Зима. 1989-й год
В финансовые вопросы Лана не встревала. Ее больше волновали вопросы учебные, а с учебой было просто ужас. К середине января Ландыш собрала все зачеты, кроме английского – и не вышла в сессию. За первые два экзамена получила по нулю. Англичанка наотрез отказалась ставить зачет из-за прогулов, несмотря на то что Дамаева бегло изъяснялась в простой грамматике и знала назубок все глаголы-исключения. Пороги оббивала до февраля, потом Турбо обмолвился, что есть у них паренек, который в инглише рубит, Маратку подтягивать взялся. Лане было некомфортно и даже стыдно: как так? В школе англичанка не цеплялась, у нее стояли пятерки! А в институте, получается, она резко отупела? Или неужели дело было в том, что университетская учительница английского как-то допустила ошибку в слове, а Лана поправила? Неразумно было, невежливо, но ведь вся группа переписала буква в букву! Однако согласилась. Приятный паренек Андрей, больше напоминавший Есенина в свои лучшие годы, а не отпетого группировщика, пришел провести первый урок, как истинный репетитор. – Произношение у тебя, конечно, не безнадежно казанское, но такие вещи можно набрать только практикой, твоя мымра права. Принести кассеты? Будешь заниматься? Но мымре Ланины занятия не сдались, ее волновало только одно: Дамаева должна была отсидеть положенное или вылететь из универа. Почему-то именно она пошла на принцип, тогда как другие этого не сделали, хотя предметы у них были поважней языка. На спецкурс гистологии, например, она не явилась ни разу, и все-таки он поставил зачет, с условием, что к лету Лана сдаст долги. И вот он, тот, кто слыл Великим и Ужасным, думал о ее будущем, а эта фифа в вечно зеленом жакете, (который достался ей по наследству от прабабки) интересовалась только тем, сколько часов Ланино седалище соприкасалось со скамейкой в ее аудитории. И откуда такая принципиальность?! Сам фармаколог сказал, что у Ланы прекрасная теоретическая голова, акула биофизики поставила "отлично" за семестровую работу, которую Ландыш накатала, просидев в читалке всего три часа. Жуткий, как Франкенштейн, гистохимик и то похвалил! А эта грымза альбиносная, вот чего она прие... "Ну и словечек ты понабралась..." – сказала бы Дина. Понабралась, да, а как тут иначе? Куратор курса, гладко причесанная активистка из тех, которые всюду суют свой нос, поймала Дамаеву на перемене, зажала в углу и завела беседу о личной жизни: – Лана, ты какая-то дикая девочка... Другие студентки делятся своими увлечениями, интересами, от тебя же ни слова не дождешься. Пришлось расспрашивать твоих однокурсниц. Оказалось, ты много пропускаешь, дерзишь преподавателям, живешь якобы с каким-то бандитом, нерасписанная, это правда? Интересно, а расписанной с бандитом – лучше? – Правда, – осклабилась Ландыш. – Он главарь хадитакташевских, жуткий тип. Весь в наколках, зубы золотые, сам неграмотный. Какая уж тут учеба! Кураторша криво улыбнулась: – Опять ты за свое. А я, между прочим, вчера была в деканате, просила посодействовать. Зря, наверное. Конечно, зря! Лана в этом деканате разве что не ночевала, пытаясь спасти положение. Пошла в поликлинику, заручилась справкой о болезни. Но не сработало. Замдекан, великанша с пластмассовыми клипсами в ушах, обтянутая бархатом, прилюдно обругала девчонку симулянткой. Тряся справкой, заявила, что с такими бумажками надо идти совсем в другое место. – Несите более убедительную и не морочьте нам голову! Списки на отчисление уже готовы! И тогда Лана вспомнила о своей травме и решила поставить на нее. Пришла в поликлинику, поплакалась, однако тетенька-окулист на провокацию не поддалась. – Вы когда-нибудь видели человека, который ушел в академ по зрению? Я лично – ни разу, а зрение у меня стопроцентное. Вот если бы у вас отсутствовал хотя бы один глаз!.. – мечтательно протянула она. Профессиональный юмор зашкаливает? Давит, сука, на больное? – Это тоже не помогло бы. Всего хорошего. Ландыш вернулась домой зареванная, растерзанная и упавшая духом ниже некуда. Турбо выслушал и подытожил: – Кинься, я все устрою. – Что значит – кинься? Выкинься из окна? – мрачно усмехнулась Лана. Но он ухом не повел, только куртку накинул и вышел. Не было его долго, вернулся к полуночи. Лана уже спала, а утром получила ободряющее подмигивание и наставление кивать, как китайский болванчик, когда вызовут. И ее действительно вызвали в кабинет замдеканши, усадили в кресло и ласково спросили: – Как ваше здоровье? Как вы себя чувствуете? От неожиданности Ландыш промямлила что-то невразумительное типа «Спасибо, хорошо». К счастью, никаких речей и не требовалось, она просто получила возможность быстро досдать экзамены. Запись "зачтено" в ведомости по курсу английского языка уже стояла – задним числом. Февраль наступил. Появилось свободное время, которое Лана жаждала провести с Турбо. А Турбо не было. Он пропадал там, на коробке, в городе, воспитывал молодняк, вел привычный образ жизни. Лана ждала допоздна, иногда дожидалась, и Туркин улыбался, все же было приятно, что теперь его встречала не гора мусора, бутылок, грязной посуды и мать-пьяница, а уютно обставленная комнатка и девица-красавица, ее ласковые объятия, в которые он нырял сразу. А утром его не было снова. Узкая кровать по пробуждении Ландыш хранила только ее тепло... На вопросы, сможет ли он найти хотя бы пару дней, чтобы провести их только с ней, Туркин только говорил: "Вечером дискотека. Там отдохнем". Ландыш казалось, что она сделалась фоновой составляющей, уровнем шума, мебелью, сопутствующими обстоятельствами вроде холодильника в углу, пьяных соседей за стеной или ветра в форточке. Но утешала саму себя после литра выплаканных слез: скоро, скоро будет тепло. Февраль пройдет и будет все хорошо. Все наладится. А пока февраль. Необычайно холодный. Лана бродила по берегу: ледяной ветер, обледеневшая щетина прошлогодней травы. Земля мертва, глядела остекленевшим глазом речной воды. Смеркалось, руки окоченели. Может, сшить себе муфточку из Валеркиной школьной ушанки? Все равно заняться нечем – Лана ведь ничего не делает в этой жизни. Иногда моет посуду, а так – ничего. Земля мертва окончательно или спит, седые патлы кустов, распухшие сугробы, грязные улицы, облупившиеся стены домов, разоренные детские площадки, сбитые набок карусели. Летаргический сон, из которого ей больше не выйти. Над Ланой темный ствол тополя, уходящий в небо, она прислонилась к нему и слушала. Скрип, скрежет, пульса нет. За мостом пронесся московский поезд, забитый людьми, среди пассажиров – Турбо, Зима, Маратик, Ералаш и Андрей. В тамбуре курят. – Пацаны, в Москве поднимемся, обратно в купе поедем, – довольно улыбнулся Валера, туша в воздухе спичку. – В купе неплохо было бы, – согласился Маратик. – А я моцик хочу. Дукати. Видел на вкладыше жвачки. Зверь! Турбо улыбнулся, Зима качнул головой, дым выдыхая: – На вкладыше... – А че, серьезно, – пожал плечами Суворов. – Вот ты че бы хотел, Зима? – Порш. Красный. Турбо одобрительно промычал, губы вытягивая. На Мишку кивнул: – Ералаш, а ты? – все-таки интересно, есть ли что-то серьезное в голове этой скорлупы? Маратка вон не хило замахнулся. Пусть и шутки все, однако... – Утюг, – честно выдал Мишка. Пацаны весело хрюкнули, Туркин чуть дымом сигаретным не подавился. – Утюг?! – А чего? – оглядел их Ералаш. – У меня у бабки старый, с войны еще... Она его на плите греет. Я ей обещал, что разбогатею и новый утюг ей куплю. Все-таки добряк он был, этот Ералаш. И цели у него были благородные, пусть и по-детски наивные. Турбо мягко улыбнулся. Веяло от пацаненка чем-то очень знакомым. От него веяло мягкостью Ландыш. Ландыш, Ландыш... Прости ты, цветочек. Приелось, пресытилось, совсем времени на тебя не хватает. Непорядок. Дал себе слово еще в том году, что заставит девчонку себе верить, а теперь что? Ладно, замнет он это все, порадует еще ее, она улыбнется и все нормально будет. Не умеет Ланка долго злиться. – Прикиньте, пацаны, "Порш", "Дукати" и утюг. Москва-а-а, встречай! Грянул дружный пацанский гогот. Андрей, которого распирало от такой возможности – с пацанами-то в столицу махнуть, да еще как! Нарушив все правила! – на Туркина взглянул и уточнил: – А ты, Турбо, что хочешь? Валера закусил щеку, через нос выдыхая дым. В голове только Ланка. – Книгу "Доктор Живаго". – Чего? – весело хрюкнул Маратик. – Кого жевали? Турбо ему мягкий щелбан отвесил. – Да не жевали, а Живаго. Говорят, интересная. – Ланке, что ль? – догадался Зима. – Ей, родимой.***
Турбо заявился поздно ночью. Аккуратно дверь открыл, почти на цыпочках в комнату пробрался, но тут же замер, зажмурив один глаз, когда в углу комнаты вспыхнул свет. Лана щелкнула кнопкой примостившейся на подоконнике лампы и подтянулась на руках к изголовью кровати. Быстрым взглядом пробежалась по парню: вместо привычной куртки – кожаный бомбер с кленовым листом, на ногах белые "найки", правда, хорошо потрепанные. Вместо привычного "петушка" – фернанделька. – Улов в Москве удался? – то ли голос сонный, то ли утомленный по жизни уже. Знает и так, что удался. И что подвернулся мажор, с которого все это Туркин благополучно снял. – Поздравляю, – довершает, не давая слова Валере вставить. – Спать ложишься или на ночное рандеву снова? – Я вообще-то соскучился, – Турбо быстро скинул с себя верхнюю одежду, на кровать присел и растянулся в улыбке. Которая впервые за долгое время была не оценена. Он выгнул бровь: – а ты нет, да? Ладно, знаю, как настроение поднять. Глаза закрой. Руки вытяни. Ландыш с тихим тяжелым вздохом прикрыла веки. Почувствовала, как на запястье что-то защелкивается. Открыла глаза. Часики. Аккуратные, с хромированным корпусом и никелированными стрелками. Цена им не меньше двадцати рублей. – Книгу не надыбал. Но это лучше, скажи ж? – У кого забрал? – глухо, разочарованно. – Купил. – Шмотки новые тоже купил? – интонация непонятна, но скорее утвердительная, чем вопросительная. Хотя не хотелось обострять, поэтому не смотрела в глаза. – Не задавай тупых вопросов. Да, на ночь не стоит. Да и вообще больше не стоит. – Часы к разлуке дарят... – Ой, что за старперские приметы? – фыркнул, стягивая свитер через голову, пригладил небрежно наэлетролизованные волосы. Подхватил свертки с продуктами с табуретки. Честно (почти) купленными. – Их тоже выкинуть? – Не знаю... – А я тебе отвечу. Знаешь, как быть беспомощной, ничем не замарать рук, подставлять кому попало вторую щеку, вот что ты знаешь. Конечно, ты добрая или что там еще, но тебе не приходило в голову, что эти распрекрасные вещи ты позволяешь себе потому, что есть тот, кто по уши в дерьме, кто норовит врезать первым, протолкаться к кормушке, ухватить червячка, принести в клювике домой? Она поежилась. Не хочется нарываться на скандал, но и жить, делая вид, что все ее устраивает, тоже невозможно. Что ей дали шанс сдать сессию, но лишили стипендии. Что деньги, которые и перепадают Турбо, нужно тратить хотя бы на что-то стоящее, а не на барахло, по типу этих же часиков! Но от того, что она молчала и не решалась сказать, о чем действительно ее переживания, Турбо расценил все иначе. Ей не нравится жить в этой комнате, ей не нравится в целом, как они живут. Предложить свалить к сестренке под бочок? Ну нет, упрется, психовать начнет. А как психует она, Валера уже видел. Тогда с ножом и фразой "Режь нас!" эффектно было, конечно. – Неужели ты не успела осознать: жизнь такова, какова она есть – и больше никакова. И это, блин, не для красного словца сказано. Это голая и неприкрытая правда – жизнь без розовых окуляров выглядит несколько иначе, чем ты себе представляешь, и пахнет иначе. Вот так! – и обвел руками масштабы комнатушки. – Ты же сама сюда захотела, разве нет? Верно-верно. Но дело ведь не в правде, а в интонации... В этом непрерывно растущем зазоре, который был всегда, просто Лана, живя в родном доме, не замечала этого. А ведь Турбо жил вот так всю жизнь в своем бараке. И для него нынешнее положение куда лучше. Это она из хором в шалаш. А он из мышиной норы в хоромы. – Отвернулась, надулась, сейчас разревется. Ну и как мне с тобой объясняться, если ты слов не понимаешь. Жестами? Ночью встретились на нейтральной территории, пока делили одеяло, разногласия куда-то подевались. – Ланка, не молчи, хотя бы повернись ко мне... Не повернешься? Тогда я сам, а ты притворяйся, что не слышишь, не чувствуешь. Спишь? По одеялу движения пловца, разглаживающего ладонями воду. Турбо сносит течением, но он упрям, он стремится к началу, простому и беспечальному, когда вопрос "как ты хочешь?" смущал до безобразия. И нужно было непременно продержаться до утра и повторить, даже если сил уже не осталось. Кожа горит, губы обветрены, обметаны. Прикосновения быстрые. – Придет серенький волчок, высунет язычок, – Турбо забрал ее губы в плен, языком очерчивая их контур. – Залижет тут и там, будет девочке стыд и срам. Перестань пинать меня, я ведь только рифмую! Ему нравилось, что Лана зло дышит, но молчит, сдается. Видимо, боясь спугнуть его внезапный порыв. Губы приоткрылись, но рот Турбо тут же соскользнул, оставляя быстрые поцелуи по линии челюсти, вынуждая откинуть голову, подставиться под него. Снова-снова-снова. Ландыш задохнулась. Его это заводило. Вторгнувшись между ее разведенных ног, ощутил, как ее ладони цепляются за его спину. Руками скользнул вверх, по мягкому животу, ребрам, оглаживая пальцами каждое, обхватил грудь, чувствуя лихорадочное биение сердца под правой ладонью. Просто нужно снова нырнуть в нее. Усыпить себя. Усыпить ее тараканов. Одно резкое движение, один сильный рывок – и он внутри. Ландыш выдохнула, и вместе со стоном (очень ему хотелось надеяться) вырвались все мысли из ее головы. Он подхватил ее под колени, медленно толкаясь, входя до самого конца, чувствуя дрожь в каждой Ланкиной мышце. Из нее. Снова в нее. Плавно, потом резко. На контрасте. И стук каретки кровати о стену как успокаивающий набат в голове... ...И под утро снова проснуться в обнимку, сжавшись на узкой кровати, влажные, потому что спать в склейке под одеялом душно, но куда деваться?.. Что хорошо и что плохо – им решать. Ты же хочешь быть одновременно послушной и строптивой, Ландыш? Нарушать правила, которые сама же и вызубрила. Делать то, что нельзя, поступая при этом как надо.***
4-го февраля 1989-го года последний крупный контингент советских войск пересек границу с Советским Союзом. Афганистан покинули оставшиеся пятьдесят тысяч советских военнослужащих. Последний самолет взлетел с аэродрома Баграм 3-го февраля. Вернулся Вова Адидас... С раннего утра Турбо пропал, а потом вернулся с денежным уловом. – Короче, есть прекрасные новости. Завтра расширяться будем! – обрадовал, довольный, в охапку сгреб. – Но сначала на дискач. Давай, не стой, одевайся. Ну, Ланка, улыбнись. Давай. Ну? Поддел носом ее подбородок, к губам потянулся. Снова в плен. Снова нырять. Может, не все так плохо? Вот же, рядом, обнимает, целует, значит, ничего не прошло у них. Просто по-взрослому – это вот так. Иногда ругаться, потом мириться. На компромиссы идти. Вот он такой. Такой ее Турбо. И как ей не страшно балансировать над этой пропастью, неизвестно, в какую сторону прибьет? Сегодня клянется в вечной любви и мычит "Я – это ты, Ланка, ты – это я, и ничего не надо нам", а что, если завтра скажет, что твое место номер шесть, потому что любовь такого отморозка не более чем цветочек-однодневка? Как-то все забывается на дискотеке, наружу прорывается обычное желание вечной молодости. Ноги гудят от танцев, но это приятная усталость. Маратик прорвался в круг, за ним девчонка. Видно, что стесняется, но улыбается, приветливо кивая пацанам. Это Айгуль, и она с Маратом. – Лана, – Дамаева улыбается в ответ, ей руку жмет. Маратик возвращается к ней, Ландыш шутливо в бок его пихает: – А кто там кричал, что еще он Шекспира девкам не читал, а, Маратик? – Был глуп! – с наигранным прискорбием кланяется он ей. – Вот не успеешь ты заметить, Ландыш, каким рассудительным я буду, каким умеренным стану я! Слова не его, из фильма. И брошены снова в шутку. У Марата все в шутку, кроме, пожалуй, этой девочки. И, может быть, у них будет все по-другому? Может, у нее, у Айгуль этой, получится вытянуть Маратика из этого? Лана танцует и фыркает со своих собственных мыслей. Рассуждает уже, как дама в летах, у которой жизнь кончена. Господи, им с Турбо всего девятнадцать. У них все впереди. А сейчас главное в моменте быть! В моменте и в крепких руках Турбо. К себе привлек, в грудь вжал, привычно на ухо ласково что-то шепнул, в висок поцеловал. – Летний дождь, летний дождь начался сегодня рано. Летний дождь, летний дождь моей души омоет рану... Лана уткнулась носом в его шею. Он почти слышал, как она втягивает в себя его запах. Скользнул щекой по ее мягким волосам. В такие моменты, в такой атмосфере, будто и не было этих страстей, не было боли, не было ссор, недомолвок, страха. Будто все как тогда, в их первый в жизни танец на выпускном. Медляк кончается, врубается "Ласковый май". Каждая строчка, простая и понятная, врывается прямо в сердце, а из сердца рвется крик, и каждый в их круге кричит – и пацан, и девчонка, от души: "Знаешь, седая ночь, ты все мои тайны-ы-ы!..". Лана не успевает даже допеть. Слово "помочь" застревает в горле, когда она отлетает. Отлетает в грудь Зимы, потому что Турбо не успевает ее задвинуть за колонну, только закрыть своей спиной, и летит от удара в грудь. Девчонки в рассыпную, а пацаны уже друг на друге: кто-то кого-то вырубает, кто-то отбивается, кто-то оттаскивает от своих. Вскрик Ландыш тонет в писке милицейского свистка, и Туркин только успевает схватить девчонку за руку и пролететь с ней сквозь окружающих ментов, перепрыгивая через лежачих пацанов из другой группировки. Холодный ветер и снег бьют по лицу, адреналин кипит в крови, и мороз начинает кусаться до боли, когда Турбо затаскивает ее за гаражи, и Лана переводит дыхание. Трясется, потирая онемевшие руки. Кримпленовая кофточка не греет. Вырядилась, блин. – Замерзла? – Валера тяжело дышит, растирает ее плечи, затем стягивает с себя олимпийку черную, больше согреть девчонку нечем. Куртки остались в гардеробе, не до них было. – Заболеешь, не надо! – Цыц, блин! Грейся! Закутал, застегнул, под бок себе, как котенка, засунул, дальше потащил. Лана не спрашивает, что это было, потому что видит, что Турбо сам не понял. Только среагировал, пару морд разбил и пришлось от ментов бежать. На углу налетели на Кота и Сено. Тоже подбитые, но успевшие слинять. – Разъездовские суки! – Марата с Пальто приняли. – Зиму не видели? – А Адидас где? Лана сжалась. Турбо приподнял ее голову, непонимающе глядя, когда ее подбородок дрогнул в его пальцах. Девчонка судорожно сглотнула, ощущая, как с подкатывающей к горлу тошнотой в виски впивается до невозможности раскаленный шуруп. Она успела вырваться из его рук и броситься к одному из гаражей. Внутренности будто перевернуло, сжало до боли. Ландыш стошнило. Она поняла, что оседает от накатившей слабости на снег, но не успевает повстречаться с сугробом, потому что крепкие руки подхватывают ее, пытаются на ноги поставить. А она, как тряпичная кукла, безвольно подчиняется, не соображая, куда разом делись все силы. – Эй, эй! – Валера легонько встряхивает ее, зачерпывает снег, прихлопывает им по ее до ужаса бледным щекам. – Ланка! Да че с тобой?! – Че, плохо? – волнуется Кот. – Сено, автобус! Гони бегом, тормозни! – кричит Туркин и снова судорожно бегает по Ланиному лицу. Глаза ее наконец фокусируются на кончике его красного носа. Разбитого. – Лучше? – Нормально... Перенервничала, по ходу. – Все нормально, слышишь? Сейчас домой приедем. Чай тебе сделаю, спать ляжешь. – Ты же не уйдешь? – шепчет она в его голую шею, пока он втаскивает ее в автобус. – Куда я денусь! Автобус почти пустой. Его потрясывает, потрясывает и Ландыш, полностью обессиленную и прижавшуюся к груди Турбо. Тусклый желтый свет немного усыпляет. Пацаны что-то говорят, с чем-то соглашаются. А на соседней улице умирает Мишка Ералаш. Но об этом узнают только завтра...