Озерная долина

Эшли внимательно наблюдал, как по идеально ровной поверхности стекла медленно скатываются крупные дождевые капли, затем как они постепенно растекаются и превращаются в один общий поток, мощно несущийся на небольшой балкончик, с которого он неизбежно падал вниз и разбивался о землю. От осознания, что сегодняшняя ночь стала роковой в его жизни внутри сжимался и крутился, противно скребся первобытный страх, который заставлял юношу стыдливо клацать белоснежными зубами и жмурить слезящееся глаза. Все то, чем дорожил: все светлое, чистое, непорочное - то, к чему он безуспешно стремился, и что было предначертано жизнью быть ему недоступным, сегодня испарилось окончательно. Весь невыплеснутый ужас произошедшего не мог уложиться в его измученной голове, и без того забитой опасениями и разрывающими на части противоречиями. Слова сестры отголосками блуждали где-то в чертогах разума, в них же являлась и она сама, улыбающаяся и кокетливо подмигивающая ему, повторяющая свое неизменное «все будет хорошо». У него? У того, над кем должно глумиться все хорошее, что есть среди людей? Над тем, кто вопреки вере был с мужчиной, кто преступил пределы чужой судьбы и разрушил их. Разрушил свои мечты и надежды, которые он впитывал вместе с материнским молоком, дарующим ему тепло, насыщающим безопасностью и любовью. Ах, как сильно Эшли любил безопасность! Как сильно он хотел силы, покровительства, власти над собой, чтобы они вели его и наставляли на путь истинный. Ему казалось, что он был близок к достижению этого счастья, ведь именно эти вещи и казались ему подлинным благом, но как глубоко он ошибся. Как жестоко был обманут. Ни влияние сестры, ни воля Господа, ни маскулинная властность не удовлетворили его. И в этом было его личное несчастье. В полном разочаровании в жизни, и последующей за ним отчужденности от нее. Лишь вернувшись в ранее детство он мог испытать такие необходимые ему комфорт и безмятежность. Безответственность и бессовестность. Ненависть к себе самому в первую очередь крылась в его подлом отношении к окружающей его действительности. Эшли привык отрицать свою болезнь, он считал вполне нормальным причинять и испытывать на себе боль. Ведь это испытывали сами мученики Божии, а значит и он сам может быть не хуже. И он готов стерпеть боль за себя, за сестру, за Бога и за человека, который окажет ему услугу и станет его путеводителем, возьмет над ним вверх и успокоит своей властью. Эшли был крайне ненормален и, что было самым парадоксальным, совершенно этого не осознавал, вернее, даже не пытался разобраться в себе. Это есть главный признак любого душевного нездоровья. Желание как-бы скрыть свой недуг, выдать его в форме того, что ближе тебе самому по духу, что ты можешь принять и оберегать в себе. Самым ненавистным ему чувством был страх. И именно его Эшли чаще всего испытывал. Когда Уилл молча появился в его дверях, с опущенной головой и сильно вздымающейся грудью, он принялся усиленно молиться и, спрыгнув с подоконника, подбежал к мужчине, обрушивая на него тираду, содержащую в себе всяческие объяснения и оправдания, которые из-за нервного заикания были крайне невнятны и путались между собой, превращаясь в бессвязный монолог помешавшегося человека. Эшли осознавал, что в этот момент больше всего походил на шакала, позорно поджавшего хвост в попытке выпросить прощение. Всю свою жизнь, начиная с подросткового возраста, он только этим и занимался. Вымаливал прощение у небес, а теперь и у этого непоколебимого человека, стиснувшего зубы от вполне оправданной злобы на него. От ощущения этой злобы юноше хотелось биться об пол, его тело постепенно покрывалось мурашками от желания во что бы то ни стало искупить свою вину, лишь бы мужчина не держал на него зла, не отвернулся, не исчез. Уилл терпеливо выслушал его и, наконец запрокинув голову, отвесил Эшли сильную пощечину, от которой он взвизгнул и повалился на пол, дрожащими пальцами хватаясь за щеку. — Думал, такое прелестное создание, как ты, не посадят в тюрьму?! Думал, если ляжешь под меня, то я ничего не узнаю?! Думал, спущу с рук смерть моего помощника? — детектив схватился за тонкую шею, поднимая Форестера с пола и, протащив его через всю комнату, вдавил в стол, нависая сверху. Эшли болезненно зашипел, когда сильно выпирающие тазовые косточки вдавились в грубую деревянную поверхность. Такое посредственное отношение начинало его оскорблять — его, пускай никчемного и слабого, но все же претендующего на большие блага господина. Впервые в нем взыграла гордость, пускай незрелая и смешная, но разом отрезвившая его. — Не переживай, в тюрьме любят таких, как ты. — Уилл сдернул с Эшли одежду, ожесточенно разрывая дорогую ткань — Вы заигрались в опытных убийц, ты не находишь? Говори всё. Тогда я остановлюсь. — Но я ничего… — Форестер зажал ладонью собственный рот, зажмуриваясь и почти теряя сознание от боли. Ему казалось, что его живот, мучительно оттягивая кончину, вспарывают ножом. Уилл вошел в него безо всякой подготовки и, прижавшись вплотную, ощутимо шлепнул Эшли по дрожащему от напряжения бедру. Юноша боялся пошевелиться, тяжело глотая воздух, из-за чего ему пришлось глупо разинуть рот. — Я ничего не знаю — Эшли не смог сдержать протяжного стона и вцепился ногтями в шершавую поверхность стола, стирая их в мелкие крошки. Он с отвращением почувствовал, как по внутренней стороне бедра течет смесь чужих выделений и его крови, бледная и вязкая, пачкающая его белоснежную кожу. На его лбу пролегла складочка, смачиваемая испариной. Эшли, превозмогая беспрерывную тряску конечностей, постарался лечь удобнее, дабы давление на плоский живот стало менее ощутимым. Он пыхтел, сдерживая слезы, глотая вязкие слюни и крутя головой, безуспешно стараясь разглядеть лицо детектива, которое в приглушенном свете было затемнено и от этого невероятно пугающе. Будто вовсе и не детектив, а некая незримая сущность, посланная с небес, с животной страстью выбивает из него все плохое, упиваясь его истощенным телом и нагло пользуясь им, как расходным материалом, как тряпичной куклой, как ни на что неспособной жертвой обстоятельств, как немым и связанным отъявленным негодяем, заслуживающим подобного унижения. — Я понимаю, вам…вам больно, но говорить во время.. — толчки Уилла стали более размеренными, но от этого не менее сильными, он уперся руками по обе стороны от чужой растрепанной головы, вперив свой полный ненависти взгляд в худую спину с выпирающими лопатками, которые судорожно шевелились в такт его движениям. Широкая ладонь против воли обняла мягкий изгиб талии, ели касаясь, почти невесомо, почти с любовью. Уилл ужаснулся, как изогнутое судорогой тело тут же прильнуло к этой мимолетной ласке, и как расслабились хилые мышцы, и как сам Эшли стал податливее, ведь он тут же уловил изменение настроя детектива, а потому постарался выгнуться в пояснице и расставить пошире ноги, превозмогая боль и онемение в нижней полости живота. Уилл подхватил одну из них под колено, закидывая ее на стол и, склонившись ближе к юноше, зарылся носом в его волосы. Эшли сморгнул с длинных ресниц слезы и расплылся в истеричной ухмылке. — А что закон, мистер Лэрд?… — детектив не ответил, с упоением прикусывая аккуратное ухо. Форестер, этот похожий на отфыркивающегося от воды посреди бушующего океана котенка мальчишка, даже и представить не мог, как тесна и горяча была его плоть, а в совокупности с обворожительно милыми редкими стонами и тихими мольбами являлась вершиной блаженства. И пускай он был зажат и неопытен, в чем-то слишком брезглив, а также совершенно не умел отдаваться процессу, ничего лучше его заплаканного и оскорбленного лика нельзя было представить. Просыпался он всегда взъерошенным и беспрестанно ноющим от неутихающей боли между ног. В такие-то минуты он и был прекраснее всего - в своей вечной естественности и какой-то детской наивности.

***

— Знаете, а я люблю людей! Да, безусловно, они жутко злые, они эгоистичные, они любят насилие. Но столько в них интересного, столько хорошего! Ведь злым человека делает мир. Рождаются-то все добрыми. Вот так.— Эрик заливисто засмеялся, делая очередной глоток светлого пива, такого же светлого и чистого, как цвет его искрящихся жизнью и весельем глаз. И пара золотистых кудрей упали на его ясное чело, делая юношеское лицо еще свежее и прекраснее. Его движения дышали красотой и силой, а сам он был хорошо сложен, в особенности его острые плечи, которыми он то и дело двигал. — Вот люблю и все тут! И отца своего любил, черт бы его побрал! И ирландца, каналью эту, я тоже любил! И тебя любил. Ненавидели меня все, а я всех, дурак редкостный, любил! А знаешь почему, Уилл? Потому что, видать, судьба моя такая. Любить самую отвратительную часть нашего мироздания. Жертвовать во имя тех, кто даже не задумывался о том, каков я на самом деле. И кто мучил меня. Разве это не печально?… — он снова смеялся, и смех его звучал подобно ласкающему слух и ели различимому звону колокольчиков на опушках грозных лесов. Волосы его были подобны пшеничным полям — любимцам ветров, которые игриво гладят их спелые колосья. Они мягко шевелились вместе с поворотами его головы, во время которых очерчивался приятный глазу профиль. Россыпь веснушек походила на капли краски художника, который тщательно выводил его чуть вздернутый нос и длинные светлые ресницы. И щербатый рот тоже был прекрасен. Но более всего был очарователен он сам. Его внутренняя составляющая, которую Уилл боялся тронуть, и которая была недоступна никому. Потому что слишком ценны люди его склада, которые видят мир таким, каким видел его Эрик, этот маленький человек с большими амбициями и неиссякаемым жизнелюбием. Он был светел и был способен обжигать, и в этом было его сходство с солнцем, и смерть его была также горестна и ощутима, как смерть дарующего тепло светила. Уилл с трудом открыл глаза, в которых застыли слезы. Всю ночь ему снился образ погибшего помощника, которого Джек вчера снес в гостиную, уложив посередине и накрыв своею простыней. Утро только-только занималось. Мужчина кое-как натянул на себя знатно помятую одежду. Сегодняшний день должен был стать заключительным в этом деле, принесшим столько бед. Внизу он удивительным образом застал всех лиц, имеющих хоть какое-то отношение к событиям последних дней. И даже Итан сидел на ручке кресла, небрежно уплетая какой-то десерт в фарфоровой формочке. Взгляд его бесцельно блуждал по лицам собравшихся, а тощие ножки дрыгали в такт мерному стуку часов, снова зашедшихся в своем бесконечном механическом беге. — Вчера Венди умерла. Теперь он сирота. — ирландец был бледен и говорил крайне тихо. Всю ночь он провел в этой самой комнате, теперь ему ненавистной, ревностно охраняя вечный сон Эрика. Эшли выглядел чисто и опрятно, лишь припухшие и покрасневшие глаза выдавали в нем усталость. Его сестра прижалась к нему, находясь в какой-то неестественной позе. Миссис Л сидела напротив камина, ни на кого не смотря и постоянно сморкаясь в платок. Дорогой ей Мэйсон снова пропадал за работой во дворе, везде находя себе применение. Он был на редкость дельным и умелым парнем. Детектив галантно подал руку Эмили, становясь аккурат напротив нее. — Мисс Форестер, пройдемте за мной. — девушка широко распахнула свои глаза, вцепляясь в брата сильнее и отрицательно маша головой. — Ну-же, не откажите мне, только до двери и обратно. — она закусила губу, сильнее вжимаясь в диван и напоминая мышь, которую загнали в угол, не оставив ни малейшего шанса для отступления. Миссис Л развернула свое грузное тело, наконец заинтересовавшись происходящим и своим властным голосом произнесла, обращаясь к своей упрямой племяннице: — Встань. Эмили лихорадочно схватилась за протянутую ей руку, жмурясь от боли. Детектив сделал шаг, внимательно следя за девушкой и, как только она потеряла равновесие, подхватил ее, плотно прижав к себе. Не дождавшись, когда она придет в себя, мужчина принялся ловко задирать юбку ее платья, несмотря на бурные протесты, сопровождаемые частыми ударами посыпавшихся на него кулаков. Детектив ничуть не удивился, когда обнаружил ее правое бедро туго перетянутым бинтами, пропитавшимися алыми разводами, и вся эта довольно спешная перевязка была закреплена ажурной чулочной подтяжкой. — Это я! Все я! — Эшли вскочил со своего места и судорожно схватил Уилла за руку, чтобы изо всех сил потянуть его на себя — Всех убил! — О чем ты?! — грянул выстрел, сопровождаемый вскриком миссис Л, которая схватилась за сердце, падая со своего кресла. По рубашке детектива растеклось красное пятно, увеличиваясь в размерах и неприятно обжигая своим теплом его собственную кожу. Эмили выронила маленький дамский пистолет, хватаясь руками за голову и принимаясь рвать свои шикарные, искусно убранные в витиеватую прическу, волосы. Эшли заныл, цепляясь за Уилла и боясь смотреть на свой правый бок, при каждом движении все сильнее истекающий кровью. Из-за большой потери жидкости его лицо стало бледнее прежнего, сливаясь с губами и светлыми глазами в одну блеклую непривлекательную массу. Мужчина не успел заметить, как смело Эшли прикрыл его собою, первый раз в жизни предавая свою сестру, чьи слова и действия всегда занимали главенствующее для него место. Уилфред не подпустил беснующуюся Эмили к юноше, бережно укладывая его на пол согласно выученной с годами инструкции. — Мистер Стоун, будьте добры, скачите в город. Возможно, вы с врачом успеете вовремя. — ирландец сорвался с места и, как только он ступил на крыльцо, то тут же крикнул Филлу о том, что ему срочно нужна лошадь. Мисс Форестер неистовствовала, царапая изнеженное дамскими туалетами лицо своими ногтями, ревя и проклиная всех окружающих всяческими грязными эпитетами и выражениями. — Это было крайне глупо, мисс Форестер. Вам бы все равно не хватило пуль на всех. — детектив поглаживал хрипящего Эшли по плечу и, совершая это ласковое действие, еще больше раздражал сестру, впавшую в самый настоящий истерический припадок. Даже в этом они оказались удивительно схожи. Та же мимика, те же ужимки, будто они были идеальными копиями друг друга, созданными для выполнения различных биологических функций. — Я скажу. Я все вам скажу! — девушка выдохнула, плюхаясь обратно на диван и пристально глядя в глаза своего брата, словно прося разрешения. Эшли медленно закрыл их, и из-под длинных ресниц скатилась одинокая слеза. Эмили, часто прерываясь на взволнованные вздохи, начала свой длинный рассказ.