Ран красивый

Ран ревнивый. Капризный, вредный, высокомерный, избалованный, дотошный, выёбистый до мозга костей и нудный! О, за звание душнила «Бонтена» старший Хайтани мог бы потягаться с самим Коконоем Хаджиме. И не от того, что сам по себе более придирчив, отнюдь нет. Ран вообще-то считает себя тем ещё лапушкой – со счётом у Рана явно херово, – но кроме первого места других не признаёт. Иногда Риндо думает, что готов свернуть брату шею или придушить, как минимум. Обхватить голыми руками горло, сдавить так, чтоб лицо его красивое, бледное, словно фарфоровая маска, побагровело, пятнами аляпистыми пошло. Чтобы губы эти, блеском прозрачным вымазанные, раскрылись широко – шире, чем во время глубокого горлового – и хватали жадно воздух. Чтобы в глазах его пронзительно блядских стояли слёзы, мольбою перемежаемые. Риндо не маньяк и брата своего до печёночных колик любит. Но Ран, сука, ревнивый! А ещё до жопы впечатлительный, а потому… - Я видел, как на тебя Санзу смотрел. Объясниться не хочешь? Если Риндо чего и хотел, то вот прямо сейчас впечатать этого ревнивца мордашкой его симпатичной в стену офисного коридора, спустить штаны и хорошенечко трахнуть. Вытрахать из него всю эту дурь, что короткостриженую голову наполняет. Так, чтобы стоны его протяжные по всему зданию разносились. Чтобы сам Манджиро, сидя в своём кабинете, слышал, насколько хорошо старшему Хайтани. Как крепко любит его в этот момент родной брат. Но младший только глаза вниз опустил, ковровое покрытие разглядывая. Цветастое такое, как на бабушкиной даче в пригороде Камакуры, куда они с Раном частенько по малолетству от родителей сбегали. Ран тогда на велик свой садился, забрасывал мелкого Риндо на багажник и к морю вёз, любоваться закатами. Они могли часами на берегу сидеть, слушать шум волн. Солнце клонилось к горизонту, окрашивало водную гладь в абрикосово-розовый и садилось аккурат за Фудзи-сан, лучами своими лаская бледную кожу брата. А старший велосипед от песка отряхивал, глаза свои хитрые щурил и капризно так тянул… - Ну, что, малыш, сейчас твоя очередь? Ран прямо как в детстве подмигивает игриво, заталкивает брата в кабинет. Их общий. Как и многое – да практически уже всё – в их жизни. И льнёт ближе, цепкими пальцами впиваясь в ширинку. На ощупь пуговицу находит, расстёгивает впопыхах, срывает с младшего брюки. Не заботится о вырванной к чертям собачьим молнии. К столу подталкивает, костлявой рукой уверенно промеж лопаток давит. А Риндо собственные трусы уже давят, пережимают как по команде вставший член. Когда Ран его раком нагибает, склоняется прямо к уху, шепчет какую-то дичь про наказания для непослушного младшего братца, что по его скромному мнению вздумал с другими флиртовать. Да не абы с кем, а с самим вторым номером «Бонтена», от одного вида которого у Рана жуткая изжога разыгрывалась. И Риндо бы охотно поверил, если б не был доподлинно осведомлён об идеальном здоровье брата, ведь что и может у Рана разыграться, так это его больное воображение. Старшему до помутнения рассудка, до усрачки, страшно потерять единственного человека, которым дорожит. Не просто дорожит – любит. Больной своей, по-уебански извращённой любовью. Как умеет, собственно, так и любит. И любить будет, пока не сдохнет. А значит никому не отдаст, никому даже взглядом к Риндо прикоснуться не позволит. Ран ревнивый до пизды просто! Риндо слышит, как за спиной шуршат чужие брюки, как звякает о паркет пряжка ремня. Чувствует, как длинные пальцы брата впиваются в резинку – возбуждённый член обдаёт потоком холодного воздуха. Блядские кондиционеры. Блядское жаркое токийское лето. Такое же жаркое, как язык Рана, что выписывает узоры на его, Риндо, шее. Дыхание сбивчивое, прерывистое, опаляет загривок, оседает влажной плёнкой на коже. Ран искусен в предварительных ласках – способен за короткую пятиминутку довести младшего до предоргазменного состояния. Поцелуями, касаниями едва ли уловимыми, сдержанными. Шёпотом своим пошлым, развязным, таким, от которого у младшего коленки подкашиваются – богатая фантазия брата рождает в голове его образы один горячее другого. Ран во многом искусен, в пытках – особенно. Треклятые отчёты разлетаются во все стороны, как осенняя листва на ветру, а Риндо уже прижат щекой к прохладному глянцу стола. Пиджак его измят – очередному костюму прямой путь на свалку. Но мысль эта малыша Рина занимает на долю секунды, не более. Тяжело думать о чём-то, вообще соображать внятно, когда изящные пальцы старшего брата так старательно ласкают голую задницу, оглаживают, проминают, подбираясь к точке невозврата. Ран отстраняется. Оставляет короткую дорожку из поцелуев на чужой пояснице – за ней волнами по всему телу мурашки расходятся. Мелкие и противные. Риндо дрожит. Ран носом утыкается аккурат в копчик, обильно смачивает собственной слюной узкую дырочку, приставляет пальцы – самые кончики среднего и указательного. На задворках его угашенного подсознания красной бегущей строкой проносится мысль Слишком узкий, надо бы почаще… - Бля-я-ять! Риндо от остроты ощущений аж взвыл – Ран искусен в пытках – и сжал зубами рукав собственного пиджака. Вот-вот порвёт дорогую ткань, пока старший своими аристократичными пальцами разрабатывает его почти девственное очко. Риндо снизу бывает нечасто, пару раз за всю их не такую уж продолжительную половую жизнь. И каждый раз как в первый. - Прости, малыш, погорячился… Шепчет между лопаток, тянет к себе, целовать пытается. У Риндо слёзы в глазах стоят, у Рана – стоит. Он мурлычет что-то, младший не разберёт никак, в ушах его уже шум волн – тех самых, как в детстве, на берегу Сагамского залива. А по хребту бегут капельки пота, по скорости соревнуясь с всё теми же мурашками, уже не такими противными. Потому что пальцы брата скользят уже куда свободнее, пробиваются глубже, задевают… - Бля-я-я… Ран улыбается: слышит, как тяжело дышит Риндо, как сладко постанывает от каждого движения, мычит в свой рукав, слюнями его уже весь измазал – этот блядский аквамарин старшему не нравился никогда. Тонкие пальцы трахают отменно, искусно – в этом весь Ран, пытки его всегда эстетически прекрасны, на грани боли и несдерживаемого удовольствия. И Риндо не сдерживается. Подаётся назад, просит больше. Просит быстрее. Глубже, пожалуйста. - Трахни меня! Рычит уже почти, голову от стола отрывает. В глаза брату заглядывает. А у самого зрачки чернее ночи, там фиолетового почти не осталось – сплошная чернота, искрится, переливается всеми цветами радуги, как бензиновая плёнка на лужах после затяжных июньских дождей. Ран бы и рад подчиниться, но младший должен усвоить урок. Вторая рука зарывается в длинные волосы на загривке, тянет к себе. Тонкие губы впиваются поцелуем – требовательным, жестоким. Ран кусает пухлые губы брата. Риндо изворачивается, шею гнёт под каким-то геометрически невообразимым углом, хрипит в чужое горло и стонет. Мычит, смотрит, не моргая – а во взгляде этом, совершенно невинном, мольба застыла, как в детстве, как тогда, на чёртовом пляже Камакуры… - Ран, пожалуйста… Ран ревнивый, но не жестокий. Он входит резко, одним толчком наполовину. Замирает, сжимает брата за талию, перехватывает и притягивает ближе. Риндо скулит уже, притирается, пальцами своими цепляется за руки старшего. Едва ли не хнычет. Ран погружается постепенно, медленно, растягивая брата под себя. Тот прогибается в пояснице и макушку свою крашеную почти на плечо старшему укладывает. Жмётся всем телом, ластится. И вид его настолько жалостливый, умоляющий, что Ран не выдерживает. Он вбивает брата в столешницу, дико, быстро, с пошлыми хлёсткими шлепками собственных яиц о чужую промежность. Риндо тугой пружиной сжался весь, вот-вот взорвётся в свой же кулак. Ран его за плечи держит, вжимая в глянец письменного стола, склоняется, убирает руку брата – сам доведёт его до пика. Всё сам. Кусает больно, метит шею, клеймит – МОЙ! Чтобы ни одна скотина в этом блядюшнике на него даже смотреть не смела. Ран – дурак. Риндо ведь и сам ни на кого не посмотрит, потому что давно ослеп от своей больной любви. Потому что кроме брата не видит никого. Потому что только с Раном он может быть собой – стонать как портовая шлюха во время секса и хныкать как пятилетка, кончая в братов кулак, сжимаясь и принимая в себя его сперму. И если бы не блядский аквамариновый пиджак, то Риндо бы почувствовал, как о его лопатки ударяются горячие слёзы брата. Потому что Ран не только ревнивый. Ран – фатально влюблённый в собственного брата глупец.