Что для тебя красота

Храпит он просто невыносимо. Так в комедиях дурацких показывают: громогласный, как рев дракона, вдох, затем тоненький свист — выдох, через трижды-то свернутую перегородку. Свист этот бесит больше рева, хоть тот слышно через закрытую дверь и шум воды в стальную мойку — потому что сам собой достраивается в голове. Валера выкручивает кран, и гремит посудой (вот скотина, опять тушил хабарик в недопитый чай, вонючая мутная жижа раскрасила и чашку, и мойку, так что теперь только с содой оттирать, а окурок за ночь разбух и осклиз, трогать противно), и даже врубает старый кассетник на окне (там заело «Хлоп-хлоп» Наутилуса, который он, подпив, вечно перематывает к началу, раз за разом, что легче было уже записать ему кассету, где была бы только она, а вообще-то там целый альбом — черт знает, что он в ней слышал, но она его веселила, в хорошие вечера он подпевал и смешно притоптывал в такт рваным тапком) — то ли заглушить, то ли разбудить, но почему-то не решается слишком прибавить громкость. Чашки кончаются, когда Бутусов довывает последнее «скованные» в нелюбимой Пашкиной песне о мертвой стране; остается только казан, в отсутствие горячей воды мыть его — мучение, и Валера идет на сделку с совестью, просто его заливая — чтоб нагар лучше отошел. За окном с тяжелым шорохом с толстой ветки березы сползает снег — как раз будто выдохом после очередного ревущего вдоха из-за стенки. Валера закатывает глаза. Снимает через голову вечный фартук, походя промокая об него мокрые руки. Со скрипом толкает дверь в зал. Конечно: он раскинулся морской звездой, как бывает с ним после пьянки или горячей ночи, широко отставив колено; когда вот так комкает подушку под шеей и запрокидывает голову — непонятно, как не задыхается сам. Нет бы хоть отвернулся — головой лег к окну, оттуда утреннее солнце — прям на диван, но ему хоть бы хны, только локоть на глаза уложил. Справедливости ради, два часа назад, выходя из спальни, Валера таким его и обнаружил, и он не сдвинулся ни на йоту — теперь пушкой его не поднимешь (с тех пор, как выкинули старый дребезжащий будильник). Валера смотрит на него некоторое время, вздыхает и идет открыть форточку: в комнате стоит перегар. Трет колючую поутру щеку, смотрит еще: он во сне наполовину вылез из-под одеяла, но ступни прячет в тепле, и идея приходит сама собой. Валера ныряет под край и холодными руками берется ему за пятки — толку нет, потому что ноги у него ледяней, чем у лягушки, и он только недовольно отползает выше по простыне. Не проснулся. Валера лезет глубже: неотрывно вверх по голеням и выше, так что под одеялом трещат искры статического электричества, ожидаемо не обнаруживая белья, и вот тут-то, когда холодные руки уже на горячей и мягкой внутренней поверхности бедра, он весь дергается — и мычит тут же недовольное что-то. Валеру, который сам теперь наполовину под одеялом, он ловит наощупь тяжелой и медленной со сна рукой, перехватывая паучий бег его пальцев, но, на удивление, не скидывает их, а тянет выше, укладывая себе на полувставший по-утреннему член. — Ах ты ж рожа, — ругается Валера куда-то ему в живот, стряхивая с головы верх одеяла, как мокрая собака. Паша смотрит сверху вниз, невпечатленно, едва приоткрыв один припухший глаз. — Хоть польза будет от тебя, — хрипло каркает он, а потом раскидывает вдоль тела руки-ноги и хорошенько тянется. — А нет — так свали, дай доспать. — Рожа, — сам себе кивает Валера, не уворачивается, когда Паша лениво пихает его в щеку, чтобы столкнуть с себя, и ухмыляется, когда тот недовольно ворчит, пытаясь спрятаться от него, отвернувшись на бок: — Хоть бы побрился, фу. Раз встал ни свет ни заря. И правда: Валера проснулся едва ли не затемно, по ощущениям, Паша только недавно добрался до дома. Успел почитать, отжаться и позаниматься с гирей, нагреть воду раз — и ополоснуться, смыть пот — и два, чтобы помыть оставшуюся с ночи на столе посуду. У Паши манера: когда шастает по ночам, перед сном обязательно садится чефирить и трескать бутерброды. Вымакал, вон, хлебом целую банку бычков в томате, булка наполовину отщипанная осталась сохнуть на столе. Хоть бутылок не принес: видать, закончил пить там, где начал, и на том спасибо. Но мир миром, а такие выкрутасы Валера не любил. Он не дает Паше закрыться: разворачивает к себе за бедра и подтаскивает ближе по сбитой простыне, с нажимом раскрывает колени и сразу забрасывает себе за плечи, на локтях опускаясь вниз. Паша приоткрывает второй глаз, глядя вниз недоверчиво, но не успевает ничего сказать, как Валера ныряет к нему ртом. В паху у него солоно и терпко, но терпимо; к члену так тянуться неудобно, зато можно задрать ему таз и сразу приняться за мошонку: Валера втягивает в рот сначала одно, потом второе яичко, щекочет между ними языком, чуть-чуть поднимается губами по основанию члена. Сверху слышно сдавленное «да блять», еще старающееся звучать недовольно, но уже немного просящее; Валера обстоятельно облизывает и посасывает тонкую подвижную кожу, губами чувствуя заполошное движение венок, перекатывает нежную плоть по языку, дразнит. Скоро он не выдерживает: тянется, отталкивает Валеру в лоб, сам сгребает яйца в горсть и с нажимом мнет под ними. Валера упрямо перехватывает пальцы и принимается сам: растирать, продавливать, мелко толкаться костяшками, создавая вибрации внутри, и, сжалившись, его руку кладет на член — разрешает. Паша не торопится, пока Валера сам не задаст ему темп, он смотрит вниз внимательно и на контрасте очень тихий — когда такой, значит, совсем повело; может, не проснулся, может, нравится, когда Валера решает сам. Валера решает: спускается ниже и широко лижет между ягодиц, заставляя его сипло вдохнуть сквозь зубы. Больше гладит, чем дразнит, как будто успокаивает, только изредка острым языком проходится по раскрывающимся навстречу краям, когда в складочках уже хлюпает слюна. Он не выдерживает снова: — Какая же ты скотина, Туркин, — бросает зло, у него грудь уже раскраснелась и намокла, глаз поплыл к переносице — бывает, когда пьет или перенапряжется, — но улыбается, как во время хорошей драки. — Засунь уже туда хоть что-нибудь. Валера улыбается ему вверх хитро, хищно и счастливо и снова пропадает лицом между его ног, вместо этого целуя вход так, как целовал бы в губы. — А-а-а-а-ах ты, — тянет он сипло, как будто на сорванном горле, и смеется, задыхаясь, пока кулак на члене набирает скорость; Валере отстраниться не дает уже сам, скрещивая ноги у него на шее, и достаточно только едва коснуться его пальцем, как он шипит, тянет за волосы вверх и привычно-властно ртом на себя надевает. В небо бьет горьким и пряным, Валера старательно опускается до конца и затем поднимается вверх, вылизывая капли с члена дочиста; Паша крупно дрожит бедрами и загнанно дышит. — И тебя с добрым утром. Валера снимает с себя его ноги и укладывается рядом, походя поправляя в штанах собственный стояк. От Паши пахнет сном и потом, и покемарить вместе еще часок кажется уже не плохой идеей — но на диване узко; Паша ворочается под боком, поднимаясь на локте и являя Валере свое мятое опухшее лицо: — Я не понял. Сегодня что, праздник какой-то? Валера лениво щурит один глаз (все-таки солнце сюда бьет немилосердно). — Ага. Прощеное воскресенье. Я уже и в церковь сходил. Паша толкает его в плечо. — Ой, не пизди. — Прощеное-прощеное, — расплывается Валера, радуясь, что тот попал на подкол. — Считай, прощаю, раз уж пацаны не… Паша со стоном скатывается с постели: — Ой, завали. Затрахал. — Только начал, — хохочет Валера, потягиваясь всласть. — Ага, — Паша не спорит, сосредоточенно нашаривает на полу свои рваные тапки и прям так, растрепанный и голый, решительно выступает на кухню. — Вставай давай, разлегся. Блинчики делать научу. Раз уж разбудил.