Готка в гопницу влюбилась, жизнь с откоса покатилась…

            Васнецова Женя,             Где же ты теперь…             Ткань на отраженьи,             В небо скрипнет дверь…             Жизнь, как паутина,             Что Тарантул плел, –             Нить казалась длинной,             Тонкой став, как лед.             Говорить не можешь –             Синева в губах.             Папа не поможет –             Мощь врача слаба.             И Антонов доктор,             Первый и второй,             Жене не помогут:             Врач ведь не герой.             Не спасет Евгешу             Заводной Дебил –             Впору шнобель вешать,             Он ее ж любил…             Женя, русый ежик             Стриженых волос…             Женечка, ну что же,             Что с тобой стряслось?!             Женя, Женя, ты сильна,             Ты стальная, как струна…             Натянулась тетивой,             Жав полста над головой…             Тетива ты, и стрела.             Женя, Женя, ты БЫЛА…             Уж не будешь никогда…             Не живая ты вода…             Женя, Женечка, Женёк,             В поле русый колосок…             Женя пó полю идет,             За собой толпу ведет…             В гул – процессия-толпа:             «Ай да Женька! Не слаба!             Победила целый мир,             Но убил тебя сортир…»         …Женя лежала в гостиной на диване, окровавленной головой на кухню, ногами к телевизору. Изумруды ее глаз были заботливо прикрыты веками, опущенными дрожащей рукой Марии – самой взрослой из ее сестер. Даша, виновница всего, вновь стояла на коленях перед Евгенией, правда, теперь уже не восседающей нога-за-ногу, а лежащей. Черный прикид позволил готессе даже не переодеваться для траура, после которого Дарья поклялась сжечь все эти шмотки, и вырезать имя сестры ритуальным кинжалом от локтя до плеча, чтобы навсегда носить Женю на коже, вырезать, чтобы она врезалась в бледную кожу готессы. Все члены семьи простили Дашу. Все, кроме мамы и Пуговки, тезки ее любимой Полины. В холодных босых ногах Жени стояла на коленях еще одна сестренка – она самая. Самая младшая, беззвучно прижимающаяся к голым щиколоткам щекой, запутавшись волосами в холодных пальцах ног сестры, обучавшей ее футбольным речевкам и упражнениям зарядки. Все уговоры отца и совместные попытки силой отнести разом повзрослевшую от внезапной беды Пуговицу в детскую были безуспешны. За согбенной черной спиной Даши пищала всхлипами Галина Сергеевна, пищала не как Сергеевна, а как простая девочка Галя с покрасневшим огромным носом, не знающая, как оказалось, ничего в этой жизни – ни как справиться с горем, ни отчего судьба позволяет юным погибать в самом расцвете сил и красоты. С другой стороны дивана в плечо отца, почерневшего от горя почти как Даша, вжималась мама, срочно прилетевшая из другого полушария… срочно, но непоправимо поздно. А значит, не вовремя. Да и когда, к кому смерть приходит вовремя? Хотя, приходя к юным, она не ко времени вдвойне.       Висок Жени чернел коркой. Его не отмыли. Ее саму не обмыли пока еще – это должен был сделать отец, тоже когда-то в юности ходивший на дзюдо. Для этого он должен был взять самую сильную Сергеевну на свои ослабевшие руки и вынести в ванную – мимо стоявшего в прихожей на табуретках гроба, который должны были погрузить в последний автобус в Женином земном пути, доставляющий отнюдь не на сборы…