***
— И всё-таки, ты нахуй ёбнул-то мне? — не выдерживает Чанбин, и Чан, лёжа под ним на скрипучем диване, отменяет снятие майки через голову, снова натягивая её на тело. — А непонятно? — спрашивает он недовольно. — Чтобы нас из-за тебя, долбоёба, не спалили, вздыхал там, как в порнухе — вот и результат. — Я просто так, что ли, вздыхал? — возмущается Чанбин, приподнимаясь над Чаном на руках, чтобы лучше было видно его бесстыжую рожу. — А кто меня за хуй схватил, не ты, что ли? — Ну, не без разрешения же, — Чан как будто бы безразлично пожимает плечами, но щёки у него при этом розовые-розовые. — А когда пацаны в толчок зашли и нас чуть не спалили, я растерялся, вот и всё. — Ага, и решил, что самым охуенным способом отвлечь их внимание будет въебать мне по лицу. — Да ты тоже, знаешь, в долгу не остался, — фыркает Чан через свой уже неоднократно перебитый нос. — Я же тебе легонько, по касательной — а ты мне прямо в пятак. — Да я вообще не выкупил, что произошло: вот только твоя рука у меня в штанах орудовала, а через секунду я уже в стенку полетел. А у меня рефлексы. — Хуексы, — Чана очень смущают все эти разговоры, потому что в трусы он Чанбину полез, ведомый собственным внезапным стояком, но сейчас ему стыдно, и он со стоном роняет на лицо маленькую диванную подушку, позабыв про нос, который снова простреливает резкой болью. — Да блять! Он скидывает с себя Чанбина, который, в отличие от него, уже давно по пояс голый, и садится на край дивана, раздражённо ероша себе волосы. Чанбин подползает сзади, усаживается совсем близко и немного погодя, кладёт руки ему на плечи, разминая, но не как парень, пытающийся своего партнёра расслабить, а как тренер, готовящий спортсмена к бою. — Мы ебаться будем или нет? — спрашивает он буднично, и Чан закатывает глаза. В Чанбине романтики, как в мешке картошки, который он по просьбе матери сегодня из погреба притащил; иногда это, конечно, плюс, потому что Чана подкупает его брутальная твердолобость, но формулировки он выбирает такие, что хоть стой, хоть падай. — Слушай, а ты можешь как-то по-другому это называть, нет? — спрашивает у него Чан, оборачиваясь, случайно замечает на голой сиське младшего аж синий укус, и снова отворачивается, краснея, как аниме-девочка. — Например? — Чанбин усаживается по-турецки: ноги сложены, широкая спина — прямо. Он за последние полгода раскачался ещё сильнее, и Чану уже даже просто смотреть на него тяжеловато без риска словить стояк, потому как молодость, гормоны и все дела, а Чанбин ему очень-очень нравится, и как человек и как мужчина, разумеется, тоже. — Ну, у нас же типа чувства, да? — спрашивает Чан, глядя в окно. Там поют птицы, распускаются почки на деревьях и орут мартовские коты, у которых такой же чёс, как у них с Чанбином: весна во всём виновата, как пить дать. — Ясен хуй, чувства, — без капли сомнения подтверждает Чанбин. — Ну, типа тогда, — Чан делает паузу, чтобы почесать в затылке. — «Заниматься сексом»? Или «любовью»? Чанбин задумывается так сильно, что даже со стороны слышно, и ни слова не говорит, так что Чан в конце концов устает ждать и оборачивается. — Я просто хочу попросить, чтобы ты был, ну, как-то нежнее, что ли? — он смотрит на паутинку в углу комнаты и вспоминает, что мать просила помыть полы, и если он этого не сделает — ему пизда, но пыль махнуть — две минуты, а у него тут сердечные дела, не терпящие отлагательств. — Ну типа, знаешь, говори хотя бы не «давай пососёмся», а «поцелуй меня», и всякое такое. Речь — явно не самое сильное оружие в арсенале Чанбина, но он послушно кивает: Прелюдии у них всегда короткие, потому что обоим невтерпёж; между поцелуями Чан, наконец, стягивает одежду и заползает обратно на кровать, утягивая младшего за собой. Чанбин нависает над ним, широченный, как крыло самолёта, закрывая вид на прабабкину хрустальную люстру, которую она выбила в комиссионке и под страхом смерти запретила наследникам её продавать. — Смазка в ванной? — и минуты не прошло, а Чанбин целовавший чужую раскрытую шею, уже готов, как пионер, приступать к делу. Чану вообще нравится, что он такой — немножко бестолковый и прямой, как штабель, но на самом деле очень чувственный и заботливый, просто раньше ему это проявлять было особенно негде и не с кем. И пускай в сексе он такой же нахрапистый и резкий, как и в жизни, и ладони у него грубые, но зато губы — мягкие и пухлые, и целоваться с ним — одно удовольствие. — Если осталась ещё, — бурчит Чан и машет рукой в сторону ванны, где на полке между мамкиным и сестринским шампунем притаился его, судя по этикетке, бальзам для волос, а по факту — смазка, перелитая в неприметную тару в конспирологических целях. — Понял, я бегом. Чанбин чмокает его в скулу и убегает в ванную на одних пятках: весна хоть и наступила, но в стылой панельке совсем не жарко — босиком не пощеголяешь. Пока он там возится, Чан лежит, глядя в потолок, и чтобы не потерять настрой, суёт руку в трусы, прикасаясь к себе и шипя сквозь тиснутые зубы, потому что никакого терпения уже не хватает. Когда Чанбин возвращается, он, уже слегка подзабыв, что он тут не один в поле воин, уже вовсю надрачивает себе сам, а увидев младшего, вдруг стесняется и вынимает руку так резко, будто об собственный стояк обжёгся — что неудивительно, учитывая, сколько он уже сдерживается. — Ты чего? — Чанбин моргает, сжимая в руке бутылку из-под бальзама. — А ты чего? — с вызовом спрашивает Чан, испытывая такой дискомфорт от трения синтетических трусов, что на стенку лезть хочется. — Чего остановился? Я бы посмотрел. — На что, как я дрочу? — слишком сухо и недоверчиво уточняет Чан. — Ага. Чан никак не хочет объяснять, почему ему не хочется дрочить перед младшим средь бела дня — он, если честно, и сам не понимает, почему, ведь это он был инициатором их первой совместной дрочки. Но тогда у него слишком уж шишка горела, и он не особо соображал, что делает, а потом всё как-то само пошло-поехало, пока в один прекрасный день он не оказался сначала под бутылкой тёмного нефильтрованного, а потом — под Чанбином. И сейчас хочет снова оказаться там же, поэтому нетерпеливо манит его к себе. — Раздевайся и сюда топай, пока ты там тупишь, я тут не молодею. — Ура! — громко говорит Чанбин и тянет вниз свои треники вместе с бельём. — Долой трусы — свободу жопе! — Господи, сколько можно, у меня сейчас опять хуй упадёт, — стонет Чан и требовательно вытягивает руку ладонью вверх. — Смазку давай сюда. — А, так она закончилась почти, — Чанбин, выпутавшись из штанины, чуть поднимает руку с пузырьком и показательно встряхивает его. — Я как раз хотел сказать, но ты тут наяривал, и я как-то… Чан хочет посмотреть ему в лицо, но глаза, как самонаводящиеся ракеты, косят на его член. Рот сразу же наполняется слюной и Чан сглатывает, со стыдом думая, что ему, чтобы потерять чувство собственного достоинства, достаточно просто, блять, разок посмотреть на своего младшего, который голышом выглядит, как римский гладиатор. — И что делать теперь? — хрипло спрашивает он просто чтобы хоть что-то спросить. Чанбин зачёсывает ладонью вьющиеся от пота волосы и глубоко задумывается. Чан уже почти теряет надежду на то, что у них сегодня вообще что-то выйдет, подтягивает трусы повыше и садится, собираясь прекратить мероприятие, но его останавливает полный энтузиазма голос Чанбина: — Мысль есть, — говорит он, усаживаясь на край дивана, и, встретив настороженный взгляд, добавляет: — Да всё нормально будет, я тебе отвечаю. На живот повернись только и расслабься. Чан понятия не имеет, что в этой кучерявой голове зародилось — это всегда лотерея, — но решает довериться и просто аккуратно переворачивается на живот, стараясь не слишком тревожить свой настрадавшийся стояк. Он не знает, насколько сексуально выглядит сейчас, развалившись на застиранном покрывале в цветочек, но Чанбину, кажется, нравится. Он наваливается сверху, устраиваясь коленями по обе стороны от чановых бёдер, и старший уже ждет, что сейчас с него начнут снимать трусы, но Чанбин поднимается выше и Чан чувствует его губы чуть ниже линии роста волос. Чан ещё сильнее рдеет, пытается зарыться носом в подушку, но больно и дышать нечем. Чанбин целует его шею, касается каждого позвонка, спускаясь вниз, чувственно и осторожно, будто не он минуту назад свои портки по квартире разбрасывал, и Чан от этого плывёт ещё сильнее. Когда сильные руки сжимают бока, он стонет от осознания того, насколько Чанбин сильный, хотя он и сам турнички не пропускает и нормативы сдаёт на отлично, но сейчас он чувствует себя так, будто вот-вот рассыплется. К таким нежностям он не привык; всё его детство проходило под эгидой прагматичной любви, где главным её проявлением было одеть и накормить, и со временем мало что поменялось. Только вот ему всю жизнь не доставало ласки и человеческого тепла — и Чанбин даёт ему всё это, прижимаясь сильной грудью к его спине, щедро оставляя поцелуи на выпирающих лопатках, спускаясь ладонями к поджатым ягодицам. Чан млеет и чувствует лёгкий трепет в животе, когда пальцы младшего берутся за тугую резинку новых — мама недавно подарила — трусов. Чан помогает ему, чуть приподнимается, позволяя стянуть с себя бельё, и снова опускается на покрывало, прижимаясь членом к грубой ткани, и стонет от того, насколько остро ему хочется до себя дотронуться — но он терпит, закусывает край подушки и взволнованно выдыхает через нос, когда Чанбин кладёт ладони на его упругий зад. Чан затихает, прислушиваясь к возне сзади, и едва не подпрыгивает, когда в ягодицу неожиданно впиваются чужие зубы. — Жопа у тебя, конечно, сладкая, как московская булка, — с причмоком комментирует свои действия Чанбин, и если раньше Чан как-то ещё держался, то сейчас ему хочется сквозь землю провалиться от стыда. — Блять, что ты несёшь… — Давай на локти, — говорит Чанбин, хлопнув его по бедру, и Чан безоговорочно повинуется: ему нравится этот командный тон, нравится подставляться, он замирает и даже не дышит — а через секунду его задницу обдаёт горячим дыханием и что-то очень упругое, влажное, но вообще не похожее на хуй, проезжается между булок. — Блять! — он орёт так громко, будто его за яйца только что схватили, смотрит через плечо и видит, что Чанбин, как партизан в окопе, недовольно пялится на него поверх его округлой жопы. — Это что за хуйня? — Булки разожми, — низким голосом говорит Чанбин, и у Чана колени подкашиваются от его голоса. — Я тебе не бурмашина. Чан хочет возмутиться, но слова застревают в горле, потому что всё это было неожиданно, но пиздец, как приятно, и он заставляет себя отвернуться и лечь на сложенные руки, задрав задницу повыше. Стыдно ужасно, но, когда Чанбин снова разводит его ягодицы, он едва ли не скулит, чувствуя первые прикосновения чужого мокрого языка. — Блять, блять, блять, — бормочет он, как сумасшедший, — как же это по-гейски всё выглядит, мамочки… Чанбин, хоть и хорохорится, но всё равно переживает. Ему не западло и не противно, он знает, что Чан всегда пидорится до блеска и поэтому не парится вообще, но не знает, насколько старшему всё это будет приятно — ровно до того момента, как проникает языком глубже и слышит с его стороны протяжный, полный наслаждения стон. Осмелев, Чанбин подхватывает его под бёдра, заставляя шире раздвинуть ноги и проходится языком уже смелее. Чан в его руках неумолимо дрожит, что-то бормочет про то, что убьёт его нахуй после всего этого, но Чанбин знает, что всё это на нервах, ведь сжимающиеся на простынях руки и томные вздохи старшего выдают его с головой. — Хватит гундеть, — бурчит Чанбин, с хлюпом отрываясь от чужой задницы, и громко сёрбает, чтобы не распустить слюни прямо на диван. — Не нравится, что ли? — Нравится, продолжай, пожалуйста… Чан, и едва ли не плачет, потому что ему правда очень-очень приятно, но он всё ещё не прикасается к себе — боится кончить от одного лишь ощущения чужого языка в заднице. Чтобы как-то дать Чанбину понять, что ему уже хватит, Чан пытается его лягнуть — но младший не останавливается. У Чана в голове кровь шум как на нерабочей радиостанции, он даже не слышит, как щёлкает крышка пузырька с бальзамом, только чувствует, что к языку ещё добавляется ещё прохладный от смазки палец, и окончательно теряет связь с действительностью. Чанбин позади старательно пыхтит, растягивая его долго и основательно, чтоб наверняка, и вряд ли осознанно заботливо гладит его свободной рукой по напряжённому боку. Чан не выдерживает и затёкшей рукой, наконец, обхватывает себя, и то, какие звуки он при этом издает, он не слышал даже в самом тупом постановочном порно. — Блять, всё, стоп, у меня сейчас очко растает, — хрипит он и крутит жопой, чувствуя себя последней шалавой. Когда Чанбин послушно отстраняется, он облегчённо выдыхает, хотя пустота внутри уже кажется непривычной, и ему так хочется, чтобы младший уже навалился на него всем весом и выебал до искр из глаз, что аж до слёз, и за то время, что Чанбин проводит, доставая из кармана своих треников гандоны и натягивая на себя один, приговаривая «эх, опять маленькие», он уже успевает встать в коленно-локтевую и мозоль на руке натереть. — Готов? — спрашивает Чанбин, и Чан ему въебать хочет за такие тупые вопросы, потому что он его молитвами, языком и пальцами уже давно готов. Младший пристраивается сзади; Чан чувствует, как головка его члена тычется ему в жопу и подаётся назад, чтобы насадиться уже побыстрее, но Чанбин с коротким «э» вдруг отводит бёдра назад. Чан уже натурально готов устроить мордобой. — Да ты потише, — Чанбин не то, чтобы не уважает желание Чана поскорее ощутить в себе его агрегат — скорее просто по жизни особенно в хуй не ставит его мнение, и, если ему кажется, что торопиться не надо, хрен его переубедишь. — Накосячим — срать неделю не сможешь. Не очень романтично звучит, зато жизненно, и Чан выдыхает, пытаясь скинуть с себя наваждение: ему и правда нужно притормозить. Чанбин знает, что Чан по жизни спокойный, даже нерасторопный местами, но, если заведётся — не остановишь, поэтому и следит, чтобы никто не пострадал, хотя сам уже от возбуждения еле дышит. Заботится. Он входит медленно, упираясь руками в диван по обе стороны от широких плеч Чана, матюкаясь сквозь стиснутые зубы, а дело идёт куда туже, чем обычно: смазки не хватает, её вообще почти нет, потому что того, что там наплевалось из бутылки, хватило на один палец, и то с натяжкой. Чан жмурится и всеми силами пытается сдержать дрожь в плечах, но Чанбин всё видит. — Больно? — он никогда не задает этот вопрос, когда они с расквашенными мордами выходят из драк или когда Чан сольно получает пиздюлей от кого-нибудь на улице, но сейчас Чанбин даже не задумываясь считает себя ответственным за происходящее, и из-за его заботливого шёпота вместо болезненного озноба по коже Чана пробегают лёгкие, как весенний ветерок, мурашки. — Не очень, — кряхтит он, когда Чанбин непроизвольно толкается чуть глубже. — Как мизинцем об угол дивана или как пальцами в станок? — По носу было больнее, — признаётся Чан. Чанбина ответ удовлетворяет, он выпрямляется, хватает его за бока и толкается уже увереннее и глубже. Чан, конечно, пиздабол планетарного масштаба, потому что ему всё-таки немного больно, и когда младший слегка забывается — не железный, всё-таки — и набирает жёсткий темп, он весь дрожит и громко стонет. — Что, слишком быстро, да? — Чанбин замедляется и выходит по головку, заставляя Чана раздражённо зашипеть сквозь зубы: — Шевели жопой уже, я, блять, сахарный по тво… — Кто-то по-моему нежностей хотел, — Чанбин не даёт ему договорить — нарочно толкается сильно, с громким шлепком, чтобы заткнуть, и Чан захлёбывается своими же словами — да и плевать ему, лишь бы говна настырного кусок больше не болтал и продолжал начатое. И Чанбин продолжает; диван под ними скрипит и качается так, будто сейчас рухнет, потому что уже староват для таких вещей. Чан от мощных толчков качается тоже, едва удерживаясь на руках, но, когда пальцы Чанбина смыкаются на его члене, он окончательно сдаётся, валится, как подбитый, и уже не стонет — монотонно ноет, пока воодушевлённый такой реакцией младший вовсю дрочит ему, продолжая вколачиваться под чертовски удачным углом. Когда Чанбин толкается в последний раз и с громким вскриком кончает, продолжая ненасытно двигать бёдрами, Чан кончается, как человек, изливается в чужую руку и размякает, чувствуя, как сверху его придавливает тяжелое, горячее тело. Чан не привык к нежностям, но именно в такие моменты он чувствует себя слабым, хрупким и нужным — обычным маленьким человеком, которому хочется любви, доверия и тепла. Кто же знал, что тем человеком, кто будет дарить ему всё это, окажется его кореш, шумный, задиристый, но простой, смелый и открытый в своих чувствах, хамоватый будущий физрук с большим сердцем — его Чанбин. — Братан? Чан открывает глаза через бесконечное сколько-то времени; Чанбин уже лежит рядом и смотрит ему в лицо, смешно скосив глаза. — Чего? — у Чана губы пересохли так, что сейчас отвалятся, а взгляд не фокусируется, так что, возможно, он пережил клиническую смерть, но это не точно. — Фух, блять я думал, ты вырубился, — выдыхает Чанбин и падает на спину рядом, закидывая руки за голову. — Я сам спать хочу, пиздец. Курить есть? — Если бы я был тёлкой, я бы тебе истерику закатил за это, долбоёб. — Ну ты же не тёлка, — пожимает плечами Чанбин. В его жизненной философии всё всегда предельно просто. — Нет курить, — всё-таки отвечает на вопрос Чан и устало, но сыто потягивается. — Гандон куда дел? — Выкинул. — В окно? — Обижаешь. В окно, конечно. Чан довольно кивает: учитель достойно воспитал своего ученика, и закрывает глаза. У них есть где-то час, чтобы повтыкать спокойно — трусы только натянуть надо — потом закинуть покрывало в стирку, напиздев матери, что пивом его залили, помыть полы — а потом уже где-то достать денег на новую смазку, потому что трахаться почти насухую, конечно, было интересно, и новый опыт, полученный по инициативе Чанбина, ему тоже понравился, но что-то подсказывало, что на учениях ему бегать будет очень трудно.***
— Бан, подожди! Чан останавливается и оборачивается. Его в шараге редко кто окликает без особого повода, потому что публичный образ у него мрачный и недоступный, в отличие от того же Чанбина, который рубаха-парень и вообще душа компании. Но какой-то тип — Чан даже в лицо его с трудом узнает — несётся по коридору прямо в его сторону и останавливается в двух шагах, запыхавшись. — У вас там нормально всё? — спрашивает он так, будто задаёт вопрос жизни и смерти. — «У нас там нормально» что? — осторожно уточняет Чан, пытаясь сопоставить хоть какие-то события в своей жизни с этим товарищем. — Да с физкультурником этим, с Чанбином, — усмехается парень. — Это же мы вас тогда в толчке растаскивали, думали вы курите просто, смотрю — а вы пиздитесь. Порешали, мирно разошлись? Я думал, вы друг друга угандошите вообще. Подумал, что девчонки что ли закусились, а-ха-ха! — Да нет, а-ха-ха! — нервно вторит ему Чан, машинально ощупывая карманы и с облегчением вспоминает, что новый пузырёк смазки предусмотрительно положил во внутренний карман висящего на плече рюкзака.