сала своим гнусавым говором и постоянными шумными сморканиями в носовой платок. Благо, они с ним виделись не так часто. Протезник редко покидал свои скромные покои, избегал знакомств и разговоров с соседями в общих коридорах, даже если те были приветливы и доброжелательны. Стационар лечебницы не был таким страшным, как в фильмах Формана и предрассудках окружающих. Он просто был немного странным, со своими законами, которых Фишеру не дано было понять. Люди здесь были адекватны большую часть времени, в большинстве своём. Общались, курили в туалетах, совсем как школьники, играли в карты на подоконниках. Всё это напоминало лишь большую школу для детей-переростков, где их пытались научить жить. Были свои отличники, а были и те, кого оставляли на второй год. И на пятый, и на седьмой. Если ты никого не трогал, то не трогали и тебя. Здесь не носились сломя голову, напялив штаны на макушку, не практиковали лоботомию. Всё было спокойно, а особенно если не покидать пределы палаты. Необязательные к посещению мероприятия Сал всегда пропускал. Ему и дела не было до всего своего нынешнего окружения, он попал сюда на время и по ошибке. Только эти мысли его и успокаивали. Как-то раз он даже сумел разговорить психиатра и выяснить, что его «лечение» проходило, по мнению доктора, просто блестяще, и если всё продолжится в таком же духе, то его выпишут уже к Рождеству. Оставалось всего-то пару месяцев. В дверь постучались вновь. Благо, Сал уже успел избавиться от таблеток и еды. Зашла та же сестра, держа коробку в руках. — Ох, уже всё съел? Хорошо, тебе здесь кое-что передали, — сестра забрала поднос с пустыми тарелками. Она покосилась на чистую ложку, которая всё так же лежала на своём месте. Сал совсем забыл про неё, — Как твой аппетит, Салли? — В порядке. Это от отца? — постарался съехать с темы парень. Девушка кивнула и, ничего больше не говоря, оставила пациента в покое, закрыв за собой дверь. Это была уже вторая по счёту передачка от папы. Первая пришла через день после диспансеризации, там были средства гигиены и некоторая одежда из дома. Открыв коробку, Сал стал разбирать вещи. В основном там была домашняя одежда. Сал надеялся найти там свой мобильник, но отец его так и не передал. Наверное, думал протезник, специально. Он тяжело вздохнул и принялся расфасовывать вещи по полочкам в тумбе. Все туда не влезали, поэтому оставшиеся он прятал под кровать. Взяв коробку, он почувствовал на её дне снаружи что-то гладкое, похожее на скотч. Поднял повыше. Это, к его удивлению, оказался приклеенный листок с посланием. Писали друзья: «Привет, Сал! Ты нас просто охренительно напугал своим отсутствием, чувак. Если ты это читаешь, то значит, что мы не ошиблись с коробкой и уже вычислили твою палату. Если это читает кто-то из контроля передачек для пациентов, то пошли к чёрту! Мы постараемся проникнуть к тебе этой ночью, повезло, что тебя на первый этаж заселили. Скажи спасибо Тодду, он крякнул электронную базу больнички. Нас выперли отсюда, сказали, что можно только родственникам, да ещё и только в определённые дни. Если они не захотели по-хорошему, значит будет по-нашему! Не зашторивай окна.» Слабая улыбка появилась на изуродованном лице. Машинально парень выглянул в окно, где виднелся высокий забор. Никого не было. Фишер снял протез и отложил его до ночи. Наконец-то он сможет увидеть своих ребят, поговорить с ними. На всякий случай он поспешил избавиться от письма. В голове засуетились сотни вопросов, которые он хотел бы задать друзьям, но он приберёг их для этой ночи. Здесь было одиноко и каждый день был похож на предыдущий. Сал даже стал думать, что начал понимать призрака того дома. Он даже не удивлялся, что призрак только и делал, что спал. Салли и сам за этот месяц стал похож не на человека, а на собственное привидение, которое просиживает большую часть времени в углу и считает дни, часы и минуты. Из развлечений здесь были лишь сон, его приставка и перечитывание всего того, что тогда удалось забрать из дома. Отец это чудом не конфисковал, видимо, тогда даже и не обратил внимание на рюкзак, к которому так прилип сын, почти что сросся с ним в одно целое. Сал за это время смог сложить кривой пазл из отрывков чужих рукописей. Он предполагал, что они и являлись неким продолжением дневникового повествования Л. Дж., однако чего-то всё равно будто бы недоставало. В один из дней подросток даже попробовал разложить все прочитанные страницы в ровные ряды для большей наглядности, чтобы убедиться, что он нигде не просчитался. Потом ещё долго обходил свою бумажную композицию на холодном полу, перечитывал какие-то отрывки вновь, перекладывая листы с места на место, меняя их хронологический порядок. Прочитанное его не радовало. Он взялся самолично нумеровать страницы, аккуратно пририсовывая цифры в уголках, и предполагать разные варианты последовательностей. На одном из первых, по его мнению, листов было написано: «Хэй, ребят! Просто скажите мне, что это очередной ваш дебильный розыгрыш, а? Я знаю, что вы не могли так поступить. Это же ведь просто чёртовы бредни каких-то кретинов, твою мать, вы серьёзно повелись на это?! Из-за чего всё это произошло, если не из-за этого? Мне хреново, хреново без вас, понимаете? У нас не приняты такого рода откровения, но вы были мне чертовски дороги. И дороги сейчас. И все наши общие приключения, воспоминания, всё это время, которое мы проводили вместе. Я знаю, точно знаю, что мы с вами ещё встретимся. Когда вы поймёте, что слегка ошиблись, поспешив со своими выводами. Я не виню вас, так и вы же меня не вините. Я могу рассказать вам о том случае в подробностях, при нашей встрече, хоть мне и не особо хочется вспоминать всё связанное с этим. Вы поймёте, всё поймёте. Только отзовитесь, пожалуйста. Я бы приехал к вам сам, но моя ма всё никак на ноги не встанет, уже несколько недель катаю её по больницам. Я должен сидеть с ней. Она вам привет недавно передавала, спрашивала, как у вас дела. Я тогда ей ничего не ответил, потому что и сам не знаю, как вы там. Может, у вас какие-то проблемы? А я здесь о себе, да о себе. Расскажите, а? Может, я просто надумал тут себе лишнего?» Записи иногда повторялись, будто бы автор переписывал одно и то же несколько раз, а потом выбирал самый лучший вариант. Он относился к этим письмам с особой серьёзностью, где-то убирал некоторые слова, а где-то добавлял что-то новое. Лишь прочитав все варианты, можно было сложить полную картину, которая тогда царила в его голове. И картина эта, сложенная из паттерну чужих мыслей, не на шутку тревожила Сала. Дальше ситуация в письменах лишь накалялась, как камни под палящим солнцем пустыни. «А знаете что? Я всё же уяснил для себя одну вещь: вы просто кучка подонков, вот и всё. Вы ничем не лучше тех сплетников. Такие же бараны, как и они. Я могу лишь поблагодарить вас, что смылись из моей жизни. Туда вам всем и дорога, шайка ёбаных гиен. А я ещё и любезничать пытался. Только зря чернила и бумагу потратил. Зря потратил столько лет жизни на дружбу с блядскими Иудами. Пропадай к чёртовой матери, Роб, со своей этой вонючей батиной косухой! Пых, ты тоже иди в жопу, паскуда! Кстати, Мэйпл можешь забрать с собой, ведь, зная тебя, ты ей наверняка уже всё растрепать успел. Катись к ебеням, Си! Может, доедешь туда быстрее остальных. Знаете что, бараны? Я всегда мчал к вам по первому зову, я был безукоризненно хорошим другом, я старался быть таким для вас. Я всегда решал все ваши проблемы, старался помочь, даже иногда во вред себе. Я плохо умею поддерживать, но я правда старался делать это для вас. А теперь, когда у моей ма обнаружили рак кожи, никто не придёт ко мне на помощь, о нет! Решай свои проблемы сам, дорогуша! А мы пойдём и закатим очередную дискотеку с бухлишком и девочками на ваших могилах! А знаете что? Вы открыли мне глаза на то, какими кошмарными бывают люди! Поклон до земли вам и за это.» На этом листе снизу было небольшое еле заметное место, где бумага шла волнами, будто бы ту намочили жидкостью, после чего она высохла. Сал мог только догадываться: слёзы ли это, или же отчаянный плевок в воображаемые лица предателей. Думать об этом, а тем более представлять, не сильно хотелось. Сердце Сала вжималось в рёберную клетку от обиды за этого человека. От его страха, который сквозил через все написанные строки. Эти бумаги имели запах чужих страданий. Имели звуки горечи и праведного гнева. Будто бы письма из разных временных промежутков, как предполагал одноглазый, писались совершенно разными личностями. Похожих писем с остервенелыми проклятиями и оскорблениями было больше других. Почти половина из общего числа страниц. На них было написано практически одно и то же, лишь в незначительно разнящихся формулировках. Эти письменные проклятия и посылы бывших друзей в самые различные места были концентратом зла и желчи упрямой обиды автора. Позже это перерастало в нечто иное. «Сегодня я снова прогулял весь учебный день. Мне там нехорошо, они все смотрят, они все что-то говорят. У меня болит от них голова, даже зубы иногда болят. Может, они знают что-то такое, чего не знаю я? Мне хочется сколотить вокруг себя пятиметровые стены, чтоб уберечься от их взглядов в спину. Я не могу заставить себя прекратить скучать по вам. Я злился, но и это уже прошло. Мне нужен человек, хотя бы один. Мне нужен друг, я нуждаюсь в этом, как в пище. Я не могу быть один, я так не умею, да и учиться не хочу. Я чувствую, что мне стоит извиниться, хотя, по правде сказать, и сам не до конца понимаю, за что именно. Может, вы мне подскажете?»***
«Моей маме становится всё хуже, у меня не осталось сил надеяться на лучший исход. Деньги, которые я откладывал на новую гитару, пошли на её лечение химией. Меня хотят отчислить за то, что много отсиживался дома. К доку тоже ходить перестал. Мне надо поскорее найти способ получить денег. Надо держаться. Надо сходить за лекарствами маме, но мне страшно выходить туда. Я слышу, как Марлон воет под дверью, наверное ждёт меня, скучает. Я стал совсем редко выходить. Мне плохо там, да и здесь не лучше. Напишите мне.» Голубые брови хмурились. Сал положил на тумбочку две фотографии, смотрел на них, пытаясь найти в изображениях что-то новое, может даже какие-либо ответы, но ничего такого в них не было. Косматый человек со снимка всё также показывал ему язык, будто бы дразня и насмехаясь. Фишер уже выучил его наизусть, мог даже закрыть глаз и представить его образ с мельчайшей детализацией. Даже лица своих друзей он не помнил так отчётливо, как металлиста с небольшой диастемой между зубов, почти что чёрными глазами, под одним из которых была родинка, обрамлённая лучиками мелких морщинок от улыбки. Острый нос, похожий больше на клюв хищной птицы, слегка топорщащиеся из-под волос уши, тёмные густые брови, острый, как и нос, подбородок. Он был таким же угловатым, как и его почерк, как и манера формулировать мысли. Нечто засело в сердце Сала, что-то такое, чего он пока не был готов признать в самом себе. Его слишком сильно волновал этот человек, «знакомый» незнакомец слишком основательно впечатался в его разум, как штамп, как клеймо, от которого нельзя было избавиться просто так. Одноглазый иногда с сожалением думал о том, что зря отец не додумался переехать в этот город раньше, лет эдак на пять-шесть. Может, тогда они смогли бы встретиться? Сал ощущал, что проживал не в то время и не в том месте, будто какой-то фантастический путешественник во времени. Даже в шутку размышлял о том, чтобы угнать у кого-нибудь Делориан, попросить гениального Моррисона модернизировать его, а потом пуститься в прошлое, как в кино. Ведь если в мире действительно существуют неупокоенные души умерших, слоняющиеся по иному ярусу реальности, то почему же нельзя вообразить себе и путешествия во времени? Остальные отрывки страниц были совсем короткими, словно автор писал их впопыхах, а может ему и правда нечего было больше сказать. Некоторые листы были похожи больше на заметки с приёмов у врачей. «Декабрь. Метастат. меланома второй стадии. Интерферон, 0,05 мг., ежед. Опер., иммунотер., биохимиотер. — на след. нед.»***
«Январь. Плохо.»***
«Январь. Направление к док. Эррингтону. Телефон спросить у Н. Хауэрса на месте.»***
«Январь. Устраиваюсь в курьеры на неполный раб. день. Собес. во вторник. Одиноко.» На подобных записях часто можно было заметить карандашные каракули внизу под текстом. Кажется, автор пытался отвлекать себя рисованием, но вскоре прятал наброски за непроглядным слоем каракуль. Можно было лишь догадываться, что же там было. Читать это было сложно как физически, из-за десятков неясных сокращений и незнакомых названий каких-то лекарств, так и морально. Даже больно. Чья-то жизнь катилась в бездну с высокого утёса, перекатываясь с одной страницы на другую. А Сал мог лишь потерянно смотреть на всё это сквозь толщу времени и расстояния. Обводить пальцами начертанные буквы и даже не знать, как обращаться к автору в своих мыслях. То был человек без имени, с неблагоприятным прошлым и неизвестным, но пугающим будущим. Всего лишь человек, с которым приключалось то, что могло приключиться и с любым другим. «Февраль. На улицах встречаются студенты, которые что-то обсуждают за моей спиной.***
«Февраль. Они всё знают. Они смеются. Они смотрят на меня. Думаю над отчислением. К чёрту их всех.»***
«Отчисление. Маме не говорил.»***
«Февраль. Мои отправленные письма стали приходить обратно. Они съехали? Но куда?»***
Время уже близилось к позднему вечеру и всеобщему отбою. Сал надел протезы, приоткрыл окно и лёг в постель, ожидая скорого прихода гостей. На полу в углу в одной стопке лежали все прочитанные им записи, фотографии всё так же лежали на прикроватной тумбочке. Одноглазый ворочался и переворачивался с боку на бок, пока не улёгся в достаточно комфортное положение. Маска немного съезжала в сторону и слегка закрывала собой обзор. Парень исправил это, подложив ладонь под голову. Перед сонным глазом в почти кромешной темноте палаты сверкала глянцем фотография. Свет уличного фонаря подсвечивал увековеченное на снимке лицо. Фишер играл с этим лицом в гляделки, даже почти выигрывал. Он даже не заметил, как усталое веко всё же накрыло голубой глаз и погрузило его в сон. Ему снилось, как кто-то горбился над письменным столом. Комната его была погружена в темень, не считая света желтушной настольной лампы. Человек что-то писал, то и дело откидывая и зачесывая пальцами ниспадающие длинные локоны тёмной чёлки назад. Вокруг него были десятки, а может и сотни, скомканных и вырванных страниц. Они валялись и на столе, и на полу, даже у Сала под фантомами ногами. Человек сидел спиной к гостю. Время от времени рвано перелистывал страницы и продолжал писать. В его комнате было тихо, было слышно лишь шорох страниц и возню ручкой по бумаге. Стены комнаты были усыпаны разномастными картинами и постерами. Ноги сами беззвучно понесли гостя к этому человеку. Между ними уже было совсем немного расстояния. Сал даже мог разглядеть, как тяжело вздымалась чужая спина от тихих вздохов. Фантомная рука Фишера вытянулась, пытаясь дотронуться до плеча пишущего. Шатен, словно бы почувствовав чьё-то присутствие, вдруг замер, поднимая голову и смотря в стену перед собой. Рука его зависла в воздухе, в паре сантиметров над записной книжкой. Ладонь Сала опустилась на чужое плечо. Оно было ледяным. Человек за столом стал медленно оборачиваться к гостю, а лампочка на столе принялась мигать и барахлить, пока совсем не погасла, оставляя их в темноте и не давая Салу разглядеть чужого лица.