Нескончаемое ожидание

      — Постой, не лезь под футболку… — выдыхает Юджи, распалённый и розовый, как креветка.       — Нет уж, именно туда я и буду лезть. Я бедный мужчина, который целую тысячу лет был лишён твоего общества, и ты предлагаешь мне не касаться тебя теперь? — Сатору улыбается, покрывая поцелуями шею и плечи Юджи. Однако руки из-под его футболки вытаскивает и ласкает сверху, не забираясь под тонкую ткань. Ощущения от этого наверняка просто крышесносные, и он, понимая это, продолжает, даже когда Юджи вцепляется в его запястья и легонько сопротивляется. Не взаправду. Сатору знает, что его драгоценный бойфренд позволит ему делать с собой что угодно.       — Ты… уверен? Уверен, что это я? — спрашивает Юджи чуть испуганно. Он боится отрицательного ответа, потому что сам он уверен стопроцентно, что его родственная душа — Сатору, только Сатору, который так жадно смотрит на него сейчас и так трепетно исследует вновь его тело, по старой памяти хорошо ему знакомое. Правда, в этом воплощении Юджи более мускулист и крепок.       — Это ты, солнце моё. Никто другой никогда не мог бы занять твоё место.       Они в комнате Юджи на втором этаже дома. Мама ещё не вернулась с работы, а папа в командировке, и Юджи позвал Сатору к себе. Вообще-то он планировал поговорить о многом, обсудить то, как много всего произошло в их жизнях отдельно друг от друга, но разговор сразу не заладился, когда Сатору поцеловал его. Поцеловал неожиданно и нежно до умопомрачения, и его язык был таким мягким, что Юджи уже передумал говорить и хотел только утонуть в этих ощущениях, таких правильных, знакомых, родных.       Они уселись на кровать, легонько скрипнувшую под весом их тел, и Юджи прижал к себе подушку, чтобы отгородить хотя бы чем-то своё тело от того, что предлагали ему руки и губы Сатору — от сладостного чувства собственной красоты и взаимного обнажённого восхищения. Но мужчина так же мягко и бережно, как делал всё в этот момент, подложил подушку под поясницу Юджи и опрокинул его на спину под тихий возглас недоумённого счастья. “Ах!” и “Что Вы…”       А потом Юджи перестал называть его “Вы” и “сенсей”, а стал просто — Са-то-ру, ласково, осторожно, как будто ещё боялся этого, хотя между ними давно всё было сказано и решено.       Теперь Сатору покрывает его плечи и шею поцелуями, спускаясь всё ниже, к тому месту, которое у Юджи уже предельно напряжено и пульсирует ощутимо даже через брюки. Он всё ещё в своей форме: белой футболке и тёмно-синих штанах. А лёгкий пиджачок лежит на полу, куда Сатору скинул его, стащив с Юджи.       Он задерживается губами на впадинке на животе, где у парня ощущается пресс. Тела не видно — он ведь не разрешил лезть под футболку, и Сатору целует ткань, целует жадно и горячо, потому что знает, что Юджи чувствует его страсть даже через футболку и чувствовал её даже когда они ещё не были вместе, когда они ещё не знали друг друга в этой жизни. Это совершенно особая связь, неповторимая и незаменимая. Связь сквозь время и пространство, связь одной души с другою, крепкая, неразрывная. И душа Сатору этой связью питалась и насыщалась.       — Юджи, а в штаны можно лезть? — спросил Сатору со сладенькой ухмылочкой, которая могла растопить любое сердце, а сердце Юджи к ней было самым нестойким. Этой улыбочкой он мог выпросить что угодно.       — Ну… как хочешь, — уклончиво ответил парень, легонько кивнув головой.       — А почему не скажешь “Да”?       Его губы мазнули по бугорку под брюками, и Юджи застонал коротко, но достаточно громко, так, что кто-нибудь мог бы услышать, если бы они не были дома одни.       — Не скажу, потому что ты наглец! — ответил Юджи, закрывая ладонями лицо. Сатору смотрел на него снизу вверх и от удовольствия лучился, как солнышко.       — Ты просто очень сильно мне нравишься, и я ничего не могу с собой поделать, — произнёс он, вновь опуская губы на штаны Юджи и вновь срывая с его уст стон, но уже более тихий, контролируемый.       Юджи сначала запрокинул голову и закрыл глаза, потому что думал, что так ощущения притупятся и наслаждение будет не настолько ярким и всепоглощающим, как когда он видел, что там внизу делал Сатору. Но когда горячий рот мужчины накрыл его член, Юджи совсем не ожидал этого и взвизгнул, содрогнувшись всем телом. Он сжал в кулаках одеяло и прикусил губу, стараясь не быть громким. Ощущения зашкаливали и пульсировали внутри него, сбивая с толку. Даже перед глазами плыло, а голова шла кругом от обилия чувств.       — Сатору… — спросил Юджи вдруг, глядя на него умилённым, томящимся взглядом. — Сатору, а ты помнишь, как было в прошлой жизни? Помнишь, кем мы были?       Сатору приподнял голову и, когда рот оказался свободен, с улыбкой произнёс:       — Душа моя, давай обсудим это, когда насладимся друг другом. Конечно, если ты считаешь, что разговор терпит.       Юджи кивнул, хотя ему не терпелось узнать, что из их общего прошлого помнит Сатору. Ему казалось, каждая минутка была важна и значила так много, что нужно было обязательно всё узнать, всё понять про то, кем они были. Как они жили и умерли. А Сатору был так беспечен, что отчасти даже казался младше самого Юджи, и парню казалось, что он и вправду был старше Сатору раньше. Ему всё теперь казалось таким взаимосвязанным, что он не понимал, как же прежде не замечал всего этого, всех маленьких предпосылок.       Вскоре пальцы Сатору нежно подготовили его, а затем и его член оказался внутри, и Юджи стонал сладко и протяжно, зажмуриваясь и кусая губы до крови, и спина у него, вопреки обоюдным опасениям, совсем не болела, а в позвоночнике даже приятно покалывало возбуждением. Плечи все были зацелованы через футболку, а шея — красная от засосов и укусов. Он чувствовал приятную истому и, когда они закончили, с удовольствием опал на простыни, раскинув руки, целуя Сатору долго и влюблённо до новой волны жара в животе. А внутри было так тепло и приятно, он был переполнен любовью Сатору и хотел подольше испытывать эту полноту, хотя понимал, что нужно поскорее идти в душ, пока мама не вернулась, иначе объяснить ей, почему он принимает душ, пока у них в гостях учитель, будет очень сложно.       Он потянул Сатору с собой в ванну, встав под тёплые струи душа, и целовал его до умопомрачения, пока не настал глубокий серо-голубой вечер.