И что ты будешь делать

      Мягкая ночь опускается на напитанную теплом землю: смолкают последние трели птиц, оранжевый багрянец заката уступает место синеве, становится тише шепот деревьев, днём перекликавшихся зеленой листвой. Под этим мягким покровом Селим переступает порог, становится напротив, и сам подходит ближе, не страшась и не стремясь избежать встречи, как наказания. Он держит своё слово, первым произносит имя брата, и звук его голоса взмывает под потолок, тонет в золоте закатных лучей, не скованный ничем, лёгкий, будто перо молодой птицы: — Баязид. — Селим.       Яд их встреч стал так привычен, что на миг Селим теряется — он пришёл не для спора, убеждений или сражения, и потому не уверен в том, что должен сказать. Это обычный вечер, спокойный, неторопливый, и Селим позабыл, что рядом с братом он может быть таким. Баязид откладывает книгу и поднимается навстречу, складывая руки за спиной: он не мог не заметить смятения, но молчит, предоставляя Селиму право продолжить. — Я решил, что мы можем поужинать вместе.       Два стражника молча выступают из-за его спины и выставляют блюда на стол —незатейливые, но никто из двух братьев никогда не был прихотлив в еде. Разделить трапезу кажется простым, но верным шагом: вчера они лишь спрятали мечи, и теперь им предстоит пробовать говорить без них — справятся ли, сумеют встать на одну сторону? — Ты прав. — Баязид соглашается, не раздумывая. — Мы давно не были за одним столом. — Всё так. — Селим взмахом отпускает стражу и первым садится на подушку, наблюдая, как то же делает Баязид. — …Как твоя рана? — Не беспокоит. — В тоне брата проскальзывает напряжение, но в подтверждение своих слов он тянется за стаканом с больной стороны, не морщась и не выказывая неудовольствия. — Я почти забыл о ней.       Селим наблюдает, как Баязид накладывает мясо и овощи, свободно пользуясь рукой — и вправду не обманывает и не пытается скрыть. Так лучше — чем больше доверия возникнет между ними, тем легче будет справиться с тем, что ждёт их впереди.       Селим не надеется на простой путь. — Хорошо. — Он берёт финик в ладонь, задумчиво крутя тот в пальцах. — Впредь говори сразу, если случится что-то подобное. — Я понял. — Баязид искоса смотрит на него, и в отблеске зажженных свечей Селиму чудится плохо скрываемый интерес, эмоция, отдаленно похожая на недовольство. — Кажется, ты получил ожог в карете?       В самом деле — кожа в том месте всё ещё чувствительна, но он почти забыл о ране, поглощенный множеством забот. — Он был небольшим и уже зажил.       Повисает тишина: и лишь пламя свечей нарушает её лёгким шепотом горящего фитиля — будто огонь разговаривает сам с собой, на языке, недоступном обычным людям. Селим накладывает еду, не испытывая особенного аппетита: невольно всплывает в памяти последняя совместная трапеза с братом, окончившаяся безобразной дракой. — В чём дело? — М? — Он выныривает из неприятных мыслей, словно из вязкого болота. — О чём ты? — Рядом со мной кусок в горло не лезет? — Баязид как-то особенно хищно отрывает мясо с кости, и в этом движении проскальзывает что-то первобытное. — Всё на твоём лице, Селим. Ты стал плохо скрывать то, о чём думаешь. — Никак не могу понять, когда ты стал таким проницательным… — Селим хочет отшутиться, но осекается на полуслове, понимая, что едва не переступил черту. — …Прости, это лишнее. — Ты о том, что я изменился, когда умерла моя жена и дети, а мне пришлось скрываться от головорезов, посланных собственным отцом?       Баязид говорит спокойно, почти безэмоционально — как о чем-то давно прошедшем, малозначительном, обыденном, и таким Селим тоже не помнит его. Брат всегда был словно пожар в сухостой — горячий, несдержанный, не утихающий лишь по чьему-то желанию, и от того опасный. Это умение владеть собой, холодность и самоконтроль не радуют Селима, нет — корень их не в зрелости и смирении, а в глубокой трагедии, иссушившей душу.       В смертях самых дорогих брату людей. — Я сожалею о том, что тебе пришлось пережить. — На Селима наваливается тяжесть от воспоминаний о произошедшем, хотя он и не видел всего своими глазами. — Случившееся… не могло не повлиять тебя. — Ты всегда говорил, что моя горячность погубит меня. — Баязид криво усмехается, и лёд в его голосе уступает место глухой боли. — Разве не думаешь, что так лучше? — Нет. — Селим что есть силы сжимает свой стакан, ягодный щербет в котором среди бликов свечей вдруг становится похожим на кровь. — Ты не заслужил подобного ужаса. Никто не заслужил.       Баязид молчит — а Селим не может поднять на него взгляд, излишне медленно глотая напиток, вкуса которого он сейчас не способен понять. Этот разговор и ещё тысячи других неизбежны, но тяжелы настолько, что Селим больше не уверен в том, что справится с каждым из них. — Я смог смириться со многим. — Голос брата задумчив, низок. — Но не со всем. Хочешь знать, что до сих пор не подвластно мне?       Его слова режут уши, зудят в глотке, без разрешения впиваются в жилы и кости, но Селим всё равно кивает, решаясь. Он хочет знать — чем Баязид живёт, о чём думает, чего желает и что беспокоит его изо дня в день. — Ты. — Что? — Селим вскидывается, изумленно смотря на брата. Причем тут он сам? — Что ты имеешь ввиду? — Я никогда не забуду, как умер каждый из моих свновей. — Взгляд брата впивается в его, держит, не позволяя ускользнуть. — Эта боль навечно во мне. Но я простил болезнь, унесшую их, Аллаха, допустившего это. Я помню, как от горя сошла с ума женщина, которую я любил, и отравила себя и единственный смысл жизни, оставшийся у нас — нашу дочь. Но я простил её и то, что она сделала с нами. Я не забуду, как мой отец отрекся от меня и решил умертвить. И я прощаю его и тьму, что завладела его душой. Но ты, Селим… — Его голос садится, вызывая внутри странную дрожь. — … тебя я не могу простить за то, что ты сделал со мной.       Широкие плечи напряжены, и в покатой их глади едва сдерживаемый порыв, движение, остановленное лишь силой воли. В наклоне головы, изгибе губ тень невысказанного, едва приоткрывшего свои тайны — и только горящая тьма в черных зрачках не скрывается, обжигает радужку, откровенная в своём желании вырваться наружу. — Баязид… — Когда ты рядом, мои руки дрожат от желания сомкнуться на твоём горле. Когда тебя нет, моё сердце страдает от потребности быть прижатым к твоему. — Отчаянно скрипит хрупкое древо стола под пальцами брата, и в его надсадном треске замершему Селиму чудятся стоны мольбы. — Я разрываюсь на части каждый день, что живу, уже много лет. И виноват в этом, ты, Селим. Ты — первопричина моего безумия.       Он смотрит — так жадно, горько, беспощадно врывается прямо в душу, до крови царапая тихо колотящееся сердце. Это не просто страдания от вражды, отчуждения, испытаний — эта боль иного сорта, глубокая, мучительная, еженощно пожирающая того, в ком взросла, замещающая отнятое густой тьмой. Почему Селим не заметил её раньше — невероятную силу и давность, что теперь и вправду делают Баязида похожим на безумца?       Подведённого к самому краю. — Прости меня за это. Я… хочу, чтобы мы снова стали братьями. Чтобы могли верить друг другу как раньше.       Он хочет унять — успокоить, принять, дать то, что вернёт Баязиду землю под ногами. Долг ли это старшего брата, собственное желание души — неважно, потому что Селим не желает быть причиной мучений, и видеть Баязида таким. Он виноват — тут нечего отрицать, и должен донести до брата те чувства, что испытывает теперь.       Испытывал всегда, но лгал себе и ему много лет. — Верить… — Баязид эхом повторяет его слова, и не понять, рад ли он, зол, готов протянуть руку или разорвать на куски. — Верить… Да ведь мы почти убили друг друга, Селим. Как быть братьями после этого?       Если бы он кричал, если бы полез в драку, как раньше — то было бы легче, яснее, не рвало бы душу так, что внутренности обливаются горячей кровью. Но именно эта глухая тоска, холодная ярость, закостеневшая боль: именно они обличают и уничтожают, они показывают и заставляют увидеть то, что Селим сделал с собственным братом.       И с самим собой. — … Я мог бы простить. — Кажется, ничто в его жизни не требовало столько мужества и силы, как этот миг. — Если бы смог и ты.       Глаза Баязида всё равно что костёр — каждый взмах ресниц добавляет жара, и тьма зеленых болот не гасит пожар, пожирающий плоть. Селим не знает — сможет ли унять, и справится ли сам брат с тем, что взросло в нём за годы, впиталось в кости и мысли, навечно осев там вязкой чернотой.       Убить.       Нельзя.       Простить. — Ты был лжив и жесток ко мне десятки раз, Селим. Я не знаю, где ты настоящий. Ты мой убийца, враг или спаситель? — Он улыбается, горько, хищно, скалясь, будто загнанное в угол и готовое к последнему прыжку животное. — По-твоему, кто ты и кто я тебе? — Я… — Селима вдруг душит ворот кафтана, и слова будто ускользают сквозь пальцы, кажутся тяжелее небес. — Я твой брат, Баязид. А ты мой.       Подводит голос — садится, так резко и глухо, что на миг с головой выдает отчаянное желание. Его сила не удивляет — Селиму тоже было безумно страшно одному, когда ссоры с Баязидом постепенно превратились во вражду, а те, кто были дороги, умерли один за другим. Он не отличается от других — ему нужна семья, нужны близкие, но особенно ему нужен Баязид.       Тот, кто всегда был важнее других. — Твой. — Баязид откликается, но в его устах эти слова звучат темнее, волнительнее. — Ты снова хочешь стать моим братом, Селим? — Да. Да, Баязид, я хочу этого. И, кажется, ты тоже.       Прав — Селим видит это сейчас, и невольно сжимает пальцы, пережидая сладко-болезненный спазм страха, облегчения, предвкушения. Баязид уже не колеблется — и вдруг становится ясно, что именно возвращает ему самого себя.       Признание Селима в том, что он важен ему.       Дорог.       Необходим. — Да, хочу. Ты даже не можешь представить себе, как сильно.       Он обжигает — взглядом, словами, но Селима не заботит то, как звучит и выглядит его признание. Всё в Баязиде тяжелое, голодное, тёмное, но вместе с тем настолько хрупкое, что страшно разрушить эту позабытую ценность. — Я сделаю всё. — Селим сам протягивает руку, касается, накрывая ладонь Баязида своей, ощущая, как тот слабо вздрагивает. — Обещаю. Я не предам, не оставлю и приму то, что ты захочешь мне дать. Поверь.       Мгновение — но кажется столь долгим, прежде чем Баязид кладёт свои пальцы поверх его, не отталкивая, а принимая. Селим не знает, почему его прикосновение, горячее тепло приносят такое удовольствие и облегчение — словно он получает то, чего отчаянно жаждал и хотел. — Я верю. — Пальцы брата сжимают его ладонь, незаметно скользят по запястью, посылая волну мурашек к рвано вздымающейся груди. — Не забудь о своём обещании, когда придёт время.       Он будто хочет сказать ещё что-то — иное, порой тенью проскальзывающее во взгляде и словах, но умолкает, медленно отнимая руку. Селим едва сдерживается, ощущая ноющий, колючий холод — как хорошо было бы вечно чувствовать его тепло и знать, что оно всегда будет принадлежать ему. — Раз мы поговорили, давай закончим ужин. — Тяжело взять себя в руки, говорить размеренно, как ни в чём не бывало. — А после нам обоим стоит отдохнуть.       Баязид кивает — и больше не произносит ни слова, заканчивая их трапезу в тишине.