«Мертвенный пепел лун в трауре неба, Перхотью буквы звезд — моё имя, Чтобы его прочесть — столько вёрст.»
— Веня Д’ркин, «Рябина за окном»
Ноги проваливались в слякоть. По традиции, после Рождества в этих краях всегда такая погода — премерзкая. Хотя надевать хлипкие кеды, зная, куда ты сегодня пойдёшь, было опрометчиво и глупо. Но будто у Фишера была какая-то иная обувь. Иногда приходилось даже залезать в сугробы по щиколотки, чтобы приклеить листовку на место получше и повиднее. Оставалось уже около трети от всей стопки, а ноги в очередной раз пробили коричневатую от дорожной копоти хрустящую корку сугроба. Сал шагал вдоль дороги и каждый раз старался увернуться от летящих брызг из-под машинных колёс. Лиза шла по другой стороне улицы зеркальным отражением протезника. Северный район был самым дальним и наименее обустроенным, однако, по словам Джонсон, наиболее часто звонки поступали именно отсюда. Вдоль дороги, которая уводила за черту города и всякой цивилизации, росли лесополосы, которые прерывались лишь шиномонтажными сервисами и заправками с кафе. Позади вдалеке виднелся город. Более живой и многоэтажный, но тоже грязный и слякотный, тоже под свинцовым слитком небосвода. Ноги уже давно устали, остановки и заправки были редки, но денег на автобусы не было ни у уборщицы, ни у подростка. Проще было дойти до очередного столба своим ходом, иначе бы пришлось изрядно потратиться на то, чтобы садиться в транспорт, проезжать на одну остановку вперёд, потом снова ждать следующий автобус. И по новой, покуда листовки не закончатся и на землю не обрушится вечер. А пока светло, пока надо было работать. Лиза иногда поглядывала на нового друга. На единственного друга. Сал тоже иногда посматривал на неё, следил, чтоб никто из них двоих не отставал друг от друга. Лиза махнула рукой и свистнула сквозь грохот проезжающего грузовика. Свист вышел почти неслышным, однако привлёк внимание протезника. Фишер заметил, что по её стороне вдали показалась заправка. Неплохо было бы согреться в помещении местной забегаловки, подумал Сал, спеша перейти широкую дорогу по надземному переходу, по зову Лизы. Салли взял трубочку и стаканчик сладкого горячего чая, вернулся к столику, который успела занять для них Лиза. Щёки и нос у неё от холода шли красными разводами, которые контрастировали с желтушной бледностью остального лица. Губы были в трещинах от пронзительных придорожных ветров. Фишер знал, что у самого него под протезом наверняка сейчас было всё тоже самое. Только, разве что, поуродливее. — Сколько у тебя осталось? — вовлечённо поинтересовался голубоволосый. — Не считала. Много. За сегодня не управимся, — Джонсон пошуршала курткой и устало опёрлась впалой щекой в ладонь. Рядом с бумажным стаканчиком чая лежала уже прохудившаяся стопка листовок. Всё напечатанное на них содержимое осело где-то в подсознании обоих. Оба они уже наизусть успели запомнить всё написанное на объявлениях. Лиза закрывала глаза и видела последнее фото сына, которое ей удалось найти. Буквы и цифры, каждая литера которых выдавливала тиснёные шрамы на сердце, точно как на одной из хлипких листовок. Последние данные о сыне. Единственное, что у неё осталось и что могло помочь. Сал закрывал глаз и под единственным веком возникал образ извечно молодого и беспечного юноши, который наигрывал на гитаре что-то почти нескладное, зато с душой и упоением. Образ был столь мил глазу, что веко не хотелось поднимать. Хотелось жить и не отрывать взгляд от мысленной проекции, хотелось не думать ни о чём ином, кроме как о мечтах о встрече. Представлять себе тысячу и один сюжет, раз за разом разыгрывать в голове театральные постановки. В этих спектаклях на сцену сознания и визуализации выходил то статный молодой человек с лучезарной щербатой улыбкой и огнём в глазах, то истощавший отшельник в рванье, с длинной бородой и горбом, на котором тот волок тяжкий груз воспоминаний и непосильную ношу пережитых невзгод, которые навсегда убили внутри него того беззаботного подростка с желанием обнять и покорить весь мир. Во всех своих воображаемых сценариях и при любых их раскладах, Фишер знал одно: что бы ни приключилось с Ларри, что бы он из себя нынче ни представлял, он примет его любым. Ведь он всё ещё оставался тем самым до смеха таинственным автором дневников, тем самым художником с упрятанными в сундук картинами, тем самым гитаристом-курильщиком с фотографий. Или же лишь был им когда-то. — Какой он? — тихо спросил подросток, размешивая трубочкой сахар на дне стакана и задумчиво поглаживая пальцами листовки. Подумал, что спрашивать о сыне уборщицы в прошедшем времени было бы не очень обнадеживающе и утешающе с его стороны. Лиза сразу это поняла, Сал увидел грустную насмешку в карих глазах. — Какой он сейчас — один он и знает. А раньше…— губы Джонсон дрогнули в улыбке. Полугубы Фишера тоже. Он всё удивлялся тому, как всего-то один человек способен вызвать внутри что-то тёплое, всего-то одним упоминанием о себе. Как чёрный дотлевающий уголёк, на который подули, а тот стал весело брызгать искрами, — Был настолько живым, что рядом с ним и мертвец мог восстать и пуститься плясать. Я никогда не знала людей, которые любили свою жизнь настолько, что рядом с ними и твои мышиные будни превращались в триумф всего самого светлого, что у тебя в них было, — смотрящая в одну точку Лиза говорила почти безэмоционально, будто зачитывала всем очевидную истину, словно простую математическую формулу, — С ним каждый день был сущей победой. А сейчас каждый прожитый час мне кажется поражением. Салли не на секунду в этом не усомнился. Он будто тоже был лично знаком с этим человеком, словно знал его с детства. Даже несмотря на то, что узнал его имя лишь вчера вечером. Он и правда всё это время находился прямо перед его носом, вернее, перед его жалким обрубком под маской. Имя ложилось на слух как мёд. Этой ночью Салу не спалось, однако это было ожидаемо. Голову переполняли вопросы, кололись жалами уже полученные ответы, а парень долго лежал неподвижно, разглядывал черноту комнаты, повторял шёпотом родное чужое имя, за которым так гнался. Пробовал его, смаковал, дивился тому, насколько оно было подобающим, мягким и приятным. Имя было столь долгожданно, а Фишер был так слеп. — Салли, милый, могу я спросить? — женщина облизнула губы и чуть нахмурилась, — Сдаётся мне, что ты не впервые столкнулся с моим сыном. Конечно, он пропал задолго до твоего переезда к нам, однако я вижу, что ты знаешь о нём. Даже проскакивало ощущение, что больше меня самой. Что ты делал в его домике? — как можно более аккуратно спросила Лиза, но нервная мимика выдала в ней стыд за самую первую встречу с Салом. Она тогда погорячилась, хоть и страхи за свои крохотные материальные остатки и за ошмётки воспоминаний о Ларри были весьма разумными и сами собой разумеющимися. От странного новичка в апартаментах, да ещё и в компании рыжего сына травокуров со второго этажа, не приходилось ожидать ничего благого. А в тот домик Лиза так и не заходила с поры присутствия в нём сына. Это служило для неё прижизненным мемориалом Ларри, на случай того, если сын всё же решит найти дорогу назад. Так и не заходила, не трогала, не пыталась. Слишком давяще было даже подходить поближе к дереву, когда она решила установить на домик замок и заколотить наглухо. Каков же был её гнев, когда она увидела то, как одноглазый и его приятель разгерметизировали нечто для женщины священное и неприкосновенное. Совсем как комната сына. — То же, что и ты. Искал, — один глаз был недвижим, в то время как второй метался туда-сюда по глади столика. Всё-таки спросила. Вскрыла, — Я надеялся, что ты не спросишь. Если быть до конца откровенным, — пальцы стали теребить ткань горловины, а нервные заикания просились всплыть наружу. Лиза внимательно наблюдала. Совсем беззлобно, с состраданием, и наклонённой набок головой, — Мне тогда захотелось узнать о Ларри побольше. Мне было стыдно лезть в чужие вещи, но я чувствовал, что должен был избавить его от одиночества. Глупо звучит, но я считаю его своим другом. И я отдам всё, чтобы разделить это чувство с ним, дать ему избавление от одиночества, в котором он тогда погряз. А всё началось с этого, — на столик мягко приземлилась фотография Ларри и его друзей. Лиза аккуратно взяла её, легко прошлась костлявым пальцем по затёртой надписи о лете. Улыбнулась. — Не видела её раньше. Его домик хранит в себе куда больше, чем может показаться на первый взгляд, да? — взгляд Джонсон рассеялся сквозь фотокарточку, — Спасибо за откровения, Салли. Это многое для меня значит. Думаю, что столь же много, сколь он значит для тебя. — Лиза, можно спросить? Я пойму, если ты не захочешь отвечать, но всё же…— Сал ссутулился и стал крутить голубую прядь, — Каким он был в последнее время, перед тем, как пропал? Я догадываюсь о том, что ему было нелегко. Многое на него навалилось, так ведь? — У меня было чувство, что из него кто-то вытащил душу. Его самого. Последние дни мне плохо запомнились, но я точно помню ощущение того, что вместо моего мальчика со мной жила лишь его оболочка. Какой-то безликий и мрачный фантом, которому уже нельзя было помочь. Он потерял себя с концами, часто запирался в комнате, писал горы писем, — Лиза еле слышно откашлялась в кулак, обхватила плечо рукой и старалась вспомнить побольше. Дверь в забегаловку открылась со звоном и немного перебила речь впускаемым в помещение гулом с трассы, — У меня тогда была вторая стадия, на грани третьей. Рак кожи. Он до последнего ездил со мной по больницам и онкоцентрам. Когда я вышла в ремиссию, он даже не обратил на это внимания. Будто всё оставалось плохо, хотя жизнь тогда подавала нам новые шансы. А он оставался в своём плохом мире. Всё спрашивал про больницы, хотя я уже давно не ездила по ним. Мало ел, мало спал, много молчал и писал. — Это были письма друзьям, — заключил очевидное Сал, хотя не мог знать наверняка, в курсе ли была Лиза, — У меня есть кое-что. Я думаю, что вместе мы сможем закончить этот пазл. Рядом с фотографией оказались дневники. В одном из них, в конце, топорщились вложенные туда вырванные листы. Морщинки на лице кареглазой в миг как-то непривычно расслабились и разгладились. Выражение перестало быть читаемым, Фишер затаил дыхание. — Можешь их забрать. Я никогда на них не претендовал, но знаю, что так будет правильно. Они должны вернуться к себе домой, в его дом, — излишне быстро протараторил протезник, настоятельным жестом придвигая книжки поближе к собеседнице. Она подцепила и открыла обложку. — Дневник Л. Дж. Номер первый. Личная собственность Л. Дж. или того, кто сможет найти и заценить все мои картины, — слеза мамы мелко капнула на первую страницу, когда глаз заприметил почерк сына. Длинный нос шмыгнул, а рука зашелестела бумагой. Сюда же были вклеены и вложены прочие фотографии, которые нашлись в домике. — Им было сложно не проникнуться. У меня, как можешь заметить, не вышло, — Сал тряхнул головой и смахнул чёлку с пластикового лба. Тихо усмехнулся, наблюдая за тем, с какой жадностью Джонсон листала страницы и бегала взглядом по зарисовкам и записям. Салли уже знал, чем этой ночью будет заниматься Лиза. Прекрасно знал, ведь сам в этом плавал. Женщина добралась до второй книжки. — Что-за «фазан»? И где же он сидел? — улыбнулась уборщица, щуря глаза. — Долгая история. Расскажу как-нибудь, — отмахнулся протезник и сложил руки на краешек стола, застенчиво смотря в сторону. Длинноносая скользила по страницам, и настрой её становился всё темнее. Когда уже показались листы из потерянного третьего дневника, она и вовсе захлопнула книжку. Между бровей показалась глубокая трещина морщинки. — Спасибо за то, что ты делаешь, Салли. Для меня это бесценно. Нам остаётся лишь ждать, пока он вновь покажет себя. Ну, и клеить их, — грустно усмехнулась женщина, кивая в сторону листовок. — Мы обязательно его разыщем. Всё будет хорошо, — заговорщическим тоном подбодрил её подросток, наклоняясь к ней поближе через стол. — Мне не хватало человека с таким настроем, как у тебя. Будто второе дыхание открылось, — в ответ голубой глаз под протезом обнадёживающе сощурился, — Можешь заходить в его домик в любое время. Присмотри за ним, а то меня на здание апартаментов уже еле хватает. Много забот. Да и забираться мне туда тяжело. — Да, спасибо, — бросил он тихо. Надо ли было рассказывать Лизе о странных обстоятельствах постройки на дереве? Стоило ли рисковать вновь? Пока что Фишер витал в сомнениях, однако Лиза выглядела так, будто ей можно было доверить самые тёмные секреты и она бы не только поняла, но и поддержала, — Если я найду там что-то, что бы могло нам хоть как-то помочь, то я непременно сообщу. Можешь на меня положиться, — хорошо, что маска прикрывала румянец от стыда за то, что о многом парень недоговаривал. Какой бы доброжелательной уборщица и не выглядела бы, однако то, как она отнесётся к призраку в домике её сына, знать наверняка было нельзя. — Как-то ты напрягся. Всё в порядке, милый? — озадачилась кареглазая. Она в который раз пристыдилась воспоминаний о взбучке юного исследователя заброшенных построек. Ей показалось, что парень тоже об этом вспомнил, что до сих пор таил в себе некоторую тень обиды. — Всё хорошо. Я схожу туда завтра, надо успеть побольше всего сделать, пока учёба не началась. А вечером можем вернуться сюда и продолжить, что скажешь? — в голосе послышалась милая улыбка. Лиза лишь ответила такой же.***
Сал стоял посреди своей комнаты. Гизмо тёрся о ногу, нюхал принесённые хозяином в дом запахи дальних улиц. В руке был рюкзак, опустевший сегодня на две книжки и одну фотографию, но приобретший аккуратно сложенную вдвое листовку. Фишер был готов выменять все свои находки взамен на одно лишь имя. Так он и поступил, хотя и не думал об этом. Глаз высматривал подходящее место на стене. Стена трофеев Фишера насчитывала три постера из дома, одну зарисовку из дневника, которая держалась в том на добром слове, да и всё, в общем-то. Однако сегодня в коллекции было пополнение. В жизни и разуме Сала тоже было пополнение на одно имя и одну фамилию. Долгожданное, неописуемо дорого давшееся. Это имя хотелось выцарапать на себе иглой или нарисовать стометровыми буквами на песке побережья. Хотелось выкрикнуть его в лесу, чтоб эхо улетело далёкой птицей. Однако пока что протезник решил начать с малого: запечатлеть имя у себя на прикроватной трофейной стенке. Теперь оно гордо возвышалось рядом с самой первой находкой из домика. Голубоволосый оценочно прикидывал то, насколько ровно был повешен лист. Отлеплял и прилеплял скотч, маленькие его кусочки отрезал и клеил на край протеза для удобства, чтоб те были под рукой. Вставал на кровать, пошатывался на носочках, чтобы установить свой главный трофей повыше. Всё совсем как в самый первый раз. Как в первый его визит в домик. Одноглазый, осознав это, ощутив сильное дежавю, даже замер на дюжину секунд с куском скотча в руке. Прошло не так уж и много времени, однако кто знал, что с тех самых пор всё так изменится и теперь рядом с плакатом Смысловой Фальсификации будет соседствовать и сам некогда владелец домика и этого самого постера? Со стены теперь будут глядеть карие глаза и образ человека, заключённого в сухие выжимки буквенного описания. Рост, телосложение, цвет волос, год рождения. И нервирующая, ненавистная, давящая и в то же время обнадёживающая надпись в самом верху. Жирная и красная:«Пропал без вести»
А юноша с последней сделанной им фотографии напротив — тощ и бледен. И всё же улыбается. Смотрит с ехидным прищуром, в котором таилась тяга к жизни и бесконечная любовь к ней, которая всё равно пробивалась наружу сквозь твердь всех невзгод и болей. На стене Фишера были запечатлены начало и конец истории его знакомства с одним пропавшим человеком. Постер с метал-группой и сам металист. Однако Сал чувствовал, что где-то должен был быть ещё и затерянный эпилог. Пазл был почти готов, и всё же нескольких деталей в нём не хватало. Это раздражало, но не давало так просто опустить руки. Может, в домике найдётся что-то ещё?