Озерная долина

Прощальные лучи уходящего солнца поспешно ласкали засыпающую землю, стараясь отдать ей свое тепло до последней капли. Их блики легли меж деревьев длинными полосами, освещающими трем путникам их тернистый путь к намеченной цели — ключу этой запутанной истории, еще не имеющей начала и, возможно, не имеющей конца. Любое наше действие порождает будущее, состоящее из отдельных наших решений, и все эти незначительные поступки переплетаются между собой, как если бы игривый котенок беспрестанно водил по ним своими цепкими лапами, путая и смешивая, делая исход событий как можно туманнее. Воздух пах вечерней свежестью, будоражащей, захватывающей дух каждого, кто окунется в это великолепие засыпающей природы: птицы затихали, как следует взъерошив свои перья, и лишь черный ворон продолжал отдаленно ворчать, внимательно следя своими черными очами за происходящим и скрежеща когтями по омертвелой ветке особенно высокой сосны. Такая близость с абсолютной дикостью, всевластной в этом краю, невольно пробуждает желание подчиниться ее железной воле, пред которой ничтожны даже люди, от рождения нося в себе больше животного, нежели человеческого, взращивать которое им необходимо по мере своего развития — процесса крайне сложного и мучительного, но являющегося основой существования каждого. Эрика, со всей силы вжавшегося своими побелевшими пальцами в седло, образ природы, всеми своими членами ожидающий ночь, уносил в то время, когда его родители были живы. Время, полное унижения и боли, рвущейся наружу через крик отчаянья, совершенно не детский, чересчур осмысленный и душераздирающий… Он помнит две руки, теплые и грубые, мягко гладящие его голову, такую маленькую в их ласкающем плену. Крупные пальцы зарываются в волосы, с нажимом массируя затылок. Янтарные глаза довольно жмурятся, скрываясь под веером светлых ресниц. Ладонь похлопывает его по самой макушке и отстраняется. Затем звучит голос — о, этот голос — такой твердый, полный непоколебимой воли, что-то доказывающий матери, постепенно расходящийся и становящийся все громче и громче, словно уже не голос, а целый оркестр, состоящий из разнообразных гортанных звуков, оглашает комнату и служит началом очередного скандала. И эти мягкие руки становятся злыми, они хватают за шею, оставляя синеватые разводы, которые потом замажет мать, они наотмашь бьют по лицу, уродуя его кровавыми ссадинами, они треплют аккуратно уложенные волосы, выдирая их клочьями. Но больно не от множественных ранений, полученных через унижение и страх. С ужасной силой свербит где-то внутри: от этого контраста, от полнейшей нелюбви и предательства этих добрых пальцев. И горючие слезы бегут вдоль веснушчатого носа, из которого резвой струйкой стекает кровь, капая на беленький воротничок, так тщательно отстирываемый раз за разом, день за днем… — …Ну сколько можно, Купер, — детектив обеспокоено потрепал застывшего напарника за плечо, отчего тот с трудом поднял свои осоловелые очи, — Я звал вас более трех раз. И мистер Стоун тому свидетель. Эрик не на шутку разволновался, спрыгивая наземь и одаривая Уилфреда взглядом, который был полон внутренней мольбы. Бесконтрольная волна непроизвольного страха охватила его больной от разыгравшихся воспоминаний разум. — Извините, задумался…, — он принялся с ожесточением выламывать пальцы, смотря вслед удаляющимся мужчинам, которые принялись что-то возбужденно обсуждать. Джек с несвойственным его флегматичной натуре жаром повествовал о деталях того рокового часа, когда он обнаружил обезображенное тело. И от одних воспоминаний по его спине прошлась неприятная волна мурашек. Перед глазами снова предстало изгаженное грязью и искаженное смертью лицо, спутанные волосы, неестественно распластанные руки с такими аккуратными ноготками, будто их насмешки ради пришили живыми к этому холодному телу. Как выяснилось при вскрытии и осмотре убитой врачом причиной смерти послужил удар тупым предметом по затылку. На ее теле также были обнаружены множественные следы борьбы в виде гематом разного размера. Заключение Михеля Бьёрда, патологоанатома и по совместительству близкого знакомого Уилфреда, выглядело так: Катерина Вольтер, женщина в возрасте сорока пяти лет, предположительно убита в результате акта насилия с использованием объекта, при помощи которого был пробит череп с затылочной стороны. Гематомы и царапины, судя по характеристикам отдельных увечий нанесенные в разное время, могут свидетельствовать о борьбе как способе самозащиты или как о непосредственной причине конфликта с последующей смертью пострадавшей. Корсет платья измазан землею, в особенности со стороны спины, из чего следует, что тело вероятнее всего тащили (возможно вручную) до места его последующего нахождения. — ..И буквы…., — геолог ткнул пальцем в явно выбитую каким-то предметом надпись на камне, — Вы говорили, Вольтер?.. — Именно. Катерина Вольтер…и аббревиатура «КВ».., — Уилфред невесело усмехнулся, помечая что-то в вынутом из кармана блокноте в кожаном переплете, — Все это выглядит как самая настоящая шутка. Чересчур глупо и странно одновременно. Ирландец явно расположил к себе детектива. Услышать его мнение касаемо хоть чего-либо явлением было настолько редким, что его напарник, стоящий чуть позади, хотел взвыть от такой жуткой несправедливости. С ним Уилфред непременно хранил суровое молчание, зачастую усугубляющееся вечным желанием юноши поговорить. Эрик интуитивно запрокинул свою голову вверх, встречаясь взглядом со сидящим наверху вороном и вздрагивая от неожиданности. — Почему эта птица не боится меня?, — Джек первый повернулся на вопрос, следуя примеру своего, по воли случая, товарища и подобно ему принимаясь рассматривать ворона. — Они живут тут дольше людей., — Уилфред махнул рукой, и тяжелые крылья громко захлопали, — Вороны, населяющие big forest, считаются одними из самых опасных хищников. Говорят, они даже таскают младенцев. Все трое проводили взглядом постепенно теряющуюся меж ряда стволов птицу, которой особенное внимание уделил детектив, в очередной раз беря в руки остро наточенный карандаш. Очертания особняка в сумерках были крайне неточными, словно он был объят дымкой, иногда спускающейся в низину и окутывающей ее сизые домики. По мере приближения к его стенам каждого из путников охватывали противоречивые чувства. За оградой раздавалось рычание вперемешку с заливистым лаем, поэтому их прибытие не могло остаться незамеченным. Это здание навевало ностальгию об уходящем времени, которое превращает в песок все и вся, подминает под себя и обезображивает людей, делая их частицами одной большой истории в, безусловно, конечной летописи нашего мира. Конечной, как и все вокруг. И даже звезды, и даже солнце смертны, и это объединяет нас всех, скованных деспотичной властью секунд, минут, часов и суток, сливающихся в один непрекращающийся поток. Уилфред лихо осадил своего коня у чугунной ограды, чувствуя, что они, трое сплетенных этой грязной историей людей, приблизились к эпицентру происшествия, попадая в мир, о котором не ведали даже соседствующие с ним обитатели долины, и в котором произошло нечто страшное. Это был порог между полной неизвестностью и желанной осведомленностью. И неясно, что было лучше: не будить этот ужас или ворваться в самое его логово, вороша и наводя такой любимый детективом порядок. За воротами раздались шаркающие шаги. Лай был невыносимо громким, а под холодными прутьями ограды пара передних лап яростно взрывали почву. Псов было двое, и они яростно грызлись между собой. — Мистер Стоун, вы соизволите остаться с нами или попытаетесь вернуться в город?…, — Эрик обернулся на сидящего позади него ирландца, с вызовом взглянув в его ясные глаза, которые по волшебному красиво сияли в сумерках. Он с замиранием сердца ощутил, как чужая ладонь случайно коснулась его бедра, в темноте не нащупав луки седла для опоры. Щеки юноши вспыхнули ярко алым протестом, но он не успел издать ни звука. Ворота скрипнули, открываясь.