***
Прошло четыре недели, прежде чем реальность прочно осела в костях Шэнь Цинцю. Сначала он… злился. Оглядываясь назад, можно сказать, что это отвратительная реакция, но это та эмоция, которую он уже давно не испытывает, когда речь заходит о его лучшем друге. Он говорит себе, что да, в этом есть смысл. Шан Цинхуа закатил какую-то истерику и вышел из себя, устроив сцену, которую ему придётся исправлять самому, умоляя остальных снова принять в свои ряды нерадивого дурачка. Он огорчён тем, что его разбудили этой новостью, и эта мысль ещё менее добра, чем обычно, но он лишь отмахивается от неё и твердит своему Бинхэ, что «он скоро вернётся», и не перестаёт ругаться мужу на то, что эта мысль вызвала у него досаду. Это казалось бессмысленным занятием. Трава зелёная, небо голубое, а Ло Бинхэ не нравится Шан Цинхуа. Какая разница, что он думает по этому поводу? Бездействие часто считается одобрением. Он не раз повторял это, ругая маленьких учеников за несправедливые издевательства, и когда он наиболее уязвим для шёпота в своём сознании, он задаётся вопросом, что именно это говорит о нём? На второй неделе, когда расстроенный Мобэй-цзюнь показывает своё лицо и умоляет Императора помочь ему, просто посмотреть, пока даже его чёрная овечка не будет достаточно тронута, чтобы согласиться, сердце Шэнь Цинцю начинает замирать от признаков тревоги, которую он прогоняет чаем и книгами, разговорами с Нин Инъин и чем угодно, лишь бы не думать о том, что он… просчитался. Если бы он ошибся и, глупый, сидел бы на заднице, пока его друг умирал, или страдал, или… На четвёртой неделе, когда остальные уже поняли, что зацепок не будет, и наконец начали процесс замены, когда в Царстве Демонов воцарилась тревога, а Северный Король замкнулся в себе от горя, Шэнь Юань прозрел. Он ужинает, когда это происходит: звон моющихся тарелок и тихие звуки птиц за окном омывают его в уютном пузыре домашнего блаженства. В один миг, всего лишь вскользь, из его тщательно выстроенного, рушащегося отрицания, Шэнь Цинцю берёт липкую мясную булочку и думает: Самолету-бро это понравится, и трансмигратор… делает паузу. В этот момент ничего не меняется. Бинхэ напевает мелодию, ветер врывается в окно, детские крики доносятся по воздуху до его ушей, но тут же его разум злобно напоминает ему, что нет, не понравится. Он не полюбит их. Он вообще не сможет их попробовать. Его… больше нет. А если есть, то прошло уже достаточно времени, и куда бы он ни ушёл, он, скорее всего, уже не вернется. Шэнь Цинцю откладывает еду и смотрит на стол. Горе — забавная штука, не так ли? Он хочет сказать себе: нет, это не горе, потому что если бы это было горем, то Шан Цинхуа действительно ушёл. А он не мог уйти. Он был трусом до мозга костей, но умел выживать лучше, чем кто-либо из них. У него всегда была идея, что сделать, чтобы вытащить их всех из передряги, и запасной план на случай неудачи. Он точно знал, что, если он попадёт в беду, у него есть люди, к которым он может обратиться за помощью? С удушливым, ужасным чувством, словно слизь в горле, он понял, что нет, Шан Цинхуа, скорее всего, не знал. Вряд ли кто-то из них был настолько любезен, чтобы сказать об этом. Если больше нет Шан Цинхуа, если единственный настоящий друг, понимающий его и мир, из которого они оба пришли, ушёл, значит… Больше ему не с кем будет поговорить, кто поймёт его. Никто не будет знать, что такое интернет, не сможет услышать о той жизни, которая у них когда-то была, не разделит его горе от того, что он умер и потерял всё, не… он даже не может рассказать об этом мужу. Сейчас он полностью изолирован. От родного дома не осталось ничего. Шэнь Цинцю остался один. С трудом переводя дыхание, он начинает понимать, что, на самом деле, сделал это с собой сам.***
Прошли годы с тех пор, как Мобэй-цзюнь ощущал потерю любимого человека. Последней ушла его мать, с её добрыми руками и любящими улыбками, подаренными только ему, и никому больше. Когда отношения между ней и его отцом испортились, а остальные члены семьи подвергли её изоляции за её странности, которые, как он теперь знает, скорее всего, были делом рук его дяди, она стала ещё холоднее. Отстранённой. Её голос стал резче, когда она говорила с ним, и ей всё меньше хотелось изображать из себя заботливого родителя, но она всегда говорила ему, что любит его, даже когда её сердце леденело в одиночестве. Однажды она сказала ему, чтобы он никогда не был таким, как его отец. Найди кого-то, кого он сможет полюбить, как следует, и относись к нему с уважением, с заботой. Будь таким мужем, которого этот некто особенный заслуживает. Поразмыслив, он должен был принять эти слова близко к сердцу, но он был молод и самолюбив, уверен в своей силе и полон мыслей о том, что ему не нужен «партнёр», не нужен «равный». Возможно, единственное, что он сделал хорошего в то время — это отказался озвучить эти мысли. Он не может представить себе, какое разочарование она могла бы испытать из-за него. Эта мысль заставила его замолчать. Будь он не таким глупцом, он бы воспринял её слова так серьёзно, что она смотрела бы на него только с гордостью. О чём он только не думал в эти дни в бесконечной тишине своего дома. Без Шан Цинхуа, бродящего по коридорам, дом стал безжизненным. В нём нет цвета, нет любви. Это просто… место. В спальне он чувствует себя как существо, голодное, яростное, требующее присутствия того, кого он уже потерял. Ему невыносимо спать там, на кровати, где когда-то могли бы уместиться двое. Нет, он спит в комнате Шан Цинхуа, даже если ему кажется, что она медленно его убивает. Он сохранил всё в идеальном порядке, убирает только сам. В комнату не пускают прислугу, опасаясь, что они растопчут рисунки на полу и бессвязные записки, в которые он боится взглянуть, прикоснуться к одежде, всё ещё пахнущей лесным запахом, ягодами и лесными листьями. Передвинут книги, которые он читает с одержимостью, чтобы не забыть, как звучал Шан Цинхуа, постирают простыни, тронут то или это. Ему хочется кричать, умолять, когда запахи исчезают, а чернила становятся всё труднее читать. Ничего нельзя нарушать, требует он, а женщины-демоницы смотрят на него с жалостью, как на заблудившегося вдовца. Они не понимают. Шан Цинхуа поклялся в верности, в преданности до конца. С таким же успехом они могли быть женаты. Он поклялся… он поклялся, что останется! Я никогда не покину вас, мой король! — говорил он! И где он теперь?! Где он?! Ло Бинхэ смотрит на него незаинтересованными глазами, в которых едва угадывается сочувствие, и говорит, что человек, скорее всего, мёртв. Искать нечего. Если Синь Мо не может его найти, значит, его здесь больше нет. Это нелепо. Он едва не пытается убить мальчика за это предложение, но напоминание о том, что Шан Цинхуа с таким трудом поддерживал отношения, останавливает его, и он уходит, не сказав ни слова. Мёртв… вряд ли. Он не может быть мёртв. Это нелепое предположение. Если бы Шан Цинхуа был мёртв, Мобэй-цзюнь знал бы об этом. Они связаны, несомненно, жизнью, душой. Он бы почувствовал это. Он бы… знал. Но если он не мёртв, значит, ушёл специально, куда-то, где никто из них не сможет его достать, а значит, у него был мотив. Он хотел уйти, они, эти недостойные, гнилые люди, которые, как он всегда утверждал, с каждым разом всё слабее, были его друзьями. Но самое главное, это означало, что он покинул Мобэй-цзюня. А ведь он клялся, что не уйдёт. Но теперь эти обещания ничего не значат, полагает он. Отчаяние гложет его, как голодная дворняга, сжирая каждый сантиметр тела. Шан Цинхуа уберёг его сердце от той ненависти, которую испытывала его мать, просто находясь рядом с ним, но теперь он чувствует, как погружается в ледяное оцепенение и теряет что-то жизненно важное с каждым пролетающим днём. Он больше не цельный, конечность оторвана, тело разорвано пополам, и его уже никогда не собрать обратно. Без Шан Цинхуа он — половина чего-то. Это страшное слово мать вбивала ему в череп. Любовь. Он влюблён в человека, которого больше не может иметь, ибо своей горделивой жестокостью изгнал его, несомненно. Северный Король закрывает двери, окружает себя напоминаниями о том, что человека больше нет, и начинает угасать.