Ненаглядная наша aka Жизнь моей несуществующей подруги

А вот и осень. Совсем немного времени прошло с тех пор, как пути Юли и девушки из первой главы разошлись. Юля прекрасно понимала, что подруга будет искать её, будет волноваться. Она не хотела от неё преследований, поэтому и решилась уехать в богом забытое бетонное захолустье. Стоит сказать, на новом месте её весьма радушно приняли. Санитарки бывшей психбольницы выделили ей комнату. Но она, по правде, не слишком часто ей пользовалась. Уже через неделю своей жизни в Долине она хорошенько познакомилась со своими соседями этажом ниже. Это была большая компания молодых людей лет двадцати. Они были очень шумные, любили сладкие газировки и ярко одеваться. Они все были настолько высокие, что за всё время общения с ними Юля смогла разглядеть их лица лишь несколько раз. Она хорошо чувствовала себя в той компании. Так знаете. Безопасно что-ли. Она за ними была как за каменными стенами. Только выкрашенными в неоновые цвета. Ей это ощущение защищённости нравилось, да и сами те люди были не против защищать Юлю. У них она и жила большую часть времени. Спала на подлокотнике их огромного кожаного дивана, ела на их кухне. Однажды одна из девушек из той компании подарила ей свою футболку. На футболке были пайетки и блёстки. Юля подрезала у неё рукава, а длину оставила. И ходила в той футболке, как в нарядном платье в пол. Через некоторое время Юля уже начала считать их своими друзьями. И, конечно, она ходила на все их вечеринки. А эти их вечеринки, ооо. Манящая жижа в задымлённой конуре. Растекается как улитка по полу. В неё наступаешь ногой, и противно поначалу становится. А потом привыкаешь. Входишь во вкус. Вязнешь, утопаешь, стонешь. А по ушам струится пот и тихонько облизывает тебе ухо чем-то из репертуара тех, кого никто не знает. И люди этому потакают. Руки в стороны. Кружись и отсвечивай, как фрукты в стекле и сахаре. Девушки, парни, подруги, друзья. Вы все сладкие и беспечные, утешьте непонятливое дитя, которое пришло погреться в вашей вакханалии. Подруги поднимали её на руки и целовали. Для неё это было сущим счастьем. Ведь она могла видеть лица своих новых друзей. Больше ей ничего не нужно было в те моменты.. Лица, представляете? Они такие были большие и высокие. А она такая малюсенькая, низкая. Лилипут в стране великанов. Всё тут у них другое, а мебель почему-то обыкновенного размера. Самим им, наверное, ой как неудобно. Но они добрые великаны. Пожертвовали своим комфортом ради неё. За это она тоже их любила. Хотя на самом деле было намного больше причин на то. У Юли было не слишком много мест, где она могла находиться. Если Юля не была у своих друзей, то значит она была на поляне около своего дома. Дом стоял на самом краю высокого холма, а у подножия холма была гладкая долинка. Не очень широкая, зато красивая. За долинкой был ещё один пригорок, а за пригорком проезжая дорога, а за дорогой густая лесная чаща. Юля любила гулять по той долинке. Но вот сейчас была осень, некогда высокая, сочная трава пожелтела и засохла, по ней было уже не так приятно ходить. И Юля пошла в лес. Вечер был приветливо тёплый, светлый. Казалось, что эта предсумеречная идиллия и не думает заканчиваться. И Юля так легко вышла на улицу, точно её кто-то выпихнул прямо из окна. Вышла в одной своей любимой мятно-зелёной майке и узких черных джинсах. Побежала к лесу по поляне, царапая ноги в резиновых открытых шлёпках об жёсткую серую траву. Закат она уже проводила. Ещё дома. Это было такое местное правило. Все должны были в обязательном порядке проводить закат в полном молчании и непрерывном созерцании, а уже потом продолжить заниматься своими делами. Закат здесь был своего рода божеством, если так можно выразиться. Конечно, ему никто не поклонялся, как богу, никто не возводил ему храмов, никто не читал в честь него молитв. Но вокруг него было построено множество особых примет, легенд, правил и порядков. Вокруг закатного часа была выстроена вся жизнь местных. Он как будто заполнял те пустоты духовной сферы жизни местного общества, которые обычно заполняет религия. Так что теперь. Вот идёт она в сумерках, уже подошла к самой кромке леса. Вот она входит в него. Сразу под ногами хрустят недавно опавшие сухие ветки, приятно пахнет смолой. Над головой прокричала стайка птиц, чей покой она варварски нарушила. Она проходит чуть дальше, переходит через абсолютно пустынную дорогу, с неё же по пути собирает сосновые иглы. Это её любимое занятие в лесу - собирать иголки, а потом плотно сжимать их в руках, чтобы от них приятно покалывало кожу. Кожу покалывает, прокалывает, вот появляются маленькие, еле заметные ссадинки. Кровоточащие. Смотришь на них мельком. Они напоминают тебе многое. Растяжки на животе. Колосящуюся пшеницу в бескрайнем поле. Кратеры гейзеров. И Ущелья... Стряхиваешь иголки раздавленные с руки - они своё отслужили. Подносишь ладонь к голове, обхватываешь ею лицо. Оставляя на нём влажный, стягивающий кожу след, и чувствуя приятную прохладу от онемевших, ледяных пальцев. И ну что за вкус, что за запах ты чувствуешь... Запах собственной кипящей жизни. Смешанный с запахом чужой кипящей жизни - жизни леса. Где-где, а вот в Долине лес непременно живой. И ведь трупные ветки и иголки тоже когда-то висели на дереве, питались его соками, жили... Теперь вот в руках у тебя. Подвластны тебе. Вишь как. Но не всё так.. Что-то неладное ты вдруг начинаешь чувствовать. Дискомфортное. Как трущаяся о спину этикетка на кофте. Как смотреть на абсолютно симметричное лицо. Как идти по пустынной улице ночью и видеть впереди шатающегося бомжа. Что-то щекочет тебе нос. Запах озона. Как после грозы. Запах такой, как на турбазе. Ранним-ранним утром, прямо перед рассветом. Угольный. Горелый... Точно. Юля стала стремительно продвигаться вперёд, к источнику запаха. Слепая, как крот, с неугомонным нюхом как у охотничьей собаки, взявшей след. В своих поисках пробралась почти в самую чащу. Но таки нашла то, что искала. Был вчера шторм. Ливень с грозой. Такой свирепый, что аж стены содрогались. Видимо, жадной стихии стало неугодно одно дерево, и она решила принести его в жертву. Гроза его подожгла, а шторм повалил на землю. Теперь лежит оно, бедное, поваленное, переломленное пополам в унизительной позе, посреди гладкой поляны, на пригорке. К нему никто не приближается, ни куст, ни дерево, ни единая былинка. Боятся обжечься. Костёр-то знатный. Вздымается в небо. Как будто даже достаёт до него, оставляя сияющие подпалины на подоле ситцевой, слоистой и воздушной облачной юбки, из-под которой можно разглядеть иссиня чёрное небо с редкими звёздами. Юля с обомлением наблюдает за этой дикой, необузданной красотой огня. Не от недобросовестных посиделок безответственных людей с шашлыками. А от самой что ни на есть природы. Такой огонь несёт благодатное разрушение. Он поддерживает баланс. Он излучает всеобъемлющее, безудержное, животворящее, смертоубийственное тепло. Он как женщина. Танцует в своих полупрозрачных оранжевых изгибах. Хитрый и кокетливый. Но Юля не смеет ближе подойти, сторонится. Она бы может и рада была, но пока над ней ещё властны хотя бы животные инстинкты. Не ходи, там горячо и больно, там убьёшься. Но запах... Запах-то какой. Его сторонись или не сторонись - всё равно почувствуешь. Никуда не убежать. Да и не хочется собственно. Недаром ведь говорят, мол, нюх - самое сильное человеческое чувство. Самые яркие воспоминания именно он порождает. Стоит только на мгновение нос по ветру поставить, на секундочку уловить какой-либо аромат, и всё. Перед глазами уже всё встаёт, точно вчера это всё было... Зрачки сузились от ярчайшего света. Блики в глазах пожелтели. Густые ресницы встрепенулись от дуновения обжигающего воздуха. Но тело неподвижно. Оно налилось чистейшей медью. Полуидол. Статуя. С золотыми ресницами. Костёр-то посягнул на святое. На закат. Но и костёр, и закат, и дождь, тушащий постепенно костёр, - все дети одной матери - Долины. Поэтому костру ничего не будет. Разве что похвалят его за такую удачную мимикрию. Надо же. Целую живую женщину в статую обратил. Схватил за грудки всю её жизнь прошлую и швырнул на выжженную поляну прямо к её ногам. А она что сделает... А ничего в сути. Завернёт в кулёчек и прижмёт к груди. Жизнь-то сама вся целиком у неё короткая. В одном объятии уместится. А новая и того короче. Не жизнь это вовсе, а щепотка на кончике ножа. Бросить бы это всё в костёр. Не уживается оно спокойно в нынешнем мире. А жалко ведь, очень жалко. Но ничего. Если мясо сырое на костре пожарить, оно вкуснее будет. Вот и жизням нашим надобно такую же обработку, испытание пройти.... А она что делает... А она подходит всё ближе. У статуи нет нервных окончаний. Хотя она и не статуя уже. А марионетка самая настоящая. Она не чувствует мирских болей и страданий. У неё есть только разум. Исцарапанный, помутневший, его изрядно потёрли рукавом и подышали на него. А боли и терзания ей только душевные доступны. Вот только, буквально минуту назад она ещё стояла как вкопанная, боясь шелохнуться. А теперь улыбается украдкой. Дышит по глоточку. Глазоньки маслом налились, как у голодного котёночка. Тот котёночек жаждет материнского молока. Но вот же оно - прямо с неба накрапывает. Ты только ртом и успевай капли ловить. А не успел - лакай с земли. Но это всё для слабаков, не приспособленных толком к жизни. На кой испытывать свою ловкость и брезгливость, если можно не без труда, но прильнуть таки к самому желанному - к соску непосредственно. К небольшому, кипящему, ароматному клочку земли. Он так маняще выпирает на облысевшем, заваленном пеплом холмике. Но самый целеустремлённый котёнок оказался в самом невыгодном положении - он подкидыш. Сам себя, правда, подкинул, но не суть. Кто же ему просто так позволит подходить и сосать у новой матери молоко? Да никто другой, кроме как сама эта мать. Она очень даже щедрая, но суровая. На, бери, пей моё молоко, самое сладкое, прямо с живота. Но тебе будет жарко, как в аду - у меня большое сердце, оно согревает огромные территории. Но так уж и быть. Ты мне нравишься, ты сильная. Оставлю и тебе, несчастная. Трудно тебе сейчас, тоскливо. К дому тянет, так ведь, да? Так подойди же к нему. Испей этой удивительной испарины у себя на лбу. Шаг вперёд, ещё один, ещё чуть-чуть, и тебе подпалит прядки непослушных волос и полы безразмерной одежды. Прогорклые, едкие эфиры и древесные смолы с ноги вламываются в твою беззащитную грудь. Липкая плёночка лопается, слёзы непроизвольно вытекают ровными ручьями по щекам, выпирающие болезненные колени смыкаются, болтаясь из стороны в сторону, как карандаш в стакане, губы крупно дрожат... Плёнку на старой камере кто-то нервно перебирает, отматывает, быстро так. Некудышный это фотограф. Плёнка-то у него просроченная, намоченная. Вся поплыла, позасвечивалась. Только редкие кадры разборчиво получились. Память-то она избирательна. Всё, что было в городе, не так давно было. Это только кажется, что целая вечность прошла. Долина время жрёт, как не в себя, запасается жиром на зиму. Вот и теплятся пока остатки воспоминаний. Они пока ещё почти так же сильны, как и этот самый лесной костёр. Но им уже нужно время и толчок для "активации". Просто так они уже не всплывают, как раньше. Подпалила кожу слегонца, пощекотала свой разум, и вот пожалуйста. Ярчайшие картины ушедших лет. Прямо вот. Всплывают, как трупы оглушённых рыб. Их не воскресить. Ими уже не насытиться. Их тела разлагаются. Источая трупный яд. Его резкий запах бьёт в нос. А их вид отвратителен. Никто посторонний, увидев такую картину, не задержался бы у неё ни на секунду, ушёл бы быстро прочь, отплёвываясь, высмаркиваясь. Но это юлины родные рыбы. С её собственного пруда. В который она высыпала ненароком стиральный порошок. Рыбы издохли. Вот она поднимает первую. Подносит ближе к огню, чтобы лучше разглядеть. Пламя озаряет её бездушные, круглые глаза с заплывшим зрачком. Отогревается охладелая на вечернем морозе ладонь. С головы капает слизь и сукровица. Слышится треск и шипение. Поднимается вонючий пар. Ты вдохнула его. И вот первое идёт... Город. Ты жила раньше в нём. Он обычный. И дом твой был обычный. Вот вроде человек ты такой незаурядный, а жила в таком неподходящим тебе доме. И квартира твоя была обычная. В серо-голубой многоэтажке, где-то посередине. Сверху люди, снизу люди. И всех и всё слышно. И тебе, и им. Стены хлипкие, тонкие. Точно картон. Квартирка-то без ремонта почти. Стены сделаны, потолок сделан, а пол как был, таким и остался. Ты жила в ней с отчимом. И матерью. А так на самом деле почти что одна жила. Они поздно вечером только дома бывали. А иногда и по несколько дней отсутствовали. Тебе грустно поначалу было. Ты злилась то них, то на него, то на неё, то на себя. Но потом ты привыкла. Утёрла сопли и уселась глубоко в углу своей маленькой, больше похожей на склад комнаты. Старалась казаться примерным ребёнком. А что делают примерные дети? Берут пример со своих родителей. Твой отчим много курил. Очень много. А балкона, зараза, не было. Вот он и курил перед окном. Но пахло всё равно соответствующе. Ты тоже потихоньку начала курить. Хотя чаще просто жечь сигареты и сбрасывать пепел на пол. Там же всё равно пыль от бетона. Не видать ничего. Так тебя никто и не поймал за этим занятием. Прошло время, месяц наверное, не помнишь. Ты в каком-то смысле полюбила отчима. Ты всё ещё сторонилась его, не подходила к нему даже в те короткие часы, что он пребывал дома. Но ты находила близость с ним в другом. У него была одна зимняя куртка. Он всё время её носил, не снимая. И осенью, и зимой, и в начале весны. И он курил, так ведь? Вся эта его куртка об этом кричала, даже если ты его редко видела. Курево смешалось в неповторимое амбре с по́том и свежей синтетикой. А ещё ярче этот аромат раскрывался на морозе. С раннего утра по воскресеньям, когда он ещё спит, или поздно ночью в будни, когда он уже спит, ты напяливала эту ароматную куртку и быстрей выбегала на улицу, на мороз. Укутывалась в неё с головой - тебе это позволял невысокий рост. И нюхала, нюхала, нюхала, пока не отмерзали кончики пальцев ног в домашних тапочках. Ещё эту куртку украшал аскетичный интерьер одёженного шкафа в прихожей, в котором она и висела. Ты забиралась прямо в этот шкаф и сидела, нюхала куртку. Вместе с курткой нюхая пыль, едва уловимые флюиды маминого парфюма, полузасохшей обувной губки, уксуса от моли... Тебе всерьёз казалось, что так вы становитесь роднее и ближе. Хотя он даже не подозревал об этом... Но первая рыба совсем изжарилась. В угли превратилась. Тебе мало. Тебе хочется большего. Рыбу побольше, потухлее. Чтобы от невыносимого зловония прошибало слезу, доковыривалось до самых внутренностей. Ты оторвала от тапка пластмассовую нашлёпку в виде бабочки и бросила её подальше в костёр. Потянулся вверх тонкий шлейф чёрного дыма. Но он ворошил голову совсем не сильно. Этого не хватило. И ты со всего бессилия сняла оба тапка и швырнула их туда же, куда и бабочку. Заклубился воздух беспросветными чёрными кольцами, разбиваясь о твоё лицо. Запахло сильнее. Намного сильнее. То и запах был совсем другой. То был запах пожара на складе. Был один такой рядом с твоим бывшим домом, из окна его было видно. На всю жизнь ты запомнила то свинцовое, чёрное облако дыма размером больше самого этого склада. От него слезились глаза, раздирало нос и было трудно даже голову поднять. Тогда ещё дождь пошёл. И солнце, зараза, выглянуло. И радуга. Самая яркая, какая только может быть. Поднялась над складом. А над ней ещё одна. Потусклее. Ты тогда не знала наверняка, ты маленькая ещё была. Но там могли погибнуть люди. Но им будто помогли тогда. Ливень тушит пожар. Радуги - похоронная процессия. Солнечные лучи, прорезающие тучи, - золотой венок над головами покойных. Склада и людей. Эти картинки, отрывки памяти. Они кажутся несерьёзными. Не стоящими внимания. И думаешь эх. Вот сколько времени там прожила, а запомнила пожар один, да куртку. Или ну нет. Не могла я так. Всё я помню. Только повод надо... Ты наконец-то прослезилась. А то тебе дым уже во всё горло давно кричит: "одумайся, неразумная! Ты спалишь себе всю свою фарфоровую кожу, останешься без волос, задохнёшься мною. Я убью тебя, если ты так продолжишь стоять. Я выжгу тебе глаза, они вытекут, ты ослепнешь, дура. Ну хоть заплакала, хоть заметила." Как река начинается с устья, как самый сильный ливень начинается с трёх капель... Ты зарыдала. До захлёбывания. До тошноты. До отдышки. Ты возопила. До красноты. До рези в горле. Долисекундная агония. Ты не способна долго плакать. Долго печалится. Слёзы, физическая боль. Они ведь только способствуют облегчению. И воспоминания те. Они же самые родные, самые приятные и тёплые. А ты, ненасытная страдалица. Сидишь на удовольствии, как на игле. Влага на твоём опухшем лице не успела обсохнуть. А ты всё глубже и глубже вдыхаешь последки чёрного дыма. Стало тяжело, спёрто. Как в чулане. Дым, прихвативший с собою пригоршню наслаждения, упал куда-то на дно лёгких. Как пыль в ювелирном цеху. Смолы смочили все отверстия, заполнили все пространства. Тело теперь переполнено удовольствием, места больше ни на что не осталось. Перегруз. Так быть не должно. Непривычно вышло. Надо избавляться от излишеств. Они вредят и портят молодое тело. Как люди обычно избавляются от ненужного? Бросают всё и бегут, бегут, пыхтят, рвутся на куски, высказывают недовольства, но потом радуются тому, как же лихо они избавились от всего ненужного. Вот Юля и начала бежать. Сначала ей трудно было сделать даже шаг, всё как будто приварилось к тому месту. Но шаг за шагом она продвигалась вперёд, набирая скорость. И вот она уже почти бежит, а вот она уже непременно бежит. Как дикая подстреленная лань. Борется за баланс. Равновесие во всём. Ничего на своём пути не замечает. Глаза-то ведь закрыты. Врезается в деревья, разбивая лоб, наступает на какое-то сонное животное, то взвизгивает и убегает. Она уже вся снаружи разбитая и потрёпанная, но, кажется, избыток удовольствия отступает. Всё снова на своих местах. Нет уже этого воспалённого счастья, которое как маньяк заманили её сладкой конфетой в эту порочную сеть. Но всё позади. Можно выдохнуть остатки дыма из лёгких и открыть глаза. Она открыла глаза. Оказалось, она уже была прямо рядом с асфальтированной дорогой. Она резко остановилась и отдышалась. Безудержная эйфория сменилась спокойной радостью, и теперь Юля вдумчиво оглядывалась вокруг. А вокруг всё было так же, как и в везде - всё те же высокие сосны, всё то же чёрное небо, всё те же хрустящие ветки. В этих хрустящих ветках и была вся проблема. В какой-то момент они захрустели слишком громко. Юля сразу среагировала на этот звук и повернула голову прямо. Луна в тот день особенно ярко сияла, и небо ясное было. И в лунном свете показалась косуля. Маленькая такая. Глазки у неё были чёрненькие, блестящие, как бусинки. Из головы торчали короткие рожки. Посреди лба была огромная ссадина, на груди был укус, на боках были ранки. Она вся грязная и потрёпанная. Кто-то недавно напал на нашу косулю. Но она сильная, вырвалась. Жевала теперь что-то. Милейшее создание была та косуля. Вид у неё был ну абсолютно обезоруживающий. Так и веяло от неё какой-то теплотой и покоем. Наверное, косуля даже чем-то на Юлю была похожа. Телом такая же тщедушненькая и раненная, а душой спокойная, неуравновешенная и сильная. Юля стала робко к ней продвигаться, протягивая сжатый в руке пучок сухой травы. – Иде же ко мне, не пугайся. Ты же.. Ты что... Я же тебя не обижу.... Только посмотрю малость.. У меня трава есть. Видишь. Господи, какая же ты хорошенькая.. – нашёптывала Юля, всё ближе подбираясь к косуле. Но тут животное начало медленно удаляться из зоны уютного лунного света. – Куда же ты, постой.. дай я тебя хоть обниму на прощанье.. – продолжала хрипло шептать она. И Юля побежала. Со всех своих хилых ног она рванулась к той чёртовой косуле. Будь это где-то в другом городе, это бы назвали несчастной судьбой. Но мы в Алой Долине. Здесь такое в порядке вещей. На той дороге был уже целый слой веток и свежих опавших листьев. Она была настолько запущенная и ветхая, что уже практически размывались граница между землёй и асфальтом. Ещё бы, ведь по ней уже полгода как не проехала ни одна машина. Да что уж там машина, ни один даже самый дальний дальнобойщик на фуре, ни один местный на мотоцикле или велосипеде здесь не оставил и следа. И так звёзды сошлись, планеты встали в ряд, обстоятельства сложились, кости упали, судьба таким боком повернулась, что именно в то мгновение, когда Юля перебегала дорогу, её сбила проезжающая мимо легковушка. На полной скорости, в кромешной темноте. Она протащила её на капоте несколько метров, после чего резко затормозила, от чего юлино тело отлетело вперёд на приличное расстояние. Конечно же, тогда она уже была без сознания. Тут выбежал водитель, рядом закопошилась его жена, судорожно выискивая аптечку, ребёнок постарше начал нудеть, ребёнок помладше заплакал. Всё как при самой обычной аварии. Мужчина начал осматривать Юлю на наличие травм. У неё была кровоточащая рана на затылке и на обеих руках и ссадины на лице. Его жена обработала и перебинтовала ей голову и руки, налепила пластыри. Потом она дала ей понюхать аммиак, чтобы привести её в чувства. И ей это удалось сделать. Правда, первое, что сделала Юля после того, как вернулась в сознание, это жёстко блеванула. Казалось, что её буквально сейчас вывернет наизнанку. После этого она часто задышала и попыталась закричать. Но у неё выходило только некое сиплое подобие крика. Потом она опять вырубилась. Теперь плакал уже не младший ребёнок, а женщина, которая всё это время придерживала Юлю на руках. Она нащупала что-то неладное у неё на ноге, и решив, что это перелом, она подложила ей под ногу доску и довольно туго примотала её на эластичный бинт. Её догадки, кстати, оказались верными. Дальше эта семья на этой легковушке просто собралась и уехала как ни чём не бывало. Они не вызвали скорую, не забрали девушку с собой, чтобы довезти до ближайшей больницы, не позвонили знакомым, никого не позвали на помощь. Просто оказали ей первую помощь, передвинули её бесчувственное тело на обочину и оставили её совсем одну. К тому времени дождь небольшой начался.. И потушил тлеющий пучок в её руке, и залечил нежно-розовый ожог от него. Как-то странно и немилосердно совсем вышло. Даже обидно как-то. Но Долина такая. Долина суровая. У неё свои порядки. Свои нравы. Она любит всех таскать и теребить. Для неё это как щекотка. А у людей жизни рушатся. В ней выживет всякий, но прежде помучится сполна. Но мы же помним, что Юля на нашу косулю была страсть как похожа. Она сильная. Она очень сильная, хотя с виду так не кажется. Вот она пролежала так ещё несколько часов (очень много часов), а потом снова ненадолго пришла в себя. Было уже раннее утро. Она опять почувствовала боль, но ей уже было почти всё равно. Она в принципе мало что тогда соображала. Мутная картина перед лицом, мутные звуки в голове. Она услышала крик и пение птиц. Подняла глаза и поймала взглядом тех птиц. Ей почему-то так хорошо сделалось. Думает она, вот лежишь ты один-одинёшенек посреди трассы, весь в труху, весь в крови и рвоте, помирать уж собрался, а у тебя даже тут нашлись те, кто тебя веселить будет. Птицы вон на ветках сидят. Они никогда, наверное, не видели такого зрелища. Вот и столпились тут и панихиду поют. Одна села Юле на ладонь, стала шевелить своими крохотными коготками. Юля тихонько засмеялась от этого. Она щекотки боится. Птица улетела с юлиной руки, а та всё продолжала смеяться. И всё более громким, раскатистым и звонким становился её смех. Юля так редко смеялась. Почти никогда. И вот представляете, насколько же редкий случай получился? Тут тебе и лес, и машина, и косуля, и авария, и то, что Юля вообще жива осталась, и то, что она потом ещё и засмеялась. Редкость, однако, несусветная. Как цельный сердолик на пляже найти. Найдёшь его и радуешься потом весь день, как ребёнок... А Юля что. А Юля тоже радуется по-особенному. Самоотверженно. Она же всё по такому принципу делает. Место определяет действие. В долине можно только так. Как перед казнью. Как в последний раз. А что-то особенное требует много сил. Очень много. Трудозатрат, обговариваний, хлопот. Когда ты настолько слаб и болен, уже нет сил даже видеть. Слышать. Говорить. Ни на что вобщем. Этот юлин смех короткий, но какой душераздирающий был. Не дай боже кому-нибудь когда-нибудь такой смех услышать... ** Окончательно очнулась она уже лёжа на вытяжке в больнице. Она почти ничего не видела из-за повязки на голове. Но она смогла разглядеть взволнованные лица своих друзей. Какое это было счастье. Она попыталась сказать им что-то, наверное поприветствовать их и поблагодарить за то, что выручили её, но вместо этого её опять начало тошнить, благо рядом был тазик. Хотя из неё уже почти ничего не лилось. И ясно дело, она практически двое суток не ела ничего, кроме энергетика. Из серьёзных травм у неё оказались сломанная нога и рука и сотрясение мозга. И очнулась она, кстати, после первой операции. Уже был... Вечер. Не ясно, какой конкретно. Не ранний вроде. И не ночь совсем. Так. Среднее что-то. Но закат прошёл уже, это точно. Осенью-то темнеет раньше.. Много времени прошло с того момента, как друзья подобрали её с дороги. Они проснулись с утра, не обнаружили Юлю ни у себя в апартаментах, ни у неё в комнате, ни на зелёной поляне, разволновались от этого и пошли её искать. Слава Кому Угодно, кто-то из компании знал, куда Юля шла тогдашним вечером. И все дружно направились на её поиски в лес. Это не заняло много времени. Они забрали её и сразу же отправили в больницу. Больница, кстати, в Алой Долине была, к глубочайшему удивлению, весьма хорошей. К глубочайшему потому, что психушку-то она изничтожила. Не любит, когда людей лечат. А тут вот взяла и оставила. Может знала, что в ней когда-нибудь Юле придётся лежать. Долина-то не дура. Как людей мучить она прекрасно понимает. Такие порою изощрённые ходы выделывает, ой-ой-ой. Но ведь надобно же их потом восстанавливать после всех потрясений. Одной водочкой, ромашкой, кипяточком и подорожником тут не обойтись. Вот и больница именно поэтому основательная. Чтобы процветал долинный народ, не погибал зазря. Долго Юле ещё придётся тут торчать. Ну что ж поделать. Такая вот Долина проклятая, злосчастная. Нашу косулю в ту же ночь настигла лиса, она отгрызла от неё кусок в погоне, но косуля вырвалась, правда вскоре скончалась, а её тушку растаскали другие звери. А вторая косуля, то есть Юля, досталась в лапы железной лисе-легковушке. Ей, правда, повезло больше. Но наши косули они сильные. Они справятся.