И что ты будешь делать

      День сменяется ночью незаметно — каждый новый восход растворяется в закате, и стоит лишь воцариться непроглядной синеве, как её разрезают первые всполохи золотистых лучей. Будто сквозь пальцы утекает целая неделя, а за ней вторая — исчезают, оставляя после себя лишь дымку воспоминаний, вырванных из бесконечных суток, и от того особенно ярких среди серости обычных будней. В санджаке много дел — особенно теперь, из-за волнений о смерти одного из шехзаде, но каждый вечер Селим находит время, чтобы тайно ото всех ускользнуть в охотничий домик, где его уже ждёт накрытый стол.       И Баязид, живой и здоровый.       Теперь они говорят — мало, ибо беззаботным беседам между ними пока не находится места, но и это лучше молчания, населявшего первые вечера. Шаг за шагом, слово за словом — постепенно возвращается то, что они утратили очень давно, то, что согревает Селима, снимает тяжелый груз с его плеч, когда он ложится в постель. Не столь явственно, как раньше, ощущается отчужденность и кажется, что ледяная броня, надетая Баязидом, постепенно начинает таять, оборачиваясь нечтом, похожим на тепло в его глазах. — Ты должен понять. — …Что?       Он отвлекается — снова засматривается на Баязида, и утрачивает нить разговора, погруженный в созерцание. Подобное часто случается в последнее дни — Селиму нравится его голос, и спокойствие, с которым брат теперь говорит с ним, невольно передается и ему, погружая в приятную задумчивость. — Ты должен понять, кому именно не доверяешь настолько сильно.       Верно — они говорили не о самых приятных вещах. Баязид интересовался, почему он ни разу не посетил его в иное время — утром или в обед, а Селим ответил, что каждый знает, что он вечерами ужинает один, и потому не должны заподозрить его в чем-либо. Он предусмотрителен, возможно даже излишне — но что ещё остаётся им теперь? — Дело не в степени доверия, Баязид. Ценой моей ошибки будут наши жизни. — … Ты прав. — К удивлению Селима брат не спорит, принимая его доводы. — Но ты выглядишь уставшим. Думаю, это из-за поздних визитов ко мне.       Теперь от него ничего не скрыть — Селим усмехается, на миг ощущая себя младшим братом, о котором заботится старший. Баязид прав — на него свалилось слишком много дел, а кроме прочего Нурбану стала посещать его почти еженощно, и её настойчивость отнимает много сил. — В каком-то смысле я отдыхаю здесь от всех забот. — Селим прячет полуулыбку, замечая, как настораживается Баязид. — Но я уладил важные дела и потому хотел предложить тебе кое-что. — Я слушаю. — Скоро твой день рождения. — Тень пробегает по лицу брата, но Селим продолжает. — Я не могу устроить для тебя праздник или сделать достойный подарок, и потому предлагаю другое — тайно оставить санджак и на несколько дней отправиться на охоту. Что скажешь?       Он наблюдает за братом, готовый к любому ответу. Это лучшее, что можно сделать для него — почему-то Селим уверен, что скинув оковы этих стен, Баязид почувствует себя свободнее.       Живее. — Разве это не опасно? — В определенной степени. — Селим не кривит душой в надежде на согласие. — Мы должны быть предельно осторожны. Ты притворишься стражником, несколько изменишь внешность, и так тебя не увидят те, кто могут узнать. — Тогда я согласен. — Баязид кивает и, кажется, что мысль о небольшой вылазке придаёт ему сил. — Всё лучше, чем сидеть взаперти. — Ты знаешь, что не заперт. Ведь это ради… — … моей безопасности. — Баязид заканчивает за него, усмехаясь. — Я знаю, Селим. Но здесь я несвободен.       Он прав — и нечего возразить, ибо клетка не перестанет быть собой, даже если защищает от какой-то опасности. Селиму тоже хочется свободы — для них обоих, но никто не знает, когда каждый из них сможет ступать спокойно, не ища взором подосланных убийц. — Дай время себе и собственной судьбе. Однажды станет легче. — Ты не можешь знать. — Верно. — Селим задумчиво улыбается, с грустью думая о причине, которая способна убрать их с их плеч эту тяжесть. — Но жизнь не стоит на месте. — У жизни нет сердца, Селим. — Баязид отворачивается к окну. — Она продолжится, даже если мы умрём. — И в этом её сила. — Селим прослеживает его взгляд, замечая среди густой листвы деревьев последние лучи заходящего солнца. — Но даже так ты не должен сдаваться.       Баязид не отвечает — Селим догадывается, о чём он думает, и умолкает, наблюдая за красотой золотистых отбликов во тьме зеленого покрова. Он просто смирился с грядущим, и потому ему легче, чем брату — ведь тот ещё не пришёл в себя от прежних потерь, когда жизнь отобрала едва ли не последнее. Конечно, остался сам Селим, не ведающая ни о чём Михримах, но разве способны они унять боль брата, что стал сиротой при живом отце?       И теперь не знает, чего желает больше — его жизни или смерти. — Скажи, Селим. — Баязид поворачивается к нему, прерывая молчание. — Это в самом деле подарок мне или ты стремишься избегать кого-то?       Он вздрагивает невольно — от прямоты вопроса, проницательности брата, к которой пока не привык. Селиму хорошо знаком этот взгляд — даже если не ответить, он снимет слой за слоем, проникнет беспрепятственно так глубоко, что поднимет любую спрятанную тайну на поверхность. — Действительно для тебя, Баязид, Но не стану скрывать, что как только я подумал об этом, то увидел выгоду и для себя. — Этот человек — Нурбану?       Вопрос крайне прост, но почему-то ложится на плечи Селима тяжестью, что сковывает мысли и слова. Ему не хочется раскрывать все сложности их взаимоотношений, преждевременно распахивать перед Баязидом душу, и потому он ограничивается коротким ответом. — Да. — Вот как. — Брат смотрит спокойно, но Селиму кажется, что взгляд его цепок как никогда. — Ты до сих пор любишь её? — … Нет.       Непросто произнести это вслух — признать перед кем-то, кроме самого себя и тишины длинных ночей, что Селим давно проводит один. Его сердце больше не бьётся для жены, и эта свобода не угнетает, а дарит успокоение мыслям, от которых когда-то не было спасения.       И Селиму крайне не нравится упорное стремление жены нарушить его. — Я согласен на охоту.       Баязид улыбается — едва заметно, краешком губ, но Селим видит всё равно, и рассеянно кивает, не в силах отвести взгляда. Всё дело в том, что в изгибе не притаилась боль, тоска или насмешка — нет и капли подобных чувств.       Лишь слабое, но от того более драгоценное тепло.

***

— Добавь ещё дров.       От огня исходит живое тепло — разрезает вечерний сумрак снопом взвившихся искр, светящихся ярко-оранжевыми вспышками на фоне иссиня-сиреневого неба. Селим всегда любил находиться у костра — в тишине, в отдалении от шума, суеты, тяжелых решений, что вечно принимал отец, и громких разговоров янычар, жаждущих новой крови. Он любил моменты, когда единственным звуком оставался голос пламени — треск догорающих дров, шепот ало-жёлтого света, в которых исчезал весь окружающий мир, его непостоянство и заботы. Селим закрывал глаза лишь тогда, когда гас последний уголёк, и нагретая земля становилась ему уютным пристанищем, обещая тихий и спокойный сон.       Те же чувства он испытывает сейчас, наслаждаясь тишиной вступающей в свои права ночи.       От долгого сидения в седле и стрельбы из лука болит спина — но болью приятной, и Селим устало опирается на твердую поверхность дерева, ощущая умиротворение. Баязид, сидящий от него по левую сторону, подкидывает ещё несколько полен в жаркий костер — его руки натружены колкой иссохших стволов, но во взгляде поселилось спокойствие, причина которому не смирение, а внутренний покой. Селим украдкой наблюдает за ним — движениями литых мышц под одеждой, когда брат бросает дерево в костер, легким румянцем на его скулах, смягчившейся линией плеч, и думает, что принял правильное решение. Санджак остался вдалеке, и стоило им въехать в приграничные угодья, каждый будто сбросил с себя некий груз, что стеснял их в прохладных переходах мраморных стен. — О чём задумался?       Его взгляд не остается незамеченным — Селим качает головой и смотрит вверх, на небо, раскинувшееся над ними за переплетениями густых ветвей. Нет ни единого облака, и звёзды сегодня сияют ярче Луны — Селим пересчитывает их, угадывает, ощущая неизвестную тоску и стремление оказаться ближе к ним. — Как думаешь, наша Валиде где-то там?       Баязид прослеживает его взгляд, но не задерживается на далёких светилах, снова обращаясь к Селиму. Странно, но здесь брат смотрит иначе — не так тяжело и давяще, но почему-то ощущается понятнее и ближе, будто исчезла ещё одна стена между ними. — Если так, то надеюсь, что она счастлива.       Селим кивает, не отрывая от него глаз: в отблесках пламени Баязид совсем другой — он будто всегда был частью этого леса, и отросшая борода и окрепшее тело придают ему сходство с каким-то древним духом. Селим улыбается сам себе — видно, на него плохо влияют книги, привезённые из других стран, раз подобные мысли приходят в голову. Но почему-то хочется смотреть на брата ещё и ещё — на посуровевшую красоту его черт, скупость и размеренность движений, разворот спины, за чьей непоколебимостью отныне скрывается столько боли. — Хочешь прожечь во мне дыру?       Шутит — и снова улыбается лишь краешком губ, будто незачем позволять себе больше, но и это сейчас так много для него. Селим понимает — гораздо больше, чем брат мог бы ему сказать, и не хочет вспоминать болезненных тем, но один вопрос приходит на ум, и он хотел бы услышать на него ответ. — Баязид. — Да, Селим?       Он тоже не отводит взгляд, и во тьме, что вспыхивает в свете огня, Селиму уютно — этот новый Баязид уже не так отчужден и незнаком ему, как прежде. — Скажи, почему ты поднял бунт?       Тьма не холодеет, не скрывается — но в глубине вод зарождается волна, и Селиму хороша знакома её природа. Чувство горечи и тоски не спутать ни с чем, но даже они не рушат возникшее волшебство тихого вечера. — После казни Мустафы ко мне прибыл Атмаджа. — Базид опускает веки, словно предаваясь старым, похороненным глубоко внутри воспоминаниям. — Со смерти брата прошо почти полгода, и я не думал увидеть его вновь. Я принял его в своём дворце, дал кров и выслушал, но речи его не понравились мне. Атмаджа горел отмщением, свержением нашего отца и матери, что стали для него источником всех несчастий и бед. — Так неужели… — Да. — Баязид смотрит в огонь, и его ладонях снова заметно напряжение. — Я не поддержал его в пагубных мыслях, но разделил боль от потери близкого человека. Он уехал в смешанных чувствах, а спустя время вернулся с теми, кто был согласен с ним, решив тем самым убедить меня возглавить их. — Так это не ты собрал армию из противников нашего отца? — Разумеется, нет. — Базяид усмехается, а у Селима сжимается сердце от понимания того, что случилось на самом деле. — Тогда уже умерли Осман и Мехмед, а Дефне и Орхан тяжело болели. Я велел убираться ему подальше, но слухи о том, что я затеял бунт, поползли в тот же день и вскоре достигли дворца и Повелителя. Уверен, ты узнал одним из первых, и помнишь, что было дальше. — Я помню, что не поверил, что ты мог предать отца. — Селим невольно корит себя за то, что сам так и не выяснил всей правды. — Ты был привязан к нему слишком сильной любовью. Но я знал, что не меньшее место в твоём сердце занимал Мустафа. — Я любил его также, как Джихангира или Мехмеда. — Баязид бросает на него нечитаемый взгляд. — И я не мог не страдать от произошедшего. Разве тебя не испугало, когда наш отец отдал приказ убить Мустафу, своего первенца? Твоя душа не сжалась в тиски от того, что он сделал с нашим братом и собственным сыном? — Да. — Селим ежится, ощущая холод не снаружи, а внутри себя. — Это было первым признаком его безумия. — Так ты… знал? — Нет. — Селим качает головой, и кажется, что ответ его приносит облегчение Баязиду. — Я видел отчужденность между ними, но даже предположить не мог, что Повелитель распорядится его судьбой…так.       Он умолкает, пережидая уже не такую яркую, но всё ещё сковывающую сердце боль воспоминаний. Думал ли он, что если бы понял раньше, то смог бы предупредить, спасти, предотвратить? Десятки, сотни, тысячи раз Селим возвращался к этим мыслям, и никогда не находил ответа, увядая в чёрном коконе их безысходности.       Мустафа не мог остаться в живых.       Так распорядилась судьба. — У меня не было возможности помочь ему. Но я благодарен Аллаху за то, что он позволил мне спасти тебя.       Баязид молчит — до белых пальцев зажатой в ладони ветвью поправляет поленья, и вдруг обращает свой взгляд на небо, выдыхая так тяжело и медленно, что кажется, будто на его плечи возложено непомерное своим давлением бремя. — Ты ещё пожалеешь об этом. — Откуда тебе знать? — Собственная улыбка горчит, но иначе не справиться с глухой печалью в голосе брата. — Ты не шаманка, что предсказывает будущее.       Баязид замирает — Селим наблюдает, как под тёмным светом неба брат оборачивается к нему, склоняется ближе, и за плечами его, будто плащ, тянется сама ночь, мгла, с вплетенными в её непроглядность мирриардами звёзд. В глазах его — земля, холодная под их ладонями, и горячая на дне зрачков, густое покрывало тёмно-зелёных листьев, бурых стволов, что не удержат сейчас глубинного порыва. Селим не дышит, когда лицо брата оказывается в одном лишь касании от его, когда мрак заглядывает в душу, и собственное тело обжигает близкое тепло чужого, что вдруг кажется ожившим огнём. — Ты пожалеешь.       Ни звука, ни шепота вокруг — Селим не слышит ничего, полностью обращаясь в иные чувства. Он вздрагивает, ощущая прикосновение чужой ладони, сгорает, принимая тяжелое дыхание в объятиях собственных губ, и понимает, что пойман, когда взгляд брата проникает в самую душу его. — Шехзаде.       Он вздрагивает, сбрасывая наваждение, вскакивает, оглушенный бешеным стуком заходящегося сердца. Оно будто забыло, как биться, и теперь судорожно пытается вспомнить, причиняя Селиму боль — такую реальную и острую, что леденеют руки, невольно сжавшиеся на рукояти сабли. — Прошу простить, шехзаде. — Керас-ага, обратившийся к нему, ступает ближе, незримо вырастая из тьмы. — Ваша палатка готова. Не желаете отправиться ко сну? — Я лягу около костра. — Сердце бьётся прямо в горле, мешает говорить, и, кажется, вместо слов он издаёт лишь невнятные звуки. — Шехзаде Баязид проведёт ночь в палатке. Проводи его.       Он не смотрит, как брат поднимается со своего места, не находит сил взглянуть, когда тот проходит мимо — лишь когда тот уходит прочь, к страже, и Керас-ага следует за ним, Селим падает, будто подкошенный, с ужасом прижимая дрожащие ладони к груди.       Что нашло на него в этот миг?