Вечное сияние чистого разума

      Талия Казуторы была тонкой в его, Ханмы, руках.              Он практически полностью помещался в эти ладони крупные, мозолистые, и Шуджи нравился вид, что открывался ему. Вид рёбер выпирающих, которые он губами подсчитывает, когда вверх по телу следует, смеясь с реакций чужих, доходя до груди его и покусывая соски, от чего реагирует Тора по-новому даже, выдавая звук доселе Шуджи неизвестный. Именно с уст Казуторы.              Обычно, он губы кусал нещадно для себя, до крови закусывал, лишь бы ни децибела удовольствия вслух не выронить, чтоб слишком много о себе хорошего Ханма не думал, ибо эта самодовольная физиономия у Ханемии, дословная цитата: все возбуждение сбивала, отчего Ханма только улыбался шире, да смешки не сдерживал в перерывах от постанываний во время очередных толчков. Прекрасно понимая, что ни черта Казутора сдержаться не может, хоть и старается. В отличие от самого Шуджи, что для подобных реакций с его стороны усилий не прилагал никаких — разве что бедрами двигался навстречу более рьяно, зная, что за этим последует, зная, что этим действием выбьет все мысли из чужой головы и гордость оттуда же, ведь ей в Ханемии совсем не было места.              Не тогда, когда он с ним.              Этому пришлось учить постепенно. Иногда — с боем, смешивая поцелуй с кровью, ведь Казутора становился покладистее только в момент, когда его сквозь ссадины ставишь на колени, сквозь удары — учишь слушать и понимать сказанное, принимать к сведению то, что было нужно.              С детства перенял, что-ли.              Заменять ему отца Ханма не то чтобы планировал, но пока Казутора не хнычет под ним папочка, перестань, то, значит, все не так уж и плохо, да? Картина, если честно, отвратная, даже если просто-напросто представить. А вот если… Чтоб как прямо сейчас…              — Шуджи, блять!.. Прекрати, не двигайся, остановись, Шуджи, я не.. не могу… Мххаа…              То это совсем другое дело.              Ханма ему ладонью рот затыкает, чувствует, как его кусают за палец, как слюна чужая стекает сквозь пальцы обильно, марая неприятно, но не обращает на эту мерзость внимания, потому что ему она была приемлемой, ему она нравилась и ей он упивался. И на все возмущенные мычания он лишь плотнее стискивает его в своих ладонях, на последних толчках основательно втрахивая Ханемию в поскрипывающую кровать, выбивая из Казуторы душу, а из себя — обильный оргазм, заполняя мальчишку под собой, зная, как он не любит, чтоб так, чтоб внутрь. Или только делает вид, что не любит, черт его знает, Ханме дела особо не было.              Он той рукой, что рот сжимала чужой только что, в ту же секунду опускается к его паху, и парой умелых-ловких движений доводит до исступления и его самого, решая не оставлять Казутору ни с чем, как делал временами, прекрасно зная, каким использованным Ханемия будет чувствовать себя после. Неслыханная щедрость. Казутора изводится, места себе не находит, в итоге подушкой себя затыкает, изливаясь в чужую ладонь с протяжным и звонким:              — Какой же ты уебок, Ханма!..              Он примет это за комплимент, отстанет от чужого тела и, отстранившись, подберет с пола пачку вишневых сигарет, запах которых у Ханемии вызывал тошноту, закуривая их с превеликим удовольствием.              Зная, что никуда Казутора от него не денется на ближайший остаток ночи, при всем своем отвращении.