***
Дина возвращалась с Ланой из Москвы в некоей форме спокойствия. Ничего страшного и серьезного гинеколог не сказал. Всю дорогу до вокзала и в поезде сестры ехали молча. Ландыш дулась, Дина это видела да и понимала все. Только уже дома, когда Лана молча принялась наливать себе чай, Дамаева-старшая облокотилась на холодильник, руки скрестила, подождала, будет ли какая-нибудь реакция от сестры. Но та молчала. – У нас теперь бойкот? – А ты хочешь мне еще что-то сказать? – Лана спрятала глаза в кружке, только бы не пересекаться с ней взглядами. Дина перебралась к ней ближе, на кухонную тумбу облокотилась, попыталась в лицо младшей сестры заглянуть. – Лана, ты пойми меня, пожалуйста. Я одна. На мне все: дом, работа, ты. Не надо только снова оперировать фразой "Я уже взрослая", слышала, знаю. Да и вижу. Но разве взрослость только цифрами в паспорте отмечается? Или близостью с мальчиками? Раз уже так все серьезно, значит, взрослая, самостоятельная, все можешь? В восемнадцать лет ты думаешь, что имеешь право на всё, но никаких обязанностей не несёшь. А что будет, когда придётся взять на себя настоящую ответственность? Ответственность за все, что с тобой происходит? Ответственность, которая лежит только на тебе – независимо от того, согласна ты с происходящим или нет... Да, я вынуждена была проверить тебя. И слава богу, все обошлось. – С чего ты вообще решила, что я могу быть беременна? – Слишком хорошо знаю, чем такие взрослые отношения заканчиваются, Ландыш... – Дина почувствовала, как в горле пересыхает. Плеснула себе воды из чайника, залпом бокал осушила. – Ты можешь на меня злиться, можешь не любить, считать меня врагом... Но я тебе не враг, сестренка. Я лишь хочу, чтобы ты не сломала себе жизнь. Я бы, наверное, богу душу отдала, если бы у меня в твоем возрасте была поддержка. А у меня ее не было. Папа – это папа. Папа был на работе, папа уставал, и он мужчина... С ним на некоторые темы не поговоришь. И я себе слово тогда дала, что когда ты подрастешь, я стану для тебя такой поддержкой, которой у меня не было. Но ты закрылась... И я не понимаю, когда я стала тебе чужой? Может, ты скажешь? В глазах старшей сестры блеснули слезы. Лана никогда не видела до этого года, чтобы Дина плакала. Лишь на похоронах отца. И сейчас. Дине больно. Дине страшно. Ландыш сделалось стыдно. Она нервно искусала нижнюю губу, неопределенно пожала плечами. – Я не считаю тебя... О, господи, люблю я тебя, Дин! И... и понимаю все. Но ты меня тоже пойми! Я просто хочу, чтобы нормально все было. Чтобы с ним, с тобой, чтобы все... Но не получается! И я не знаю, что мне делать! – Для начала не совершай глупостей, о которых потом будешь жалеть. То, что сделано, не исправишь. Случилось... так случилось. Но... Дина и сама не знала, что сказать такого, чтобы на сестру подействовало. Запреты на Ландыш уже не работали, сама она в себе запуталась, и хоть и прогнала тогда Турбо и на паузу все поставила, все равно расставаться с ним она не собиралась. Или же не знала, как? Жаль, что до сих пор не придумали открыток, на которых полиграфическим способом было бы отпечатано, к примеру, "все кончено", "прощай, любимый", три розочки и разбитое сердце впридачу. Ответная: "хорошо, любимая, мы же интеллигентные люди". Это облегчило бы задачу. Но они не интеллигентные люди. Он так точно. Он хулиган, он такой, какой есть, это не исправляется, только немного может смягчиться под влиянием сильных чувств. Но если бы Ландыш была для Валеры единственным смыслом в жизни, ее бы старания не пропадали даром. Но такого не могло быть. Очень много девчонок пропало из-за тяги к хулиганам и пропадет еще... Это барышням кажется, что каждый хулиган в душе тянется к чему-то светлому и чистому, вот только путеводную звезду не сразу нашел. Если бы хулиган тянулся к чистому, он бы давно дотянулся. Во всяком случае приблизился бы, а не отдалился. Барышням невдомек, что человек таков, каков его эго-идеал, да и идеал его таков, каков он. Даже если у хулигана куча иллюзий на свой счет, он все равно выглядит примерно так, как хотел бы выглядеть. Он в целом нравится себе. Не может человек иметь идеалы чистые и возвышенные, а сам материться, сморкаться в чужой подол и плевать на три метра, рассказывать похабные анекдоты и отпускать циничные шуточки. Только барышня способна думать, что бедный хулиган таков от невежества, а вот она ему укажет и пояснит с высоты своего авторитета и он изменится. За свою наивность и ложь самой себе барышни всегда и расплачиваются. За боязнь признать в себе отсутствие силы воздействия. Их с одной стороны возбуждают хулиганы такие как есть, а с другой стороны они хотят их перевоспитать и изменить, думая, что мечтают помочь. Хулиганы обычно видят и первое и второе. Первое их веселит, второе злит. Вот такую веселую злость и получают барышни вместо любви. Пока они хотят перевоспитать хулиганов, хулиганы хотят их наказать. Не физически, конечно. Морально. Перевоспитать в каком-то смысле, сделать более уважительными и реалистичными, снять с них корону принцесс. И возможностей у хулиганов для этого намного больше, потому что нет белого пальто. А еще есть когти, зубы и все то, что отрастает в джунглях, пока барышни читают книжки в вишневом саду и мечтают о миссии укротительницы. Дина понимала и будто видела наперед. А еще видела и понимала, что своими нравоучениями и запретами только оттолкнет младшую сестру. И тогда та точно сбежит. Сбежит в эти джунгли, к этому Тарзану недоделанному, и тогда... Что будет тогда, конечно, было страшно представить. Если бы только сестра слышала, что хотела до нее донести старшая Дамаева! Что не винила ее за несдержанность и за то, что у нее случилось с Туркиным. Обошлось без последствий. Дина лишь хотела, чтобы этого не повторилось. И это можно было бы избежать, если бы Лана поставила точку. Но все, что бы Лана не говорила Турбо теперь, имело вопросительную форму: "как нам быть?", и везде эти закорючки с точечкой. Ее мучают сомнения? Она не рада своему новому недоразумению? Конечно, потому что решительной Лана была тогда, когда была младше. Потому что дома все было, в целом, в порядке. Потому что убеждения были другими. Потому что не был сделан шаг к точке невозврата. И тогда она стальным голосом выразила свое "фи" и выставила любимого мальчишку за дверь. А теперь? Отца нет, семья разбита. Убийца найден. А найден кем? Теми, кто казался зверьем. Теперь Турбо не просто брал ее за руки и оставлял на губах робкие поцелуи. Он был с ней. В ней. Чем только еще больше наполнил несчастную девчонку любовью, привязал к себе. На короткий поводок посадил. И пусть она могла убегать на нужную ей дистанцию, но ее все равно держали. – Ты даже сама не знаешь, что в твоей голове происходит, Лана. Если уж так любишь, зачем гнала? А если прогнала, зачем тогда ждешь? Так и стояли. Лана не знала, что делать. Дина не знала, как помочь. Оглушающую тишину, повисшую между сестрами, разрезал телефонный звонок. Дина покосилась в коридор. – Иди, отвечай... Но Лана и не думала подходить. Дина затопала по коридору, взяла трубку. – Если это он, меня нет дома, – прошипела сестра. – Ты же взрослая? Сама разбирайся, – отрезала Дина, – потому что ты есть дома, и это не он. Комсорг. Лана выдохнула, но как-то зло. Что за странности в ней происходят? Так хотелось, чтобы Турбо не звонил и чтобы позвонил поскорее. Кажется, это уже какая-то болезнь. Дина передала трубку и в зал ретировалась. Ландыш успела ответить только "я слушаю", когда на том конце послышался картавый голос Зимы. Его спутать было нельзя ни с кем: – Ландыш, короче, позлилась и будет. Тут Турбо совсем рехнулся, по потолку бегает как муха, вопит: "верните мне ее, иначе жизни себя лишу". – А сам он что, язык проглотил? – Вот и чудненько, – протянул Вахит куда-то в сторону, – она тебя зовет – на, беседуй. Лана чуть трубку не грохнула, но любопытство взяло верх и окончательно сгубило кошку. – Ланка, я имбецил, – раздался до боли родной голос, который все внутренности переворачивал. – Давай встретимся, хватит уже. Мне впору лезть на стенку... Только это не поможет, я уже пробовал. Знаю, ты у нас стойкий оловянный солдатик. Может, ты до сих пор в куклы играешь, когда я не вижу, хотя с виду довольно большая девочка, – вздохнул он. – Ладно, ты мне задачку подкинула, я, как раньше ты и учила, условия прочитал, решение нашел. На самом деле все просто: ты хочешь, чтоб я тебе в любви признался. Так? – Нет, – решительно ответила она. – Я хочу, чтобы ты меня любил. Это разные вещи. В трубке послышался длинный шорох. Лана поняла – это Турбо вздохнул. – Лады, вот скажу я сейчас тебе, а ты ответишь: "Это ты просто так говоришь, чтобы меня там..." Ну ты поняла. Я буду говорить одно, а ты – другое, и ни в жизнь не поверишь. Зима вон покраснел, зажал уши и самоустранился из процесса трехсторонних переговоров. Чувствительная натура. Ну чего молчишь? – Мы не подходим друг другу, – перебарывая себя, отозвалась она. – Почему это? – разозлился Турбо. – Просто не подходим... – Врешь. Это все потому, что я тебя не посвятил в то, кто и как у меня был, пока ты меня не выставила и весь прошлый год от меня шарахалась, вот и вся причина. Ты обиделась и сбежала. – Сути это не меняет. Мы не подходим друг другу, и я не хочу... Потому что дело не в том, кто у тебя был до меня. Не дура, понимаю. Я просто боюсь, это тебе понятно? – Тебя никто никогда больше пальцем не тронет, я отвечаю. Мы со всем разобрались. – Ты забыл кое-что... – помолчав, добавила она. – В задачках еще есть доказательства... А ты не доказал. – Что я тебе не доказал? С отцом не доказал? Тогда у тебя... не доказал? Или тебе нужны доказательства, что ни одна шваль тебе больше дорогу не перейдет? – серьезно спросил Валера и нахмурился. – Не доказал, что это все серьезно. Не доказал, что я не зря столько лет подряд защищала тебя перед своей семьей, что не зря поверила тебе и тогда... оставила у себя. Ну я не знаю, понимаешь?! Не верю! Потому что... потому что мне страшно. Страшно, что меня сможет рано или поздно постичь та же участь, как... как её, а ты просто пройдешь мимо с кем-то другим. Ноги вытрешь. Так тебе понятно?! – И как я тебе должен это доказать?! – было слышно, что все спокойствие Туркина катится к чертям. – Пилюли от страха найти? – Например, закончить с той жизнью, которую ты ведешь. Этого будет достаточно. Но ты ведь не сделаешь этого никогда, ведь так?.. И послышались гудки. Лана не знала, повесил ли Турбо трубку или закончились копейки, и разговор оборвался сам. На деле, конечно, было второе. Валера прорычал устало, повесил трубку и приложился лбом к металлу аппарата. Зима, выкуривший уже четвертую сигарету, шмыгнул носом и вопросительно кивнул. – Ну че? В порядке?.. – Нет. Как еще хочешь помочь? – Никак. Просто из вежливости спросил. Ну так и че?.. – Бабки кончились... – Так пошли, стрясем. – Не... Может, это и к лучшему. Турбо вывернул из подворотни, Вахит за ним. Молча отсыпал другу семечки в ладонь, разгрыз парочку, отправляя шелуху лететь по ветру. – Вот и нужен тебе этот гемор, – вопрос больше был даже риторический. Но Туркин сделался серьезным: – Может, и нужен. Бля, вот убей, не понимаю, че надо ей... – А сказала-то че? – Доказать! – Турбо руки над головой вскинул. – Я ж, блять, Пифагор и Аристотель в одном флаконе. – Может, тебе ей это... предложение сделать? Турбо подавился семечками, покраснел и сильно закашлялся. Зима от души постучал ему по спине, только невинно брови выгнув, когда друг на него посмотрел, как на идиота. – Ебанулся? – просипел наконец, отдышавшись. – Нихуя се! Сам проебался по всем фронтам, ему друг идеи предлагает, а он еще выебывается! – Ну потому что ты ебанулся, Зима. – Да кто тебя жениться-то заставляет? Предложение это так, красивый жест. У меня так батёк с мамкой помирился давным давно... Ну там и я уже, правда, появиться должен был... – заметив что глаза Турбо по-прежнему оставались округленными и немигающими, Зима отмахнулся: – Ой, иди в жопу. И пошел вперед, шаг прибавляя. – Стопэ! – кашляя и колошматя себя кулаком по грудине, крикнул Турбо. Поравнявшись, заинтересованно кивнул: – А как он там предложение делал?***
Не только иногда учителя ученикам, но и ученик им в течение многих лет снятся в страшных снах. Валера Туркин – как раз тот случай. Тут даже к гадалке ходить не надо было, чтобы заверить: кто-то из учителей до сих пор два года спустя встает по утрам разбитым из-за него. Совсем не действовать на нервы учителю ученик не может – такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, еще ученик Турбо чаще всего ничего против них самих не имел. Ему нравилось разнообразить монотонную школьную жизнь. За что учителя год за годом вышибали из Туркина эту привычку, да с такой силой, что он, бывало, на большой скорости вылетал вместе с ней из класса. Да еще с приказом немедленно идти к директору и самому доложить, за что был выгнан. Бывало, происходило иногда и такое, что Турбо оставался на месте, а учительница, с красным от возмущения лицом, стремительными и грозными шагами покидала класс. Так случалось с биологичкой Фаридой Эльдаровной. Может, поэтому у нее до сих пор был такой феноменальный нюх на любые выпады Турбо, потому что его присутствие под окнами школы она заподозрила на несколько секунд раньше, чем сама Лана, которая решала задачки по молекулярной биологии. В классе они находились вдвоем, слышался только скрип пера и тихое сопение, оттого отчетливо в это тихое бдение ворвался шум с улицы и мужские голоса. А затем очень отчетливо: – Но, тише, что за свет в ее окне? Оно – восток, а в нем Джульетта – солнце!.. Ландыш вскинула голову только тогда, когда привставшая со своего учительского стула Фарида придвинулась к приоткрытому окну, и оно резко открылось внутрь, заставляя биологичку отпрянуть. – Это что за безобразие?! На подоконнике показались две руки со сбитыми костяшками, а затем подтянулась и голова. Турбо. Подбитый, но улыбающийся. – Доброго денечка, Фарида Эдуардовна! – Эльдаровна... – опешив, просипела учительница. – Да? Да, что-то с памятью моей стало... – он еще подтянулся, но не слишком успешно. – Дико извиняюсь, не сбивайте! Лана резко подскочила из-за парты и застыла, глаза округлив. – Всходи, всходи... – Турбо голову чуть вниз склонил, шепча: – Какое там светило? – Прекрасное, блин! – крикнул Маратик, глядя в учебник литературы. – ...Прекрасное светило! И свет луны... короче, мне затми! Это было крайне тяжело – держаться за подоконник, пытаясь удержать равновесие на плечах Зимы, который жался к кирпичной стене, стоя на деревянной подмости, стащенной из школьного двора из-под носа завхоза. Марат сидел на корточках, сохраняя баланс, и перелистывал страницы учебника, где был пропечатан Шекспир. В своем петушке и в убитом свитере Турбо не напоминал бандита. Он выглядел подростком-акселератом, а кем выглядела Дамаева, ведомо одному господу. Скорее всего дурой, кем и являлась на самом деле. – Дамаева, немедленно прекрати все это! – до Фариды стала доходить действительность происходящего и она спохватилась: – Закрой окно! – Я ж убьюсь, Фарида Эдуардовна! – искусственно ужаснулся Валера. – Эльдаровна! – Да один хер, – фыркнул он, снова оглядываясь назад, бросая на пацанов многозначительные взгляды. – Клянусь тебе!.. – зашипел еле слышно Маратик. – Клянусь тебе священною луной, что серебрит цветущие деревья!.. Ландыш сама не понимала, от нервов ли, или от жутко комичной ситуации, или от багровеющего лица биологички, она рассмеялась и подошла к окну, еще не видя, что там на улице на самом деле: – О, не клянись луной непостоянной, луной, свой вид меняющий так часто, чтобы твоя любовь не изменилась... Турбо вытянул губы, будто воздух сдерживая, закивал, а сам пяткой по плечу Зимы задергал. Зима, кряхтя и в стену жась, пнул коленом Суворова. Тот спохватился и зашептал: – Так чем поклясться?.. – Дамаева! – Так чем поклясться? – повторил Туркин, ощущая, что их и без того не сильно устойчивая конструкция ходим ходуном. Вахит и Марат чуть не уссываются от смеха. – И вовсе не клянись! – сама еле держась от абсурда ситуации, включилась в игру Ландыш. – Клянись собой, и я поверю... – Но если б... или... Зима, держи! Зима-а-а! Руки Турбо соскользнули, и Лана, вскрикнув, кинулась ближе к окну. Пацаны рухнули на подмости, награждая друг друга тумаками. – Дурак! Ну придурок! Я из-за тебя чуть шею не сломал! – Да тебя, кабана, хрен выдержишь! Я не могу держать и повторять за этим одновременно! – Я ж говорил: держи, держи! – Знаешь, че! Вот сам бы и держал, а Марат наверх полез, быстрее бы рассказал! – Ага, еще я девкам Шекспира не читал, не дождетесь! Лана уперлась локтями в подоконник, подперла руками подбородок и только головой качала. Оглянулась и вздрогнула только тогда, когда к классу приближался стук каблуков. – Сгиньте, глупые! Девушка спешно закрыла окна, юркнула обратно за парту и принялась как ни в чем не бывало дописывать решение задачи. Когда дверь открылась, на пороге застыли директор и Фарида Эльдаровна. – И? – кротко поинтересовалась директриса, не найдя в кабинете ничего такого, что могло вызвать бурную реакцию учителя биологии. – Так я же говорю! Вот только... – Фарида бросилась к окну, открыла его, но успела только увидеть три спины, спешно утаскивающие подмость. – Вон, вон! Директор застучала каблуками, пересекая класс, но к тому времени, когда она выглянула в окно, уже ничего не было. Только снег примятый под окнами. Женщина выгнула бровь, косясь на биологичку. Та на Ландыш: – Дамаева, я жду объяснений! – Так я все расписала, – Лана спокойно пожала плечами, положила перед учительницей решенные задачи. – Верно? Могу идти? Спасибо, до свидания! Она, воспользовавшись замешательством Фариды, быстро подхватила свою сумку и стрелой вылетела из кабинета. Наспех натянув куртку, обмотав шарфом шею, выскочила на улицу, оглядываясь, прислушиваясь. За углом, возле гаражей, послышался пацанский гогот. Ландыш зашагала в ту сторону. Маратик, Зима и Турбо заглохли, завидев ее, Туркин оттолкнулся от гаража, улыбнулся. Улыбнулся так, как никогда раньше. – Вы чего, совсем рехнулись? – развела руками Ландыш, подходя к ним. – У Фариды чуть инфаркт не случился. Зачем в школе-то? – А где? – пожал плечами Валера. – Не к тебе ж на третий этаж лезть. Хотя Маратик бы долез... – Я вам че, скалолаз, что ль? Я в тот раз чуть не сдох. – И что это было? – вздохнула Лана. Глаза в глаза с Турбо. – А это он тебя замуж позвал, – хихикнул Маратик, и тут же подзатыльник от Зимы получил: – Тебя, что ль, спрашивали? У Ландыш глаза округлились. – Чего? Куда позвал? Вы сильно шибанулись, когда падали? – Ну ты ж хотела доказательств, – Турбо качнул головой, с ноги на ногу перемялся. Нервничал. – Вот. Хочешь, специально для тебя посыплю голову пеплом, три пепельницы уже накурил, четвертая скоро будет. Чуть с катушек не слетел, такая напряженная мысль у меня была. – Его лицо смягчилось, желваки на скулах, которыми он только что так картинно играл, пропали. Он кивнул в сторону: – Пойдем? – Куда, в ЗАГС? – А ты согласна? – Нет. – Ну тогда сначала прогуляться. Пацаны в кино предлагают. Да, пацаны? Че там крутят? – "Десять негритят", говорят, огонь. – На "десять негритят" согласна? Лана взглядом бегала по его лицу, отсеивая кровоподтеки и сроднившуюся с носом ссадину, и останавливаясь на глазах. Те же, что и раньше – на нее смотрят с нежностью и надеждой, в них бегущей строкой читается: "девочка моя, Ландыш серебристый, одинокий кленовый листик, осенняя ласточка, поверь-поверь-поверь, дай руку!", все это останется, что бы ни произошло потом. Кто может отменить прошлое? Ни у кого нет такой власти, ни у Турбо, ни у Ланы, ни у кого. – Согласна, – и сделала шаг к нему. Снова.***
Обнаружив норку у двери – наполовину стеклом прочным, матовым отделанной, наполовину фанерой оббитой – в Сашину комнату, Турбо выудил оттуда ключ и записку: "В шкафу под окном продукты. На столе чай, халва и кипятильник. Меня сегодня не будет. Развлекайся.". Они вошли, включили свет, и Валера стянул с Ланы куртку. Она пока оглядывалась. Это была небольшая комната, от силы метров шесть. Монастырская кровать, аккуратно застеленная одеялом, как в пионерском лагере. Рядом шкаф, небольшой стол, две табуретки. – Давно ты здесь обитаешь? – Недавно. – А чья комната? – Так... Одного хорошего человека. – Опять не договариваешь... – в ее голосе уже не усталость. Настоящий упрек. – Расскажу, но позже. Договорились? Турбо залез в нишу под окном, достал сумку, на стол ее поставил. Сумка была огромная, размером с палатку, и бездонная, как ночь. Не отрывая взгляда от Ландыш, Валера слепой рукой доставал оттуда сверток с колбасой, яблоки и вино. – Ты ж у нас теперь совершеннолетняя, – улыбнулся, доставая штопор. – Никто не заругает. Он видел, что Ланино новое спокойствие хрупко, как первый лед. Оно пока слишком ненадежно. Она не доверяет, но идет за ним снова. Где логика? Нет никакой логики. Ей нужен он, больше чем когда-либо. – Давай начистоту, – громко прошептала Лана. В голос почему-то говорить боялась. – Расскажи мне все. Все, чтобы я могла знать, чего мне ожидать. – Когда меньше знаешь, целее бываешь. – Со мной так не работает, – и наглядно продемонстрировала свои руки. – Как видишь. Турбо тихо зашипел. Потому что снова приходилось вспоминать Каплю. Он не хотел. Хотел вырвать эту девку с корнем из своей головы. – Что ты хочешь знать, Ланка? – Что... Что ты с ней сделал? – Ничего, – даже ни один мускул не дрогнул. Потому что говорить правду Ландыш категорически нельзя. И это просто не обсуждается ни одним тараканом в голове. Нельзя и точка. – Сделали другие люди... – Какие? И что?.. Турбо потянулся к бутылке, стал ввинчивать штопор в тугую пробку. Не смотря в глаза легче слова подбирать. – У вас это называется товарищеский суд. Вот свои же ее на атомы и разобрали. Не о чем тебе переживать, пойми, в конце концов. Она не подойдет к тебе никогда. Ты ее никогда не увидишь. Все. Доказывать мне тебе нечем, только словами. Твое дело – верить или накидывать мне еще миллион вопросов, но на них я отвечу так же. Держи. Он протянул ей стакан с вином, отсалютовал своим. – За твой день рождения. Лана осторожно отпила, покатала вино на языке. – Чья эта комната? – Можно сказать, отчима. – Ты никогда не рассказывал мне о нем... – Я его не видел с первого класса. Встретились недавно, поговорили... Сказал, если что, могу ночевать здесь. Все. Теперь твоя очередь. – А что я? – Ну ты же о чем-то думала... Вот интересно, о чем. – О тебе... О нас. Что дальше... Валер? – он отставил стакан, вопросительно кивнул. – А давай сбежим отсюда? Туркин прыснул, опуская голову. – Куда? Ты сестру бросишь? А я мать? Нет, пока денег не будет, никуда мы не сбежим, Ланка. Да и пацанов я не могу кинуть... – Ты же не собираешься до старости бегать вот так... – Так до старости никто и не доживает. – Дурак! – пробормотала она и ударила кулачком в его грудь. – Ну, дурак и дурак, я в умники сроду не лез, – улыбнулся, заключая ее в свои объятия. – Ты бы не ругалась со мной, а тактично намекала, когда и что я должен делать, чтоб ты на меня не злилась и всегда была довольной. – Я и сказала: давай сбежим. – Я тоже сказал: нет. Возможности нет. И бежать пока некуда. Мысли реально. – Я реально и мыслю... Дина сказала, что когда я закончу школу, мы переедем... Я сначала закатила истерику, что никуда не поеду... А потом поняла, что в этом же нет ничего плохого. Мы можем переехать вместе. – Не можем, – отчеканил Турбо. – И я уже это тебе объяснил. Хочешь ехать в Москву – валяй. Но на этом все. Лана отстранилась, судорожно забегала взглядом по его лицу. – Что "все"? – Ты поняла. Если я остаюсь здесь, а ты переезжаешь, на этом все. В междугороднюю любовь играть я не буду. – Вот так, получается? – Получается, – он вскочил с табуретки, и она отлетела от него как укушенная. – А если бы ты в армию пошел, я бы что, отказалась тебя ждать два года? – Вообще неуместное сравнение. Лан, вот что с тобой стало? Откуда, нафиг, столько сложностей?! Куда тебя несет? Ты вон позеленела вся от своих моральных сложностей, развела достоевщину, сестру обидеть не хочешь, меня терять не хочешь, бегаешь, бегаешь. Не надоело? – Я. Только. Предложила! Может, я вообще никуда не поступлю! Не выдержу... – Ты не выдержишь? Ты все выдержишь! Он, не глядя на Лану, барабанил по столу. По этажу бродили подвыпившие соседи, гоготали, хлопали дверьми. Голова у Ландыш разболелась, не надо было сегодня пить, ни с какой стороны – не надо. – Ладно... Я понимаю, ты другой жизни хочешь. Ты же умная, книжки читала, отличница... Все когда-нибудь кончается, – тихо проговорил он, снимая руку со стола, тихо и спокойно, он решил. – Во всяком случае, это хорошо, что ты сказала сейчас. Значит, и решить все можем сейчас. Только не плачь, не разводи сырость, тут и так ее выше крыши. Тебя проводить? – Ты хочешь, чтобы я ушла? – Я хочу, чтобы не было этих разговоров, где ты будешь плакать и уговаривать меня. Я ненавижу это. Ненавижу быть в подвешенном состоянии. Если ты хочешь послушать сестру, слушай, заканчивай учебу и уезжай. Но для этого лучше все закончить сейчас, ты сама понимаешь, почему. У меня нет этих нежных чувств к матери, чтобы я разрывался и думал, кого бы послушать, к кому побежать. Я всегда бежал к тебе. А ты разрываешься между мной и нравоучениями Дины. Ну так я тебе помогу, потому что не хочу, чтобы тебя окончательно разорвало. – Тогда за что ты здесь держишься? За пацанов своих? За Кащея? Я не понимаю! Что тебе мешает зажить нормальной жизнью?! Уехать из этого чертового города туда, где можно все изменить? А ей всю правду не скажешь. Никогда не скажешь. Не поймет она. А от разъяснений только башка разболится. Действительно, прав был Зима, зачем ему весь этот геморрой? Зачем он продолжал бежать к Ландыш, зачем утягивал ее еще больше? Зачем все это? Душно. Тошно. Невозможно. Можно было переиграть, сдать по новой, но сколько можно? – Пойду пройдусь. Захочешь уйти – ключ не забудь оставить. Турбо сорвался, стянул с крючка куртку и просто вышел прочь из комнаты. Оставляя Ландыш одну в чужом месте. В этот самый момент, когда приняли правильное решение – что чувствуем? Ничего. Он тупо идет прочь от общаги. Она тупо сидит за столом, тупо разглядывает Валеркины окурки в пепельнице. Ведь так надо, так правильно? Так поступают умные люди, когда выбирают разумную жизнь вместо чувств? Черт их знает. Думать об этом в восемнадцать лет сложно... Слезы. Дурацкие слезы вновь. И откуда в ней их столько? Сколько прошло, Лана не знала. Может, пять минут, может, час. Может, вечность, когда... Осторожный стук. – Ланка, открой. Я дурак, открой. Не знаю, что на меня нашло... Я не могу так уйти, слышишь? Открой, ты ведь там. Ландыш продолжала плакать, раз уж начала. Почему все должно повторяться? Бегут по кругу, как в цирке, свернуть некуда. Сейчас Турбо вынесет дверь, потом... В этом сценарии все спутано, смешано... И потом получается то, что получается. Каждый отрезок жизни по два раза, сначала счастье, потом на том же месте – опустошение. И Туркин, не дождавшись, пока она найдет в полумраке ключ (зачем, ведь можно просто повернуть? Это снаружи ключ нужен, а изнутри защелка), высадил стекло кулаком, просовывая руку внутрь, нащупывая защелку. Но Лане не страшно! Страшно, если бы он этого не сделал. На руку даже не взглянул. – Там могут быть осколки, Валер, – трясясь от эмоций, зашептала, хватая за предплечье, – надо промыть... – К черту, иди сюда, – прошептал он, задыхаясь, отрывисто, заглатывая слова как рыболовные крючки. На этот раз они снова порвут сеть и уйдут на другой берег, где их никто не найдет. – Не говори мне об этом больше, – повторил несколько раз как заведенный, пока Лана стаскивала с него куртку, – не уезжай... Я же живой, вот, погляди, кровь. И снова это движение вверх через голову, футболка в пятнах крови. Лицо его красивое, исполосованное уличным светом. Грудная клетка гладиатора. Горячая, как печка. – Просто сними и обними меня... Ничего больше... Лана сама видела, что это пошло до безобразия – и выбитое стекло, и кровь, и этот паршивая жизнь... А он просто целовал ее, осторожно, стараясь не причинить боль зажившей губе, просто шептал ей что-то, и его сердце успокаивалось, все медленней, все тише... Ужасный день, ужасная ночь, в этой комнате все чужое, только Турбо свой, родной. Целует, целует, целует, словно усыпляет снова. Дыхание сбито к черту. Кровь, осколки, мрак. Все страшно, остро, а его руки уже сжимают ее на кровати. Плевать уже на все. Ему только хотелось наблюдать, как Лана всматривается в него, а затем прикрывает глаза, слегка поворачивая голову к его запястью. Вслушиваясь в сбитый шёпот Турбо. И бешеная, кипящая волна плавящей нежности, смешанной с желанием, затопляет обоих. Погружает, накрывает с головой. Лана облизывает губы, когда неровная дорожка от его поцелуев оставляет за собой влажный след на шее, к воротнику, а руки ныряют глубоко под свитер, оглаживая грудь. Она почти не замечает, как он стягивает с нее все преграды, только мурашки по телу бегут, когда она остается полностью без всего. Дикость какая, но ей нравится. Она крепко целует его, мычит, то ли всхлипывая, то ли стон подавляя. Сейчас не время искать ответы на невысказанные вопросы, которые возникали в глубине сознания каждого из них. Ландыш, обнаженная, распростерлась на покрывале, как добровольная жертва. А Турбо вошел в нее снова, снова разорвал все преграды, заполняя собой, рвано вздыхая. Ни стыда ни совести, ни малейшего зазора. Только он и она, как новорожденные, не умеющие различать добро и зло, да и самого себя от них пока не отличающие. Запах разогретой кожи, влажные волосы, его тело со всеми его дугами и пропорциями, поточечно, как на чертеже. Турбо склонился к ее разгоряченному лицу, сминая губы очередным поцелуем, параллельно чуть приподнимая Ландыш, разводя ее ноги шире, вжимаясь сильнее, вторгаясь глубже, прижимая девчонку к себе. Она сжала пальцами его плечи и вскрикнула. Его ладонь накрыла ее рот, губы коснулись уха. – Тс-с, тише... – рвано, сбивчиво. – Я, блять, и так еле держусь... Она закивала, тяжело дыша, скрывая раскрасневшееся лицо у него на шее. Валера подался назад и опять в нее, вызывая резкий выдох, опаляющий его ключицы. Он едва слышимо простонал, продолжая быстрые, резкие толчки, закрывая ее рот поцелуем, языком вбирая мучительно-сладкие стоны. Его мышцы напрягались, грудь касалась ее груди... Он шумно дышал сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как по спине скатываются капли пота, одна за одной. А стоны Ландыш подводили его к нужной черте. Удивительная пневматика больного счастья, которое расходится как ударная волна, захватывая все на своем пути, и они неслись на ней, покачиваясь, засыпая, но и во сне оно никуда не денется. Заколдованный круг. Что бы ты ни делал, нет исхода. Конечно, до завтра, до утра. Будут ремонтировать дверь, что-нибудь придумают... Второй час ночи, третий... Лана вжималась в плечо Турбо, гуляя глазами по его профилю, по спутанным влажным волосам. Он еле слышно сопел, приоткрыв рот, на висках завивались темные колечки. Не мешало бы ему постричься, иначе он скоро будет похож на декабриста Рылеева, подумала она, а потом грустно усмехнулась. Она, получается, декабристка?