Ненаглядная наша aka Жизнь моей несуществующей подруги

А лучше что-то не становилось.... То была весна. Уже весна. Весна следующего года. В неё Юля запрыгнула как будто через канаву. А канава - год предыдущий, то бишь тот, который пришёл вскоре после случая со снегом... Юля вспоминала теперь его. Как во сне он был, тот год. Как будто налили на холст краску жидкую-жидкую, цвета разные-разные, и давай её размазывать, раскатывать, делая вид, будто никто здесь не при чём. Это оно само так... В тот год, что был канавой, Юля в последний раз видела своих друзей и имела счастье с ними говорить. В какой-то момент они просто взяли, и как ошпаренные от неё отстранилась. И не тайно они это сделали. А пришли к ней цельной толпой, все-все, никого не забыли. Они застали её в комнате. Сели все вокруг неё. И прильнули к ней, и стали говорить. У Юли все глаза были затянуты слезами, словно бельмом. В ушах шумело от горечи. Во рту пересохло, и только кровь от невольно прокушенной губы его смачивала. В горле не то что ком, в нём как будто бы булыжник застрял острый, и с него ещё и песок будто сыплется. Прямо вниз, в полости. Там уже давно запустение, теперь хоть песком присыплет. И будут там потом целые барханы. Пустынные и безжизненные. И будет всё жечь и колоть от них изнутри. Хоть какие-то эмоции. Хоть подтвердить могу, что жива, не мёртвая. Раз что-то чувствую... Не слышала она ничего, что они ей говорили. Не могла ничего разобрать. Потому и не смогла вспомнить, куда же они делись. А они ведь говорили ей. Просто она не слушала. И ушли они куда-то. И не вернулись потом ни разу. Не навещали её совсем. Целый год уже их нет, и никто о них ничего сейчас не знает. Что Юля им сделала? Чем обидела? Почему покинули они её? Никто не знает. Мало что-ли было им того, что тогда снег их съел. Эх Юля и натерпелась тогда, чуть не померла из-за них. А они... Эххххх..... И ведь друзьями ещё называются. Да какие ж это друзья, раз они так жестоко обратились с ней. Ладно ещё хоть поговорить на прощанье вышли, черти.... А ведь могла бы Юля знать причины, ведь они сами к ней пришли и что-то рассказывали. Она очень теперь себя корила за то, что не послушала тогда их. И теперь находится в отвратительном неведении. Долго билась в истерике, рвала на себе последние тряпки, ударялась головой о любые твёрдые предметы, монотонно, относительно тихо и истошно вопя. Она сутками ничего не ела и не выходила из своей комнаты, хотя в ней теперь всё время была открыта дверь. Яна её периодически выводила оттуда, не в силах больше смотреть на её страдания. Яна утешала её как могла, и это, по всей видимости, давало какие-то результаты. Юля потом на какое-то время успокаивалась. В какой-то момент она, казалось, окончательно успокоилась. Конечно же, это было на самом деле не так, и травма, которая осталась у неё после разрыва со своими друзьями, навсегда поселилась в её душе и ничто её теперь оттуда не вытравит. Так осталась Юля одна. Только Яна с ней была. Одни они теперь. На всём белом свете. А у них свет был скорее оранжевый. А над светом стеклянный купол. Никуда не пускает. Вот и весь тот свет - Долина одна проклятая. Было чувство, будто вся она вымерла вовсе, будто пальцем щёлкнули, и раз - нет никого. Испугались что ли. Обычно выйдешь на улицу, пройдёшь минуток двадцать по прямой, а там встретишь кого-нибудь. Соседку откуда-то идущую, дряхлого дворника или просто какого-то грустного ребёнка, сиротливо сидящего на скамейке перед подъездом безо всякой видимой причины. А сейчас не было ни души на много километров вокруг. Юля однажды ради интереса вышла из дому и стала заходить во всякий дом, который попадался ей на пути и во все квартиры в нём, в надежде, что она там кого-нибудь встретит. Но этого так и не случилось. Страшно аж немножко стало. Все квартиры были пустые и незапертые, будто все ушли, эвакуировались в срочном порядке, а их двоих предупредить забыли. Не нравилось это Юле. Но по большому счёту ей уже всё равно было, главное, что Яна до сих пор с ней... Радовало ещё, что праздники скоро, что мороз отступил... Отгремело всё. Всё, что только можно было. Новый год отгремел. Радости было... Не шибко уж и много. Но и такого в принципе хватает. Скромненько так, помаленечку. Еда почти всё та же, что и в городах, но меньше её. Здесь не принято широко гулять и греметь стаканами. Вилки все погнутые оттого, что затаскали их. Не хранятся хрустальные горы в сервантах и не подаются раз в год на стол как трофей. Всё как обычно, но всё празднично. Как-то душой празднично, а не по виду. Вид у всего, от людей, до стаканов угрюмый, а вокруг всё равно праздник. Здесь из телевизоров выстраивают башни; сгорают удлинители. А на экранах лишь толпа местных фриков в атласных наглаженных костюмах с волосами в сладкой воде, раздобывших пять канистр от бензина. Здесь столько всего. Всё в избытке. Но при том вечный дефицит. Здесь над вещами не властно время, еда не тухнет неделями, детский замок из песка стоит нетронутый месяцами. Даже если нагрянут вандалы. Даже если пойдёт дождь. Отгремел январь. Рассыпались конфетти и просочились в землю через посредника. Единственное, что было цветным тогда на той земле. Утоптанный массивными ботинками неизвестного пьяницы отголосок минутной радости в грязном снегу. Безвкусный и посредственный. Но родной. Такой же родной, как шкурки от семечек возле подъезда и грудное молоко, с которым мы все будто по умолчанию впитали восторг от таких закономерных вещей. Вот и сам январь до боли предсказуем и закономерен. Щщщщщщщ...! Тихий час на столе! Он как тихий час в детском саду. Сытый до отвала, спящий тридцать дней подряд. Все зевают и хрипят. Жалуются и неискренне восхищаются тому, что уже десятки раз видели, обзывая это традицией. Как будто это не они всей толпой пару часов назад целовались в дёсны, кричали и смеялись и неумело, но с завидной бодростью танцевали до потери сознания. Похоже, это и вправду волшебство. Как в сказке про Золушку - полночь пробило (в нашем случае часа 4 утра), и всё. Чары рассеиваются. Всё так резко, буквально в миг обрывается, и ты уже не с подусталым упоением смотришь очередной концерт региональных артистов по телевизору и рыдаешь, лёжа на плече у своей тётки, которую ты дай бог второй раз в жизни видишь, и разгребаешь мешки под глазами, досыпаешь несчастные недостающие часы, завариваешь быструю лапшу - борешься с похмельем... А вот и февраль. Заветный февраль. Но февраль пока не отгремел. Он ещё только начал греметь. Греметь, как колокола на соборе. Как маршевые барабаны в разгар революции. Как орава детей с побрякушками и маракасами на утреннике. Как смертоносная сель где-то далеко в горах. Её никто не заметил, людей там на десятки километров вокруг нет. Прямо как тут. Но она прошла. Наперекор всем. Устроила бунт. И с ней прошёл страх и разрушения. Разрушение шаблонов и масштабов. Разрушение глазниц, треск лопающегося стекла. Помутнение хрусталика и сладкий привкус тошноты во рту. Пришла и радость. Но формальная, общественная. Искренности в ней не хватает. На кой чёрт нужна эта радость, если она не настоящая? Ну нет. Не печалься ты так. Не совсем она ненастоящая. Скорее выученная. Как читать учатся. Вот человек не умел читать, был счастлив. А научился читать - не стал менее счастливым. Один умный дядька, из рода тех самых друзей, даже скорее приятелей твоих родителей, которые приходили к тебе в дом, когда ты был ребёнком. Они никогда не бывали молодыми и никогда не старели. Они царапали своими лысеющими блестящими макушками низкие потолки твоей квартиры. Не отпускали из рук сигарету, хоть и не затягивались особо никогда. Носили разного рода смешные рубашки с закатанными рукавами, обнажающими заросли на загорелых мускулистых руках, и варёные джинсы с вытянутыми коленками. И умудрялись выглядеть в таком прикиде как с обложки последнего модного журнала. Они всегда имели мягкие, бархатистые, но раскатистые и громкие голоса. Потому создавалось ощущение, что разговариваешь с большой и доброй собакой, превратившейся в человека. Эти изумительные мужики всегда рассказывали не менее изумительные истории из своей жизни. Никогда нельзя было догадаться, что у таких с виду простых мужиков может быть такая удивительная жизнь. А если они не рассказывали о своей жизни, то говорили о довольно сложных штуках, но таким простым языком, что аж просто как на душе легче становилось. Ты, когда был мелкий, никогда с ними не разговаривал, потому что они казались тебе слишком далёкими в своей непоколебимой крутости и остроумности. Но, когда ты вырос, все эти чудесные дядьки куда-то исчезли и остались лишь ещё одним твоим детским воспоминанием. Так вот один из таких дядек однажды сказал, что люди не стареют, а лишь всю жизнь созревают. Красиво конечно сказано, если имеется в виду ещё один подобный человек. В этот раз как-то прогадал наш дядька с высказываниями. Не цепляют они что-то... Жизнь прекрасна, щенок. Тебе всего 14 стукает, куда тебе умирать-то. Не будь такой заунывной, а то иногда взглянешь на тебя - похуже аккордеона в кабаке в 10 вечера будет. Тоскливая ты больно. Где уже успела ты такие мешки под глазами заработать? Грустно признавать, но неужто ты в столь юном возрасте состариться решила? Да нееет, ну что ты. У тебя всё ещё впереди, ты свежа и чиста, как утренняя роса. Да вот только всю траву скосили под ноль на днях. Росе больше негде выпасть. Ирисам больше негде цвести. Убрался весь цвет, остались только чёрные проплешины влажной земли, грязный полупрозрачный снег, ледяной ветер, сдирающий кожу с лица, светло-серое белёсое небо, авитаминоз, непонятная глупая ностальгия, мшистый озноб по затылку.... Весна blyat'. Да нет, не весна ещё, февраль-то только начался. Но это такая. Ненастоящая весна. Кельтская поди. За месяц до настоящей весны наступает. Эх и ловко эти кельты когда-то много веков назад придумали. Что весна в феврале наступает. И не то чтобы прям наступает, скорее предчувствие появляется какое-то другое. Не зимнее. Наверное кто-нибудь хоть раз замечал, что зима в феврале уже не такая зимняя. Бутафорская какая-то. Она уже начинает стремительно сдавать свои позиции, но всё ещё хочет оставаться в образе суровой, беспощадной, но располагающей к уюту. Швыряется снегом и заносит пургой, когда вокруг уже видны предательские проталины, то разрыдается и всё намочит, то выпрямиться в струнку и покроет всё коркой льда. Паскудный, однако, месяц для того, чтобы родиться. Настолько паскудный, что создаётся ощущение, что эта паскудность легко может впитаться в тело и разум с самого рождения. И как будто потом будет понятно, что какой-то человек именно в этом месяце родился. Не у всех, правда. Некоторым удаётся побороть силы погоды и блошиной магии и они выглядят дальше как угодно, как захотят, опровергая своё происхождение. Но Юле не удалось эти силы побороть. У неё прям на лице, на руках, в прядях волос, на животе и ступнях было написано, когда у неё день рождения. У неё вместо слёз течёт талая снеговая вода, вместо кожи у неё стеклянная колба, набитая серыми облаками, вместо волос - чёрная земля, размазанная по голове. Только глаза бунтуют. Не февральского они цвета. Где-то я уже видела это всё... Она тщательно пыталась скрывать это с помощью одежды. Ужасно смущалась, когда какая-либо тряпочка на ней поднималась выше щиколотки или локтя. Но лицо и голову как скроешь. Потому она часто ходила с опущенной головой. Может, поэтому она почти никогда никому его не говорила. Знала ведь всё заранее. Несмотря на все юлины усилия, Яне удалось всё-таки узнать дату её рождения. Да и как тут скроешь. Назвался любимым и родным - будь готов пожертвовать в некоторой степени личным пространством. Поэтому, может, Юля и недолюбливала этот праздник... Все, вероятно, хотя бы раз с подобным в жизни сталкивались. Вот знаете, бывают люди очень разные, и есть среди этих разных людей особая закономерность того, как они воспринимают собственный день рождения. Для одних это истинный праздник, шумный и весёлый, о нём все непременно должны узнать, все должны его заметить, похвалить, прокомментировать. Для них день рождения - это повод побесится и порезвиться, отказаться от повседневных проблем, полностью отдавшись празднованию. А многие наоборот - тщательно скрывают все подробности этой личной даты, стараются не воспринимать её как какой-то особенный день. И самое интересное - много рефлексируют. Они же на год повзрослели, а значит на год состарились, а значит на год ближе смерть. Никто не знает, когда умрёт, но эти люди как будто получили некую тайную подсказочку от всевышнего насчёт их кончины и теперь судорожно отсчитывают года. Они же теперь на целый 1 год старше, вот это да. Такой обыденный процесс вгоняет их в такой ступор. К этим людям и относилась Юля. И её голова в знаменательный день была похожа на пчелиный улей, в котором наглый сорванец роется палкой в поисках мёда. А мёда-то там нет и отродясь не было. Был сироп, была сажа, была и простая вода, был и бульон, и клей был. А мёда не было. Всё зависело от обстоятельств. Когда-то жижа была слаще, когда-то противнее. И в ней бултыхались безработные обеспокоенные пчёлы, не желающие расставаться с привычным местом, даже несмотря на то, что от них там уже ничего не осталось. Скоро этому придёт конец. Мальчишка разворошит улей окончательно, и к его превеликой печали ему на голову польётся густая смола со сливового дерева. Именно такая жижа сейчас наполняла юлину голову. Он даже вскрикнуть не успеет, как его голова, а позже он весь покроется толстым слоем янтаря. Застынет в нём, как доисторический червяк. Будет знать теперь, как тревожить покой этого улья. А Юля останется один на один с дыркой в голове, через которую и льются её мысли, и вероломно проникают веяния из внешнего мира. То перешёптываются, то галдят как на базаре. Её голова превратилась же в проходной двор. Чего тут молчать. Ей уже 14 лет исполнилось, боже мой. Ай-яй-яй. Хоспаде. Какая взрослая вымахала. А ведь я тебя совсем малюсенькой помню. Нет, не я. Родители твои. Семья. Где же ты сейчас. Где же они сейчас. Как сильно они убиваются с горя? И убиваются ли? Одурманила их Долина, или нет, знала ли она твои планы, предугадала ли? Аэх. Теперь этого уже даже если не никто, то уж сама Юля точно никогда не узнает. Пути назад нет, и это уже давно очевидно. Они же ведь любили её, сильно любили, как и подобает нормальным родителям. Пусть и не больше жизни, но всё же. В пределах разумного. В пределах человеческой природы. И как же она их покинула? Представляет ли она, насколько им должно быть нелегко сейчас? Наверное, представляет. Она сама похожее пережила. В наказание поди. И кого тут теперь сиротой называть-то? Не родные ли её осиротелые теперь? Или, может, она теперь сирота? Может быть да, а может быть и нет. Наврятли померли они. Они просто так далеко, что можно сказать, что нет их. Так что сирота, наверное. Но это особо не меняет сути. Ах, Февраль. Кто ж знал, что настолько ты силён, что можешь тягаться самой Долиной. Ты низкорослый и неопрятный, одеваешься безвкусно, с твоего лица стекает чистое сало, это, знаешь ли, отталкивает порядочных людей. Ты влиятелен и умён, но абсолютно не харизматичен. Поэтому до тебя никому нет дела. Эти все остальные месяцы, они просто ужасно заносчивые фифы, возомнили себя кем-то лучше тебя. Будто ты второсортный, никудышный какой-то, так, знаешь, нечто переходное от зимы к весне. Будто если бы мир был совершенен, то в нём вообще бы тебя не было. Сразу бы слащавый Март наступал со своим ручейками, солнышком и ароматными лужами. Но ты не пальцем деланный. В тебе такое хамское поведение взрастило злобу, обиду и негодование. Ты был вскормлен этой несправедливостью, оттого ты такой суровый сейчас. Однажды тебе лишь стоило пожелать мести, и вот в твоих руках уже может и не безграничная, но весьма внушительная сила. Сначала ты отобрал у Марта часть его лучезарности. Теперь он, калека, единственный среди весенних месяцев завсегда имеет паскудную погоду. Ты набил рты капризных детей грязным снегом, они больны, а их родители охают и разоряют аптеки, скупая все возможные антивирусные и жаропонижающие. Мелочь, а приятно. Но самое ключевое - теперь и ты получил возможность управлять судьбой и внешностью людей, рождённых от тебя. До сей поры ты был некой суррогатной матерью, никак не влияющей на своих отпрысков, но сейчас ты способен наделять их своим любимым характером и лепить их облик, как из пластилина. Не на всех, безусловно, эта власть распространяется, но если на кого она и попала, то ты становишься просто без ума от радости. Ведь ты теперь можешь оставить частичку себя в любом человеке, лишь бы люди трахались побольше в мае. С годами твой пыл поутих, теперь ты не так фанатично штампуешь людей, наигрался уже немного. Сейчас ты ведёшь себя как статный пожилой мужчина, чешешь бороду и периодически, целуя своих детей в лоб, решаешь их судьбу. Юля в том году не планировала праздновать свой день рождения. Но так уж вышло, что пришлось. По большей части с яниной подачи. Она очень беспокоилась тогда за её душевное состояние. Вот и хотела привнести в её повседневность немного больше радости, необычности. Юля ведь и так в попыхах, перестраиваясь с одной жизни на другую, пропустила уже один свой праздник. Не по своей воле, а просто не заметив. Обидно было бы ещё пропускать. Не ну Яна, конечно, знала, что Юля не в восторге от пышных вечеринок и дорогих подарков. Поэтому всё попыталась подстроить под предпочтения именинницы. Хотя, в долинных условиях выхода другого особо и не было. Для начала надо было определиться с местом проведения "торжества". Да что уж там особо-то определяться вариантов не очень много. Вернее, их вовсе два. Дом или улица. Странное такое ощущение. Вот вроде Долина вся заброшенная на корню. Иди и зависай где хошь. Но вот будто знаешь ты, что нельзя так. Нельзя, и всё. Эти места хоть и пустуют, а всё равно кому-то принадлежат. Душам, живым или умершим, хтони какой-то невидимой. Чо, места что-ли без того мало? Вон у тебя целая пятиэтажка в распоряжении, там и сиди. А на чужую собственность не зарься. Мало ли, развандалишь там что-нибудь, а потом по ушам получишь... В общем решила Яна по старинке дома праздновать. Так и уютнее, и проще. Если заскучают совсем, пойдут в лес, или в поле, или просто будут гулять по дороге. С местом решено, теперь надо думать о подарке. Как уже было упомянуто, Юля совершенно равнодушно относилась к дорогим презентам. Более того, ей казалось что если человек вручает ей что-то подобное, то он её не понимает и считает, что она какая-то меркантильная зануда и поведётся на блестящую приманку, как дешёвка. Но она всей своей камерной, тесной душой любила личные подарки. Они могли и вовсе ничего по своей сути не стоять, главное - это их задумка, смысл, труд, вложенный в создание или поиск такой вещи. Не важно даже высокое качество исполнения, лишь бы было от всего сердца. Что-то сделанное своими руками, всякий рандомный милый хлам с барахолок - вот, что по-настоящему могло впечатлить Юлю. Яна знала об этом, они однажды как-то беседовали на эту тему. Но Долина была скупа на разнообразие. Если же в ней и было что-то, то она этим редко делилась. Вот и приходилось выкручиваться и выбирать из того, что есть. Но, однако, жители в Долине всегда были достаточно изобретательными и щедрыми, хоть и отказывались это признавать. Эти черты были частью местного менталитета. Или даже, скорее, искусства выживать. Или врождённой чертой характера, не передающейся по наследству, а присущей всем, кто родился или даже просто оказался в какой-то момент своей жизни в Долине. Когда все ничего не имеют, и кому-то удается наскрести некоторые кусочки необыденности, обломки даже не радости, а просто чего-то светлого, скрашивающего ржавые будни, то этим нельзя не поделиться. Причём не с кем-то там, а непременно со всеми сразу. Потому что этих "всех сразу" не особо-то и много. Если не поделишься, то тебя, в лучшем случае, выгонят, отняв всё добро, а худшем - убьют. Но сделают это не коллективно, а кто-то один почувствует себя особенно обделённым и придёт за расправой. Иногда самой обделённой может оказаться сама Ненаглядная, почему бы и нет. Она ужасно внимательная и мнительная, всё берёт на свой счёт. Особо наглую скупость она принимает за личное оскорбление. Ей ой-ой-ой как не нравится, когда её оскорбляют. Это же рушит баланс. И всё местное мироздание в принципе. А в гневе она страшна. И смерть это ещё самое лёгкое и приятное, что она может в таком случае свершить над своим обидчиком... Поэтому все покорно делятся. Да тут по-другому просто тошно будет. Даже если всё себе одному оставишь, то не почувствуешь величия и превосходства. Здесь это так не работает. Это тебе не мегаполис какой-нибудь и не провинция. Это совсем другой вид бытия, редкий, малочисленный, совершенно не элитный, но очень особенный. И у него тоже свои обычаи. Запустение настало. Нет никого вокруг. Некого попросить поделиться. Пустота она у всех одна. Ни у кого ничего нет, да и тех, у кого ничего нет, тоже нет. Самому видать придётся констроить. Только из чего? Найти надо бы. Но никак, кроме как мародёрством ничего не добудешь. Мародёрство здесь очень даже приветствуется, но только не в жилых домах и квартирах. А вся остальная застройка к вашим услугам. Хошь больницу обворовывай, хошь склад, хошь дом культуры, нахрен никому не нужный. Там уже успели и до нас что-то стиснуть, но не особо много было желающих на то, поэтому не всё ещё растаскано. Всё равно всё это картонное. В том плане, что не настоящее. Поддельное. Никогда этим никто не пользовался, оно всё для вида было поставлено. Чтобы иллюзию обжитости создать. Никто не захочет никогда жить в каморке с одной только кроватью и тумбочкой. Всем уют подавай. Даже почти все звери, и те не любят просто на земле лежать. Они себе возьмут дерево какое-нибудь заприметят симпатичное, раскидистое. Или гнездо совьют, или нору выкопают, или того сложнее улей. Вот и Долина, хоть и не человек, а уют ценит. И обустраивает своё логово, свою песочницу для баловства всякими безделушками. Первый раз, однако. Неудобно как-то. Хотя для любимой стараешься. Тогда уже всё остальное бессмысленно. Есть только один человек - центр жизни, неосознанный двигатель быта, миленький комочек мотивации, единственный сдерживающий фактор против переезда отсюда. Хотя куда переезд. В мир иной, разве что. Ради Юли и своровать не жалко. И вот уже с треском разваливается трухлявая социальная лесенка, со свистом и шкворчанием иссякают нормы морали, когда-либо постигаемые, и ты неспешной, уверенной походкой идёшь потрошить и без того небогатые недры Долины. Ах, да что там только есть. Много досок, досточек, дощечек. Полы демонтируются. Доски вот с них и валятся. Пыль. Много пыли. Разносортной, густой, липучей. Зайдёшь в её облака, а они тебя уже все облюбовали. Стены. На них всё та же пыль повисла, как на качелях. Стены с собой не заберёшь, зато иногда бывают там кирпичи валяются. А из них проволока торчит. Вот это я понимаю - полезная в хозяйстве штука. Там ещё любовь и горевание с точкой перемешались. Как песок и клейстер в бетон, как песок в моей крови с грязью. А какой точкой? Не знаем мы. Никто не знает. Может, точкой невозврата, точкой зрения, точкой тоски, в конце концов самой заурядной точкой на бумаге. Или на стене. Карандашом или мелом. Огнём или кирпичом. Чернилами или молоком. Запекшимся. Подгоревшим. Поставила её пальцем. Следи в оба, чтоб не растеклась. Чтоб не набрал красящего вещества лишнего на палец. Вишь, не расползается. Она ребристая вблизи. Как извилины в мозгу. Как скалистые ущелья.... Аж передёрнуло тебя. Не по себе тебе стало. То-то и ано. Воспоминания они такие. Манящие и притягательные. Плавящиеся и тягучие. Словно нектар в цветке. Словно бетон. Цветку тому никогда не прорости, ведь его на заре зальёт злополучный бетон. Они же в дружбе, не так ли? Да, всё так, но дружба эта неосознанная, паразитная. Один другого признаёт хозяином. И все работы себе в убыток. Они будут лелеять светло-салатово-оливковую непрозрачную, как ряженка, мечту о том, что ни один из них никогда не навредит другому. Но такова их природа, что либо цветок пробьёт бетон, либо бетон зальёт и погубит цветок. Другого не дано. Ах, простая опечатка. Рука трясущаяся взяла, да и ай, соскользнула. Вот непутёвая-то а. А замыленные, масляные глазки и того непутёвее, не разглядели её и случайно оставили. А потом развить решили. Подумали, что у неё есть огромный потенциал, что она сможет долететь до луны и вообще добиться больших высот. Но она не смогла. Есть вроде и высоты, есть и низины, есть и холмы, и овраги, но они не шибко большие. Нам что-то не хочется вдаваться в подробности значения всего этого. Нам просто нравится думать, что это всё имеет смысл, и всѣ. Не судите нас строго за это. Оставьте пылкий ум наедине с самим собой. Пускай тешиться, нам-то что. Есть не просит. Да, нас несколько. Да нас не несколько, х-пфу. Просто мы эх одинокие, сволочи. Ноем, лапки складываем, о том, что никому мы не сдались, что все и так уже давно по компашкам разбежались. Сами просто своих людей ещё не нашли, вот и всё. Ах, бредни бредни. Куда ты от них денешься. Ты ж не на своей территории. Одурманили тебя ароматы застоялых клеёв, лаков и красок. А ведь могли бы склеить что-то, да не стали. Не израсходовали свой безграничный потенциал, не исполнили свою единственное, самое главное жизненное предназначение - склеить что-нибудь. Сопляки они безвольные, ах. А вот как подавать тебе идеи, варианты, учить тебя радовать ближних - так это нееет, это они не умеют. От них голова поначалу кружится неприятно, потом шатаешься в полусне весь, как на тросе, как на канате в цирке. Потом трос обрывается, оборачивается тоненькой ниточкой, и ты по ней находишь выход. За выходом. За дверью. Уже не пахнет лаками и красками. Ах там были краски? Да ну. Ими же рисовать можно! А то моя голова глубоковато так завязла в ароматной вязи, я и не сообразила сначала. Надо бы пойти прихватить всё, что нужно. Не даром мне они подсказали что-то. Не помню, что конкретно, но поди то, что первое в голову придёт, то они и подсказали. Заботливые мои, ах. Краски это ж ведь отличный материал. А в сочетании с любой твёрдой и устойчивой поверхностью - вообще превосходный. Яна не умеет рисовать. Как она сама думает. Но всё ведь относительно. Она то может и считает, что не умеет, а другой кто-нибудь посчитает, что умеет. Юля, например. И так Яна тоже подумала. Подумала и решила, что нарисует что-нибудь Юле в качестве подарка. На тот момент она уже вышла из здания, где она нашла необходимые ей материалы, и на автопилоте направлялась к дому. Но теперь она со всех ног побежала обратно. Добежала, отдышалась, набрала полную садовую тележку всякой всячины и пошла теперь как-то по-особенному воодушевлённая домой. Обосновалась у себя в комнате, туго заперла её, чтобы вышел эффект неожиданности. Её письменный стол был настолько мал, что на него не помещался кусок старых бумажных обоев, на котором Яна планировала рисовать. Поэтому она перенесла его на пол. Всё подготовила, натянула обои на кусок деревянной двери, разложила краски, разбавители, лаки, налила воды, заточила карандаш. Но что рисовать-то? Цветовая палитра у неё ужасно скудная - чёрный, коричневый, жёлтый, белый. С таким набором не особо-то разгуляешься в сюжетах. Хорошей идеей мог бы стать чёрно-белый юлин портрет, но для этого у Яны было маловато даже не то что способностей, скорее опыта. Она никогда не рисовала портреты живых, существующих людей. Только вымышленных. Поэтому ей было как-то неловко. Вдруг она не сможет передать черты лица и особенности внешности достаточно правдоподобно и точно, при этом вкладывая в них своё собственное виденье и восприятие. Вдруг Юля получится на её портрете несуразной, непохожей, бездушной. А они же ведь как родные. Не хотелось бы расстраивать любимого человека в такой важный праздник, к тому же когда вся остальная жизнь тоже не блещет позитивом. Пришлось думать над чем-то новым. А идеи приходили. Как пассажиры в поезде. Ночью, рано утром, прямо во время обеда, очень невпопад. Матерились и толкались, спихивали всех остальных своими громоздкими баулами. Залезали своими вонючими пятками и вопросами прямо тебе в рот, пока ты пережёвывала кусок запотевшей колбасы на размякшем хлебе. Гоготали и плевались, не давая тебе уснуть. А о чём они гоготали, так и не стало тебе понятно. Среди этого сброда был пастор. И был язычник. Как мы об этом догадались? Да и догадываться не нужно было. Это всё янино прошлое. Христианское прошлое с запахом ладана, воска, окутанное спёртым ароматным дымом. С кристально чистой водой с металлическим привкусом, с хрустящим корешком свежекупленного Евангелие, с запахом дешёвой, шершавой газетной бумаги. С ранним утром прямо перед рассветом, когда настолько холодно, что невольно сжимаются зубы, когда небо даже светлее, чем в полдень, хотя на нём нет солнца. С незатейливыми бусинками и тугими шерстяными платками, под которые, как не трудись, всё равно залетают колкие снежинки, и из-под которого всегда предательски выбивается густая прядь толстых светло-русых волос. Яна всю свою жизнь прожила в Долине. А вот её мать нет. Она долгое время жила в обычном городе, пока в один злополучный момент своей жизни она не попала сюда. Она была уже беременна Яной. И она хотела разделить радость этого события со своим любимым, с которым она имела счастье видеться всего пару раз из-за того, что тот жил слишком далеко, в другом городе. Она отправляла ему множественные письма. О том, что приедет вскоре к нему и не без хороших новостей. Но судьба, совпадения, случайности, звёзды и планеты, бог, боги или богини, всевышние силы, кем угодно это считать можно, распорядились по-другому. Вместо обговорённого заранее пункта назначения поезд с яниной матерью свернул на одну тоненькую серебряную тропинку, звонкую, как струна. Мы с этой тропинкой уже знакомы. Она ведёт угодные ей умы в Долину. Несчастную Долину. Она такая жадная, противная. Не может честным путём людей завлечь к себе. Вот и прибегает к таким изощрённым методам. Когда янина мать проснулась, в целом поезде не было ни души. Да и от поезда остался один только вагон. Везде было пусто. Во всех купе, на всех полках, в головах, в мыслях, в сердцах, в поле, в небе, в окне. Женщина, подумав, что она просто проспала время остановки, оперативно собрала вещи и поторопилась выйти на улицу. Но она обомлела, увидев, что окружает её. Бездушные, однообразные, совершенно незнакомые ей пейзажи. Даже перрона и рельсов толком нет. Трава одна. Ярко-зелёная. И дома кипячёные. Белые, как простыня. Без окон. С чёрными глазницами. Звенящая тишь. Небо всё одинаковое. Ржавое, оранжевое. Цвет такой. Знаете. Когда смотришь на него, кажется, что ты начинаешь сходить с ума. Тут ей показалось, что когда подул ветер, кто-то погладил её по макушке и прошептал "теперь это твой дом. мы принимаем гостей. во славу кому угодно". Янина мать перекрестилась и заплакала. Не поняла она, кто ей это нашептал. Ещё долго она так стояла, втупляя свой рассеянный взгляд куда-то вперёд. Она просто не могла заставить себя думать. Не могла заставить себя сдвинуться с места. Она была в полном оцепенении. До тех пор, пока к ней не подошла местная какая-то старуха, дёрнула её за подол юбки и сказала - Эй, фффьь. Ну здравствуй, новая гостья. Чо встала, как вкопанная. Пошли, тебя съели, не пугайся. С кем не бывает. Тут теперь жить будешь. Всееегда. Вообще. Не удерёшь, даже можешь не пробовать. После чего старуха потопталась на месте и, осмотрев потщательнее незнакомку, всплеснув руками, сказала - Ааа. Хь хьх хь хь хь. А вы положении, оказывается, милая. Ну тогда не мудрено, почему тебя Она заграбастала. Новое поколение местных будет расти, во удача-то а! После этих слов старуха схватила янину мать за руку и потянула за собой. Та не сопротивлялась и покорно плелась за ней, не замечая тяжести своих сумок. Вела она её, вела. Шли они, шли. По главной улице через всю Долину тихим сапом. Она всё ещё не до конца верит, что это всё по-настоящему. Думает, что это до ужаса правдоподобный кошмар. Стоит только вагону затрястись посильнее, и она воспрянет ото сна, и всё будет как прежде. Она начинает молиться усерднее. Не может ведь господь оставить её в такую трудную минуту в одиночестве, не может. Он ведь милостив... Но чем усерднее была её молитва, тем громче становился шум в ушах и скрежет радиопомех, тем сильнее заплетался её язык, тем мутнее становилась её память, она уже не помнила слова, тем меньше оставалось шансов, и тем сильнее стягивался красноватый туман над зелёным холмистым лугом, запирая её окончательно в своих объятиях. Когда от надежды на вызволение остался один только тлеющий уголёк, мать Яны осмелилась спросить у старухи - Пппоззвольте спросить у ввас, бабушка, что же это за место такое?. Я ккк мужу в ггород ехала, а тут вон ккуда попала... Этттого же ппросто ббы быть не может... Не неее бывает такого... Ссккказки какие-то... - Ой, милая, вот уж правда, не то слово сказки. Эт попала ты, значит, в Алую Долину. Как бы это мне, как его там. Объяснить-то тебе попонятливее, что это, хоть я и живу всю свою дрянную жизнь тут и застала Её, когда ещё Она была свежа, юна и многолюдна. Курорт это раньше был. Горнолыжный типа. Люди на санках тут катались. Правда, забрахлило это всё, когда я ещё ребёнком была, а как подросла, так всё вообще сгинуло. Но это так. Только с виду оно. Это место. Оно как котёл. А Долина кухарка. Грибной суп. Или чёрт его разберёт.... Этот курорт вобщем способом Её отбора был. Она всех туда сбагривала, привлекала, а потом свернула контору, надоело ей это. Оставила только самых-самых вообще не знаю каких. Аэхх, Долина, Долиночка. Раньше ведь не была ты такой стервой, умела людей любовью задерживать, не то, что щас. Сейчас это запустелое место. Тут остались только избранные. Их Долина в лобик поцеловала и отняла у всего мира. Вот они тут теперь и живут. Но детей у нас мало. Никто не рожает. В основном молодёжь бесплодная и старики здесь ошиваются. Ты не пугайся, если увидишь здесь что-то странное и непривычное. Это на самом деле очень тут даже привычно. Это всё, что я могу тебе сказать. Дальше уже сама как-нибудь. Вон тот дом видишь? Он как все, только с подпалиной на пятом этаже. Там пожар когда-то был. Ну не суть... Вон в нём ты и будешь жить... С этими словами старуха покинула янину мать. А матери не оставалось ничего делать, кроме как пойти жить на новое место. Страшно было, неописуемо страшно. Тогда можно было только смириться с обстоятельствами. Было бы это где-нибудь не в Долине, она бы обязательно нашла выход. Но здесь она постояла на пороге нового жилища примерно час и подумала, что раз она здесь, значит такова воля Господа. Значит ей и её ребёнку лучше жить тут, чем в городе. Она уже знала, что у неё будет дочь. Выбрала ей имя, стала организовывать ей комнатку. По чисто счастливейшей случайности янина мать захватила с собой почти все свои вещи, потому что планировала на долго остаться у своего любимого. Ну а теперь это множество вещей пригодилось ей для обстановки. Она всегда была очень религиозная женщина. И своего ребёнка планировала воспитывать в такой же среде. Обставила целый красный уголок в своей комнате. С собой у неё было несколько икон, только маленькие, дорожные. Но у неё были распечатанные фотографии икон, которые она складывала как книжечку и везде носила с собой в сумке. Их она вклеила в самодельные рамки, сколоченные из трухлявых ножек от табуреток. Свечек у неё с собой не оказалось, но она нашла местные. Нагрела их и слепила новые свечи нужной формы. Разложила всё это на пустом высоком комоде. И всё. Можно сказать, красный угол готов. Время шло. И на благодатном пустыре началась новая, маленькая семья. Родилась Яна. В тёплый майский день. Утром. Жёлтым, как птенец. Долина знала, что в этот день родится новый человек, и всё под это подстроила. Всё вокруг щебетало и трепетало, покоилось и благоговело. Яниной матери было очень больно и непросто. Она так мучилась несколько часов, что уже потеряла чувство времени. Когда её дитя появилось-таки на свет, она не могла перестать улыбаться. Улыбаться и ронять нити хрустальных, горячих бус, только и успевая смахивать их ситцевым платочком. И золотой луч погладил её по спутанным, жидким волосам, спрятанными под платок. И тёплый зефир целомудренно поцеловал её в лоб. И чистейшая, сильнейшая любовь и радость материнства разливалась по каждой клетке её тела. И неустанная хвала и молитва была у неё на губах. Благодарила бога за то, что у неё родилась здоровая дочь, что она лежит и держит её на руках. Она спокойна, даже почти не плачет. Теперь она - самое главное в её жизни. А то, что происходит за пределами этих стен, теперь уже не так важно... Но одно лишь неизменно. Янина мать не верила, что это всё Долина устроила. А это она на самом деле была.. А Яна росла. Степенилась и мужала. Окружённая всеобъемлющей заботой и любовью. Она была подобна одуванчику, пробивающемуся сквозь трещину в асфальте. В этом скудном бытие, где она и её мать были единственной отрадой друг для друга. Она была такой же жёлтой, как майское утро, в которое родилась. Яна росла. Тоже подобно одуванчику. Чем старше она становилась, тем меньше она походила на мать. С возрастом к ней наведывалось всё больше и больше перемен. Естественные кризисы возраста. Да-да. Но не только они. Она росла не одна. С ней под боком всю её недолгую жизнь ходила Она. Алая наша, ненаглядная. Приглядывала за ней похлеще матери. Как бы не прискорбно это звучало. Она родилась в Её чертоге. Такой тут закон. Под кем родился, того и влияние. Яна чувствовала его. Совсем когда мелкая была, она ещё не могла понять, откуда это чувство и что оно вообще означает. Потом с возрастом всё осознала. Тоже с помощью своей навсегдашней величественной наставницы. Всё пришло в янину жизнь своим чередом. Ничто не опережало события. То был знаменательный день, тот, в котором она осознала свою прямую причастность ко всем необычностям, вокруг неё происходящим. Что недаром она так спокойно всегда переносила все трудности повседневности, глядя на замученную мать, которая тщетно пыталась скрыть свои страдания местами излишней опекой. Что недаром она лет в 11 перестала в материного бога верить, под сенью крыл которого воспитывалась она до того времени. Она предпочла тени крыл тень от груды пепла, наваленной на неё сверху. Тень от геометрически ровного сугроба. Тень от кипенно белой пятиэтажки с выбитыми окнами. Тень от неестественно зеленеющего холма посреди зимы. Ломоту в костях. Суровую отрешённость, сменяемую на зыбкое волнение и томление. Тоску жизни. Радость выживания. Свободу творчества на обломках генетической памяти. Просыпающейся периодически от случайных раздражителей. Как Яне стукнуло 11 лет, в её семье случилось пополнение. Теперь у неё две матери. Одна это та, что выносила её тело в своей утробе 9 месяцев и вскормила своим молоком. А вторая это та, что 9 месяцев и 11 лет вынашивала её сознание где-то на границе между верхом и низом. Где небо соприкасается с землёй. А затем бережно вложила его своей тяжёлой, холодной ладонью прямо промеж глазниц, в самую глубь, аккуратненько стянула с неё вехи прошлого, как тонкий шёлковый халат, поцеловала её по своей традиции в широкий, гладкий лоб и отпустила с поводка. В новый мир. Не отгороженного ничем от остального. Пускай гуляет себе между ними когда вздумается. Приспосабливается к разностям жизни в обоих мирах, путая простых обмывальцев, привыкших к жизни только в одном из них. Правда, велика была цена за такое отторжение. С родной матерью, единственным, можно сказать, близким и тем более родным ей человеком, отношения у неё значительно ухушились. Причём самой Яне было как будто даже всё равно. Было стыдно самому себе признаться в этом. Грустно однако. Но это было именно так. Такая вот жертва за возможность быть частью долинной семьи. Тяжелее было матери. Для неё такой холод со стороны Яны стал настоящим ударом. Она такой страх пережила. Вся её прежняя жизнь, все её банальные, но долгосрочные планы, все её ожидания и цели на будущее за один раз, один за другим обрушились с оглушительным грохотом и скрежетом. И ведь никто этого не ожидал. И переломилась-то получается не только её жизнь, но и жизнь её любимого, его родственников, её родственников. Да и вообще всех близких ей людей. Она ведь теперь без вести пропавшая. И её уже никто и никогда не сможет найти. Но ведь будут пытаться. И после многих месяцев, а может даже лет безуспешных попыток все они будут убиваться с горя и тоски по ней. Так сама янина мать думала. Но на самом деле наша Ненаглядная отличается особым видом гуманности. Причинять страдания, но не убивать. Если грубо говоря. Мы знаем уже с вами. Всем тем, кто когда либо знал эту женщину, Долина любезно стёрла воспоминания, связанные с ней. Не все, конечно, а только избирательно, только те, которые бы побуждали печаль и тоску по этому человеку при его утрате. Или просто яркие или особенно значимые моменты. Позаботилась она обо внешнем мире в общем. Но самой матери никогда об этом знака не подаст. Та ведь в неё не верит. В её силу-то. Вот и смысл ей говорить что-то, ежели она всё равно должным образом это расценить не сумеет. Тут ведь это всё работает не как с обычными религиями. Обычно ведь как говорят. Тот, кто верит - тому все сливки, а кто не верит - тому кара. Чем слабже вера, тем сильнее кара. Если верить во что-то, то оно сбудется. Верь, и воздастся тебе по твоей вере. Вроде как чем сильнее веришь, тем слаще жизнь после жизни. А ещё вот. По страданиям ещё. Кто больше настрадается, пусть он сто раз мерзавец, тот и попадёт в рай. А кто жировал при жизни, даже самый милосердный богач, всё одно падёт в преисподнюю. Нехитрая схема. У Долины всё по-другому. У неё как у людей. Она сам-то хотя и не человек, а ведёт себя ну очень похоже. Она понимает, что её существование не зависит от того, верить в неё кто-нибудь, или нет. Она просто есть. Всегда есть. Она совершенно не поддаётся научному объяснению, но это, мы думаем, от того, что её просто некому изучать ещё не приходилось. А если изучать начнут, то она будет не как божество. А как новый элемент. Новое природное явление. Которое прямо вот здесь и сейчас происходит, его можно руками пощупать, глазами увидеть, ушами услышать. Оно реально. И от этого только пуще захватывает дух. Никого бы не удивило, если бы она была божеством. Было бы даже как-то немного обидно. А вот то, что она настоящая. Вот это удивительно. И то, что она способна понять, кто в неё зря не верит, и тому она просто не приходит на ум. Она же как мамочка. Каждому на ушко всякое шепчет время от времени. А кто не верит, тот сам себе хуже делает. Такую ласковую особу мимо себя пропускает. Ну и чёрт с ним. И эта несчастная женщина попытается рассказать об этом своей всё ещё дорогой дочери, поделиться своей болью и переживаниями с ней. Буквально оторвать от сердца последние пожитки, держащие её в живых. С самого начала будет осознавать она, что не вернуть уже прежнюю Яну. Другая она совсем теперь стала. Мать-то не понимает почему. Всё холоднее и безразличнее выражение её точёного, треугольного лица с каждым днём. Она понимает, что вот вот ещё чуть-чуть, и не останется в этой выжженной глуши ни одного живого существа, которому она могла бы доверится, сказать только всю накипевшую правду, обильно поливая до боли знакомое плечо тёплыми слезами. Так и было. Что и следовало ожидать, как говорится. Вот подозвала однажды мать её к себе. И так и обомлела прямо. Не узнала её совсем. Правда. Без шуток. Яна до того с ней несколько дней не пересекалась. И очень, однако, изменилась за это время. Она вытянулась, округлилась, остепенилась. Волосы её отросли и заколосились пшеничными волнами по широким плечам. Глаза её теперь стали какого-то необъяснимого цвета. Издалека вроде светлые, а вблизи переливаются всеми возможными оттенками. Губы её налились цветом, распухли и раскраснелись, так же, как и её щёки. Будь она сейчас в средневековье, её бы приняли за ведьму. По отдельности эти изменения не были настолько значительными, но главное в целом образе её появилась некая узенькая лазейка, тоненькая рыжая ниточка, свет и тепло от сиплого огарочка свечи, идущего прямо из самой потаённой недры её нервно колыхающейся груди. Одна какая-то маленькая деталь сменила её облик до неузнаваемости. За считанные дни. Кто бы или что бы это могло быть? Мы-то всё прекрасно понимаем... Ненаглядная всегда выбирает себе любимцев. У неё есть разные сорта. Одних она уродует, лишает имущественных благ, они по её прихоти терпят бедствия и лишения. Но зато не одни. Их она собирает в тесные, дружные общины. И в этих общинах связи между людьми прочнее клея, прочнее цемента, прочнее дружбы и даже прочнее семьи. Это совсем свой, иной социальный институт, существующий только в Долине. Этим людям отмерено много безмятежных лет существования. Без жёстких потрясений, резких перепад, заморозок, разморозок, вскипаний и бурлений. Всё не очень хорошо, но зато стабильно. А в столь переменчивой среде такой вакуум - настоящее блаженство. Есть и другой сорт. Яна как раз именно в него определенна. Судьбу таких людей можно назвать почти противоположностью судьбы любимцев предыдущего сорта. Таких людей Долина целует в самую маковку. Прямо посередине их светлой головы. Оттуда ярко-красный свет приближающейся смерти рассеивается по всем их телам, наполняя их неистовой красотой. Как в сердце, так и снаружи. Самой настоящей, концентрированной, той, на которую нет особого любителя. Все на неё любители. Никто не может устоять перед ней. И эта красота поистине спасает жизни. Людям этого сорта придётся спасти жизни. Много жизней. Они встретят так много искалеченных душ, так много изрезанных в клочья судеб им предётся залатать, так много чужих горестей им придётся пережить, словно свои собственные. Им придётся побыть какое-то время людьми без кожи. Но в конце жизни они ей обрастут. А под ней будут как под заботливым крылом все те, кого они спасли. Не у всех таких любимцев кожа настолько широкая и эластичная, чтобы вместить в себя много людей. Кому-то предначертано будет лишь парочка. А кому-то и вовсе один.. Такие тяжёлые обстоятельства безусловно оставляют непоправимый отпечаток. Они выматывают и изнашивают молодое тело. Жизнь таких людей очень коротка. Но зато полна всего. Кстати, не только печалей. И радостей, и любви, и благодарности в ней хватает с избытком. Это как закат. А мы ведь знаем, как Долина любит закаты. Больше всего на свете. И этих людей она переделала подобно закату, потому что любит их больше всего на свете. Как и его. Закат красив и обворожителен. Эти люди красивы и обворожительны. Закат недолог. Эти люди недолго на этой земле задерживаются. Закат предвещает ночь, а ночь - это смерть. Восхитительную смерть. Мученическую, и долгую, и томную, размазанную по всей небесной стеклянной тверди, словно масло по куску хлеба. Этим людям предначертана такая смерть. Они это знают. Они этого ждут и благодарят Кого Угодно за такую сладкую участь. Эти люди так умрут. То неизбежно. За то есть плата. Входной билет. Ключ в замке. В двери. Двери в то, что не сверху, не снизу, не посередине. В то, что Над Алой Долиной. Вот так вот контрастно. Вот так вот креативненько. Мать всё поняла. Долина была к ней в тот день на редкость благосклонна. Даровала ей прозрение в вязкий и долгий момент разговора. Потом отпустила её. Как отпускает кошка полузадушенную птицу, наигравшись. Как неопытный жрец бросает полу пожертвованного ягнёнка, испугавшись. Он непонятно на что рассчитывает. Помрёт же он. А ей всё равно на неё Ей куда важнее Яна. Её она отпустила тоже. Но отпустила уже как спусковой крючок. Как злую собаку срывают с цепи. Как вылеченного зверька из заповедника, найденного на обочине трассы, возвращают обратно домой. Её отпущение было не наказанием, а освобождением. Истинным и прекрасным. До этого это была не её жизнь. Она была как в тисках, пусть и с пожеланием лучшего. Не всякая мать знает, что лучше для её отпрыска. Янина точно не знала. И пичкала её устоями, обыденностями, привычками и элементами, свойственными её быту, который обесценился и стал бессмысленным и бесполезным сразу же, как она очутилась в Долине. Помните поезд в яниных мыслях? В нём ещё пастор сидел. И язычник. Пастор-то олицетворял христианское прошлое. Он остался позади. Но до того он жадно спорил с язычником, да так разгорячённо, что не выдержал, вышел на этой станции. Теперь никому нет до него дела. А язычник остался. Начались перешёптывания. Поднялся тихий гул вокруг. Жужжащий рой. Спёртый прежде, тёплый и потный воздух, такой привычный для поездов, вдруг резко сменился влажной прохладой, какая бывает летом рано утром. После такой обманчивой блаженной погоды обычно разогревает до невыносимого пекла в полдень. Такая прохлада заманивает к себе людей, собирает вокруг себя круг размякших зевак, чтобы потом взбудоражить их умы разгорячённым рассказом. Люди от этого страсть как утомляются, но терпят эти неудобства ради впечатлений и знаний, что они получают. Та прохлада исходила от язычника. Люди повелись на неё. Люди стали выглядывать из своих купе, даже из самых дальних, подходить всё ближе к нему. Вокруг него скопился уже чуть ли не целый вагон. Все во внимании смотрели на него, и тут какая-то пожилая женщина легонько дёрнула его за плечо. - Э-хей... Милый человек. Ты, наверное, уже успел нас всех заметить. А ведь мы не даром к тебе подошли. Мы все как ты. Ты только взгляни на нас, даа, оглядись вокруг. Повнимательнее только. Видишь? Даже внешне только слепец не найдёт в этой ораве похожих черт. У кого лица схожи, у кого - волосы, у кого - наряд. И ведь правда. Стоило только мужчине поднять глаза, как он увидел, что все люди вокруг него как будто резко переоделись, сменили образ. Все стали как будто то ли из одной семьи, то ли одного племени... Да, да. Именно. Племени... И ведь на самом-то деле они такими не стали. Они такими и были. Стоило только рассмотреть их поближе. А женщина тем временем продолжала, выждав небольшую паузу. - Подметил? Да ладно тебе, вижу я, что подметил. А ты теперь ещё повнимательнее вглядись. Только по-другому. Глаза закрыть можешь, можешь и так оставить. И ты душой почувствуй. Ну или как это его там. Честно тебе скажу, не особо я жалую вот эту вот всякую эзотерическую чепуху. Зачем ярлыки придумывать? Всё , что надо оно само произойдёт и разрешения не спросит, и название, и осознание для него отдельное не нужно. Так что ты всё, что надо было, уже понял. Знаешь же ты, куда мы направляемся? По глазам вижу, что знаешь. В Долину, вездесущую нашу расточительнейшую хранительницу, жаднейшую жертвенницу мы направляемся. Так вот мы все, вот и мы, и ты, с Долиной на котороткой ноге. Она нас примет так радушно, как старых друзей. И будем мы все вместе жить. Скоро уж приедем, полку собирай... Вот так вот и ушло янино прошлое, на место которому пришло янино настоящее. А у него тоже своя особая атмосфера, свой собственный запах, вкус и цвет, а скорее даже набор этого всего. Впитанные с вонючей водопроводной водой приметы, образы, заметки, негласные правила как надо Тут жить. Ядрёно-зелёная трава в феврале. Ровные, покатые склоны холмов вдоль главной улицы. Тёмный лес окантовкой вокруг этого безобразия. В нём хрустящие листья. Даже очень хрустящие. Глупые звери. Вот уж место, где точно все случайности не случайны. Место, где люди едят как птички, скудно и мало, но в большем просто никто не нуждается. Кстати о птицах. Хозяйка этого места - заботливая, как птица-мать. Она вышвыривает своих детей из уютного гнезда. Но внизу их ловит ещё одно, даже более мягкое. К тому же, как же ещё птенцам научиться летать? У этого настоящего нет особого вкуса. Здесь они будто атрофировались. Пища вся пресная, мало её, и никого она не парит. Здесь такое чувство, что можно в один день просто перестать есть вовсе, и ничего страшного не произойдет. Дикость одна. Но есть, правда, парочка неоригинальных и неприятных. Как на порог входишь, так сразу всякая бурда во рту вязнет. Ненавязчиво поначалу, а потом плюёшься ходишь от неё, какая она противная. Вкус мелкодисперсной пыли, на контрасте со звеняще прохладным и свежим вкусом местного воздуха. Вкус ярко-жёлтых яблок в пятнышку. Таких, знаете, которые такие ужасно мягкие, рассыпаются на крахмалистые точечки во рту, а кожура такая толстая, что не рвётся при укусе, а упрямо мнётся, как простыня. И ты выковыриваешь, высасываешь остатки приторно-водянистой мякоти из-под кожуры, попутно забрызгивая всё слюной, как будто учишься целоваться. Отвратительный вкус. Хотя ощущения и того хуже. Скрипучая маленькая кровать. Вздутый линолеум с дурацким рисунком. Кипенно-белая плитка везде, кроме твоей комнаты. Тебя и тут обделили, ах яй яй. Нет, не твоей комнаты. Комнаты той роковой женщины, вероломно зашедшую в твою новорожденную жизнь. Зашедшую крадучись, на цыпочках. С закатом, что был алее тонкой струйки крови из твоей замученной постоянным высмаркиванием ноздри. С запахом подзаборной конопли, сладкого пойла, протёкшей ручки, залежавшихся лекарств, резиновых трубок, подплавленных на солнце, пропитанных спиртом бинтов..... Ох и дурно стало Яне, когда та очнулась. От своих же мыслей. Это тут, не письме, долго получалось, нудно, размазанно, бессвязно. Как будто уже и не помнишь, с чего начинал. Для Яны такой полёт длился недолго. Как знаете, когда случайно пропускаешь одну ступеньку на лестнице, и так больно становится, как будто круглые сутки прожил за одну миллисекунду. Думаешь, что будто твой ангел-хранитель решил подшутить над тобой и вздремнул на минутку. И кроешь эту несчастную лестницу всеми бранными словами, какие только знаешь. Вот так Яна ощущала этот полёт. Он больно и метко кольнул её куда-то в горло и живот, на секунду подступила тошнота. Ещё минута глупого осознания, словно её только что разбудили, а что это было? Неужто целая моя жизнь? Но потрясла малость головой, и всё как не бывало. Неприятности бывают, неприятности мешают. Вот такие погребённые сто лет назад воспоминания встают, как ходячие мертвецы, и расстраивают их бедную хозяйку. Не надо так. Вы же мешаете. Она же подарок собралась рисовать, над идеями думала, а тут вы. Ну ничо. С чего вся эта муть начиналась-то? С придумок. Так вот Яна таки придумала, что рисовать будет. Псов в одеждах. С жёлтыми головами. Чёрных всех. С чёрными точками там, где светло. С жёлтыми лапами. С белыми животами. И с красными губами и глазами. Это солнечные псы. Они важные. Они полезные. Они даже в каком-то плане священные. Они Яне как-то раз даже во сне явились. Они несут свет. Сменяют ночь на день. От них есть польза тогда, когда о ней не просишь. А потом только понимаешь, что она нужна тебе была. Хорошие они в общем. И что Яне оставалось делать? Начать рисовать, конечно же. Наконец-таки она до этого добралась. Фуф. Всё началось так легко и медитативно. Она и сама совсем не ожидала такого быстрого старта. Будто какой-то старый мастер подал ей карандаш, взял её за руку и неспешно стал водить ею, царапая шероховатую и рыхлую поверхность обоев. И из-под слегка окаменелой, дрожащей руки безо всяких тяжёлых раздумий выходила чёткая линия. Линия за линией, штрих за штрихом, точка за точкой. А потом боковым зрением оглядываешься, а там уже целый образ. Аккурат тот, который задумывал. Только преображённый, перемолотый через жернова реальности, а соответственно, выглядящий немного по-иному. Живая картина ведь всегда отличается от представления в голове. Но это только добавляет ему дополнительный шарм . Ну разве это не чудо, а? Потом хтонический мастер разводит краски. Одни оставляет в банке, другие - выкладывает на импровизированную палитру и смешивает в различных пропорциях. Многие из них тугие, полузасохшие, другие жидкие. Им неудобно работать друг с другом. Но тем для них хуже. Им придётся самим наладить отношения в рабочем процессе. От них же зависит то, как рисунок будет в итоге выглядеть. Ответственное у них занятие. А как намешались краски - пора закрашивать рисунок. Здесь ты уже активно начинаешь входить в раж, в абсолютной уверенности, что ты сам на всё способен. Будто это не твоей рукой только что управляли, точно марионеткой. И ты на самом деле прав. Сепарируешься, вырываешься, размахиваешь кистью, точно флажком. Но тебя элегантно отдёргивают. Дают понять, что ты пока не так совершенен, как тебе кажется. Тебя не унижают, не оскорбляют и не умаляют твоих способностей, а просто учтиво наставляют. Дабы ты сам не разочаровался в результате своего труда. Твой пыл на минуту утихает. Ты жадно впитываешь бесценные знания, а затем вдохновение накрывает тебя с удвоенной силой. И тебя уже не остановить. Ты не чувствуешь ни голод, ни усталость, тебя не смущает постепенно угасающий свет. О боже. Ты пропустила закат. Ах, уголовная. Но Долина это прощает тебе. Она ж приглядывает за тобой. Видит, что так усердно стараешься ты не просто так. На благое дело. Ведь вечный покой найдёт не тех, кто в страданиях, а ровно наоборот. Счастливейших. Дарителей. Получателей. Тех, кто поиски радости в этой бренной жизни ставил на первое место. Тех, кто ел от пуза, жил в удовольствие, проживал весь спектр эмоций, которые любезно дарованы всем от рождения. Кто истинно понял, что земная жизнь лишь одна. Такая простая, набившая оскомину мысль, но всё ею сказано. Даже в Долине есть место не только запустению и страданию. Хотя с виду именно так и кажется. Что более заунывной локации представить трудно. Но здесь вот именно, что живи как попало. Всем одинаково воздастся. Ведь все мы из одного теста. Рождены на одной земле. Неважно, чем мы были заняты весь отведённый нам срок. Это на земле должно быть неравенство, это такие законы здесь. Кто-то богаче, кто-то беднее, больнее, здоровее..... Уж что людей после смерти мучать. Пускай всем поровну будет, и без того натерпелись они.... Вот и не трогает тебя..... Уже сгустились сумерки, как сворачивается кефир. Сумерки те были жидкими, едва уловимыми и безразличными. Вызывающими тошнотворную слепоту от отсутствия контрастности. На смену им пришла ночь. Сладкая-сладкая, долгая, приветливая, эластичная. Прямо как сгущенное молоко. Только шоколадное. Почему-то творить именно ночью особенно охотно получается. Как парадоксально. Когда силы на исходе, глаза пропитаны липкой смолой, а ты сам мягкий, чистый и тёплый, ночь пользуется твоей уязвимостью. Твоей физической слепотой, возбуждённым рассудком, инстинктивно видящим во всём вокруг таинственную угрозу. Насылает на твою расслабившуюся голову самые смелые идеи, какие только в ней умещаются. А ежели ты чуть крепче и уже успел заснуть, то тебе не избежать остросюжетных сновидений. Ночь коварна, как не крути, хоть и ласкова местами. Что ж поделать. Она вынуждена была стать таковой. Так уж исторически сложилось, что человечество редко воспринимало ночь в позитивном ключе, как такое же равноправное дню радостное и перспективное время. Взяли и стали спать исключительно ночью. Понапридумывали там себе всяких чертей, призраков, вурдалаков и другой нечести, которая появляется только в ночное время. Тех, кто ночью гуляет и не спит, стали считать чудаками. Да это всё ещё ладно, ночь-то ведь по правде обделили. У неё нет собственного светила. У неё только дряхлая луна со впалыми щеками, которую льстиво подсвечивает солнце. Как тут не обидеться? Ну и стала, значит, ночь подстраиваться. Оживила всех выдуманных ночных существ. А что? Люди в них охотно верили, но их не существовало, зачем верить в то, чего не существует? Пусть верят в реальные вещи. И дабы отомстить сонным людишкам за их массовую леность, она стала некоторым из них на сон грядущий припудривать лбы внезапным вдохновением. Но мотивацией обделила. Специально, чтобы они лежали и мучались от несносного роя мыслей, но ничего не могли сделать с ним. И потом от бессилия засыпали с мыслью о том, как они на следующий день воплотят то, что им в голову перед сном понаприходило. Но ночь не так проста. Она, хитрюга, берёт и уничтожает все ночные мысли этого человека, как только он продерёт глаза. И ничо тут уже не поделаешь. Ленись дальше, доверчивый дурак. Вот такая вот ночь. В те сутки она была почти самая настоящая. И пестрила голосами. И звуками. Вокруг разразилось кипение. Уфф, что-то жарко стало. Твоё посеревшее от старости деревянное окно покрылось корочкой инея, а ты обливаешься по́том. В нём стекло стоит будто сахарное. Бугристое, тоненькое, за ним тебе послышался короткий смешок и ветер. Стоило тебе только привстать, как гремуче заскрипел пол, и стёклышко треснуло. большие и маленькие пузырьки быстро проскальзывали по щекам. Слизывали, как кошки, пунцовый румянец. Наливались цветом, точно красные яблоки в середине осени. Поднимались высоко, под самый потолок, чтобы оставить тебя в неведении, чтобы тебе приходилось задирать голову так высоко, что сводит шею. Чтобы потом обрушиться на пол и лопнуть с оглушительным всплеском. Чтобы собраться в крупные капли, точно пот на твоём побледневшем лице. Сковать тебя этой влажной ловушкой, играющей с твоей брезгливостью. Ты не можешь сдвинуться ни на сантиметр. Вокруг тебя целая россыпь водяных капель. Красных, как приближающийся рассвет. Она сворачивается в комья, как прокисшее молоко, затем высыхает. Сквозняк из-под двери подбрасывает порошок вверх, формируя аккуратную струю. Эта красная змейка каким-то чудом находит подходящую пустую ёмкость и с разбегу рассыпается в неё. Вот так Ненаглядная наша уже в который раз продемонстрировала тебе свою щедрость. Поделилась с тобой красной краской, так необходимой тебе. А то как же ещё рисовать глаза и губы у наших пёсиков-то а? Твоя благодарность ей за то невероятно велика и чистосердечна. А большие чувства, бывает, прибавляют больше сил, чем сон, пища и вода. Вот ты разлепляешь свои замыленные, уставшие глаза, берёшь в руки новую кисть и делаешь завершающие, самые ответственные, а потому самые неторопливые штрихи в работе. Всё. Она готова. Ты с замиранием сердца смотришь на неё. Она будто живая. И вся светится изнутри. Псы-то солнечные. Ты прямо сейчас окончила создание совершенно жизнеподобнейшей вещи, подумать только. Будто родила. Вот и материна мечта о внуках сбылась, даже немного раньше положенного. Хыхы. Колкие воспоминания через усмешку под нос. Непонятно, какого они характера. На кой чёрт они приходят. Что пытаются в тебе всколыхнуть? Ведь от них вроде должно быть грустно, так они сами считают, но на деле изо рта вырывается только непроизвольный уродский смешок.. Не надо больше о том вспоминать. Надо сесть уже в конце-то концов не на пол, а на мягкую кровать. Отдышаться, отмести всё в сторону. Главное ведь теперь, что подарок готов. Он более чем превзошёл самые смелые ожидания. Любимая не останется в стороне, огорчённой. Осталось только дождаться заветного дня.... Вот тут газ идёт. Трубы жёлтые шероховатые, жёлтые ржаво-потёртые и совсем серо-ржавые. Там, где трубы выше головы - там жизнь, а где над пятками - там жизни нет. Потому что всех злит такое расположение труб. Где есть газ, есть и опрятность, приветливость. Кирпичный кукольный дом есть, строительная плёнка, на ней гора щебёнки, рядом пакетик с мусором, свежее собачье дерьмо. Строительство, жизнь кипит, одним словом. А дальше пыли чуть-чуть. И ямы. А потом, на границе газовых труб, сосна посажена и кипарис. Их видно отовсюду. Они как маяк. Так рядом с ними ещё и фонарь. Точно маяк. Уже после них нет ям. Нет щебёнки, нет пыли. Дорога либо в камнях и булыжниках вся, либо вовсе поросшая травой. Заборы реденькие, обтянутые металлической сеткой. Прямо перед ними насажены огороды. Все понимают, что эти огороды никому не сдались. Вот и садят их прямо за заборами. Перезрелый боярышник с трупным ароматом, который даже птицы уже не едят, а люди и подавно. Под ним месиво из собственных плодов. Вся дорога от них чёрно-буро-фиолетовая. Везде тут люди вроде живут, а что-то нет их. А где и горит тусклый оранжевый фонарь, то там сразу видишь, что на время приехали. Загажено всё до смерти. А ещё дальше фонарей больше, а людей меньше, меньше... Фонарей уже больше, чем людей. На конце дом стоит. Новый, однако, и жилой, видно. Рядом древняя берёза. А дальше даже не пустырь, там обрыв. А на дне обрыва бурьян растёт. Такой высокий, что дна и не видно... Бродят всюду бродячие собаки. Они здоровые, ухх. Их многооо. Целые стаи. Ты их боишься. Ходишь, музыку слушаешь, чтобы лай их не слышать. Они сами-то безобидные, камнем пригрози - и они зассут, но лают страшно. Я кусаю много губ. Много кусаю. Каждый день и каждый час почти. Свои губы особенно часто. Обычно они бледные, даже очень бледные. Все это подмечают, спрашивают меня, не заболела ли я... А теперь я кусаю их. Потому что делать нечего. И они теперь красные. Как закат. И все в порезах. Словно в холмах и ущельях. Да шош это такое-то а. Всё об одном и том же.. И мне так плохо. И мне ещё хуже от того, что я ничего не могу с этим поделать. Тут не слушают обычную музыку, какую мы с вами слушаем. Её здесь просто нет. Повыше посмотри, да, туда. Здесь все живут как в сознании маленького мальчика. Он не задумывается о таких вещах, когда старательно скрипит засохшим фломастером по куску офисной бумаги, вымеренной строго по золотому сечению, создавая свой однодневный маленький мир. Он не удосужился подарить жителям своего мира такое богоподобное дарование, как музыка. Трудно быть богом. Этот мальчик точно понимает смысл этой поговорки. Он явно плохой бог. По всей видимости столь же плохой, сколько и Что Угодно, что провисает над Долиной. Музыки, повторюсь, тут нет. Вернее, отродясь не было. Тут просто страшно её слушать. Скрежет гитар, перегруз, шорохи, протяжная скрипка, милейший женский голос, звон бутылочного стекла, эхо, синты, сочетания ударов, душещипательные стихи, изливающиеся мелодичным потоком, от которого тело покрывается иглами, и потеют ладони, и подкашиваются ноги, и темнеет перед глазами, хочется одновременно плакать, кончать, томно вздыхать, улыбаться во весь рот, проломить пол неистовым топотом, обвариться кипятком и съесть залпом рожок дерьмового фисташкового мороженого с кусочками печенья, от которого неприятно царапается нёбо, размякшей, как твоя душёнка, вафлей и пластилиновым шоколадным кончиком. Ты словно выпадаешь в осадок. В глиняной крынке. С стеклянной колбе. То тебя видят, то тебя нет. И периодически сосуд встряхивают. Ты опомнился, подлетаешь вверх. И тебе становится страшно, да, как выше. И чтобы не было страшно, Ненаглядная наша и вовсе уничтожила сие явление. В привычном его понимании. И без того тут жизнь не сахар. Вот. Хоть страха теперь не будет, а чувство-то совсем паскудное. Без него лучше. Аэххххх..... Что-то мы заболтались. Заветный день же уже наступил. Долго мы к нему подходили, подкрадывалась, трепались за волосы и за носы, отвлекались и мучались. Теперь всё. Можно выдохнуть. Что уж говорить про тот день... То был отрадный день. Скрипит и облегчённо вздыхает. Ютится в мягких, обволакивающих, робких объятиях, утыкается носом в покатое плечо, словно кошка. Чуть задыхается, но продолжает сидеть. Поджав под себя ноги. Вечно холодные пятки лежат на вечно тёплых коленях. Рука на плече. Гладит и царапает. Слегка совсем. Любя. Голова на другом плече. С неё каскадом свисают белокурые пряди волос, постриженных пёрышками. Свежепостриженных. Имидж-то уже надо было сменить. Невольно касаются белоснежной шеи, осыпая её ворохом мелкой дрожи и мурашек. Другая рука с розовыми истёртыми костяшками шебуршит пушистые волосы. Чёрные, как уголёк из костра, припудренный светло-серой золой. Раздаётся мелодичное мычание и трепет. Шумный вдох и тихий смешок. Мы ненадолго позволили себе забыть, что мы люди, а не птицы. Или собаки. Или помесь собаки с птицей. С большими жёлтыми глазами, полными любви. С размашистыми крыльями, которыми укрываем друг друга. В любой час. Ненастья, вздора, шума, восторга, клокотания, хлюпанья, великого передвижения. Великого сподвиженья. На изменения. Или постоянство. Ничто не может стоять на месте. Всё движется. Относительно чего угодно. Постоянство тоже надо поддерживать. Движением. Меняясь. Аххх... Вот было бы здорово, если бы можно было вечность так лежать друг на дружке. Кучкой, комочком. Ирисы с маками в одной горсти. Косуля на руках у лесничей. Жаль, что в один тот день её не было. Спасла бы тело. А так только душу вышло. А что есть тело без духа, ничто ведь, правда же.... Нет. Вечность всё-таки многовато. Тут и до двадцати дожить не успела, уже помирать охота, а если так целую вечность жить, ооооооу...... Хватит и пары часов. Ну может день один. Бааа. Что же это такое-то а. Здесь так тепло. Обычно я люблю холод, но сейчас я продрогла до последней жилы. Надо бы согреться. Согрей меня. Я вся посинела от холода. Но ты уже не справляешься со своей задачей. Мне уже не уютно у тебя на руках. Пары часов и вправду хватило. Отпрянула и забрыкалась немножко. Короткими, неострыми ногтями упираясь в мягкое плечо. Ты посмотрела на меня с надеждой, жалостью и разочарованием. Проводила меня взглядом своих больших янтарных глаз с приоткрытым ртом, так ничего и не сказав. Бледные, напряжённые ступни с выпирающими венами лежат возле черев. Переступаю через тебя неуклюже, словно деревянное пугало. Голова на удивление молчалива. Она вырвалась из идиллии, из объятий и резко отвернулась в сторону. Глаза отрешённо пялятся в расшторенное окно. Оттуда валит серый свет. Равномернейший и вялый. Полуголую чёрную грязь не видно. Мы слишком высоко для этого. Зато открывается прекрасный вид на торчащие из земли лысые деревья. Они обвивают своими тонкими палками небо, как капилляры глазное яблоко. Оно даже цвета такого же белого. Кажется, на минуту начал падать снег. Но он слился с небом, и никто его не заметил. Ну что за унылый пейзаж а. Слабые люди съели всех. Выдрано из контекста, как грудная клетка из туловища, оттого, что нечем дышать. День на убыль. Руки не слушаются, тычат в лики, куда попало. В морду двинут. Голова пуста, мыслей нет. Куда дальше двигаться? Как продолжать? Стук, стук, стук по голове. Бесконечный стук. Он просыпается только ночью, как хищник, охотясь за твоим спокойствием. Он тебя изведёт усталостью. Как ни крути. И тебе останется только мечтать о тишине. Везде и во всём. Всеобъемлющей. Чтобы тих был ветер. И листья. Чтобы тих был голос того, кто рядом с тобой. Тих дом. И всё в нём. И тихи чтобы были твои мысли, чтобы не мучали тебя. Слушались, как воспитательницу в детском саду. Тиши́ хочешь, да. А будет тебе только звон. Звон в колокола. Грохот и громыхание. Ведь это всё опять наш февраль. Он не ограничивается одним днём. И теперь он, как полагается, гремит во всё свою силу. Ведь жизнь у него пусть немногим, но короче других. Вот он и гремит чуточку громче. Этот хитрый февраль не несёт в себе ни действий, ни смысла. Он целиком и полностью состоит из лирических отступлений. Пока идёт этот февраль, ты думаешь над ним, у тебя куча вопросов. А он отвечать и не собирается даже. Понавтыкает тебе красоты всякой, а ты её расхлёбывай. Да и не надо этого тебе. Не расхлёбывай. Окунись в этот мутный кисель с головой. Не думай о том, что значат вещи вокруг тебя. Как говорят там учителя русского? "В лирике нет смысла, это просто красота природы"? Да-да. Может так и есть. Ты какой-то слишком зацикленный на всём человечном стал. Всё у тебя какое-то слишком фигуративное, слишком сильно кажется, что у всего этого есть душа. Или ты хотя бы веришь в это. Везде у тебя, куда не глянь, одни люди, собаки, животинка всякая. Даже если это квадратики и кружочки. Мысли абстрактнее. Мысли в формах, объектах, линиях, цветах, словах без привязи. Я вот лично так и делаю. Знаешь какой простор открывается. Огого. Мысли в домах. В деревьях. В дорогах. В пространствах. Легко представить, что чувствует собака какая-нибудь или женщина. Но вот что чувствует дом? А что дорога? А дерево? Это ж вообще необъятный край. Даже долго думать об этом страшно. Вот вот. То-то-то и Ано. Но ты не переживай. Что уж я так резко. Мы с тобой дополняем друг друга. У тебя что не круг с овалом или почеркушкой на краю листа - то душа, человечек, зверушка. У меня что не люди - то скамейки, линии, полосочки, круги, деревья... Но любому параду приходит конец. Любой церковной службе, любому шторму. Любому громыханию, звону и грохоту. Видела ли ты картину, что написала для тебя твоя женщина? Успела ли ты разглядеть ту новую жизнь, которую она сотворила? Надеюсь, что да. Ведь большие, усталые, золотые глаза солнечных псов уже потихоньку затухают. Красные носы и губы их холодеют. Свет не может гореть вечно. Они свою работу выполнили - отогрели землю до нужной отметки, теперь им пора отдохнуть. До следующей бесконечной, истеричной зимы. То была весна. Время так быстро летит. Окончания не дописываются местами. Вот, казалось бы, тыщу лет назад была весна, и вот она опять. Но нет, нет. Это была всё та же весна. Просто в маленькой, такой нежной и восприимчивой голове вся жизнь будто перед глазами пролетела. Обычно так говорят, когда пугаешься, и всё нажитое тобою проносится со скоростью света перед носом. Даже если жил ты очень долго, много всего пережил. Но Юля жила-то недолго пока на свете. Но жизнь у неё отдельно живёт. Со своим странным характером. Она ж в Долине. Она ужасно нетороплива. И придирчива. И внимательна к деталям. Потому когда выдался случай, она не понеслась, а изящно, грациозно и бестактно продефилировала прямо поперёк сознания своей хозяйки. Чтобы ни одна мелочь не проскочила мимо. Чтобы помучить её подольше. Чтобы зацепить все моменты, даже самые прискорбные. Не зря это принесение было. Было предчувствие. Предчувствие нашествия. Наваждение. Кто-то рядом. Небесный гонец прислал известие. Известие о прибытии Кого-то. Поэтому и бурлит всё внутри от волнения, как перед утренником в садике. Или школе. Кто его знает. Однако готовиться надо. Все закрыть окна распахнутые. Умереть от удушья. Дорисовать все чертежи. Разлитой краскою. Дотянуть уголки губ до самых скул. Дотянуть уголки глаз до самых скул. Дописать все письма. А кому их отправлять-то? Некому. Потому порвать их всех в клочья. Выдавить горький, скользкий сок из лимона. Клочья как лезвия. Клочья как люди некоторые. А эти люди некоторые как бумага. Или как лезвие от канцелярского ножа. Мягкие и податливые. Но ранят ух как больно. Появляются в твоей жизни на считанные дни. Филигранно вырезают из твоей души целые произведения искусства. Играют, как на арфе. Ты воистину дивишься их таланту. Как они так чутко управляются с тобой? Но затем они показывают истинное применение их орудия. Разрушение. Медленное, незаметное, томное, а от того самое болезненное. Оставляют на твоей натянутой, хрупкой коже тончайшую трещинку своим лезвием. Из трещинки сочится кровь и вода. Но совсем немного. Если крови много, она, родненькая, как горячее одеяло окутывает тебя, чтобы облегчить твои страдания. А тут её нет. Острые языки ледяного ветра так и ёрзают по свежему порезу, поднимая на дыбы всю твою беззащитную нервную систему. А рана-то не глубокая, не страшная. Но ты воешь от боли, умоляя их вернуться, хотя бы дать тебе что-нибудь, чтобы залечить последствия их деяний. Но их уже и след простыл. На кой тебе их помощь? Рана ведь и не рана вовсе. Так. Царапинка. Сама заживёт, без их участия. С натянутой улыбкой сочувствия они удалились. Похлопали тебя по плечу и с одновременно очаровательной и мерзкой ухмылкой исчезли. Ушли в Закат. Что-то давненько мы его не вспоминали, а ведь надо бы. Такое явление прелестное...; Дописать бы историю надо. Ту, в которой кусок яниной судьбы сохранён. И ещё чьей-то. Юля их туда сама запихнула. И сама и забыла. Завертелась в мелочах. И не очень мелочах. Вялое существо её так истерзано было, что писать и рисовать она за последний год редко садилась. Чувствовала она, что уже напрасно это всё. Что сейчас уже скоро все, кого она знала, окончательно покинут её. Что она останется одна, и всё, что она делает сейчас, окажется бесполезным. Ведь это всё она делает для других. В данный момент для Яны, например. Для себя в сем зыбком месте без толку что-либо делать. Здесь выживает только взаимность. Здесь и людей всегда будет чётное число. Потому, что существовать можно только парами. Каждая вторая появившаяся новая жизнь - кто-то рождённый, или умерший, или приезжий, рушит незыблемый, сокровенный баланс, который устаканился здесь уже никто не помнит когда. И его надо восстанавливать. Как? Жертвами, не иначе. Жизнь за жизнь, а точнее душа за душу. Одна душа появляется - другая должна умереть. Совпадения, одни совпадения, точные попадания. Родились янины псы. Их двое. И нет никаких сомнений, что они живы. Просто они бездвижны. И безмолвны. Когда-то ранее, намного ранее, родились персонажи юлиной книги. И они тоже были живы. И их тоже было двое. Цепь сложилась, кольцо замкнулось, ядро выпало. Впало и взорвалось. Вдребезги. Уверенности в действиях прибавилось. Снизошло озарение. Того, что может и не все, но хотя бы одно твоё решение истинно верное. Не надо продолжать эту книгу. Не зря тебе так этого не хочется, не зря все обстоятельства так этому противятся. Её души лишние сейчас здесь. Они должны ускользнуть в небытие. Почему они до сих пор этого не сделали? У Долины же всё так хорошо отлажено. Если человек или зверь есть лишний, то он может сам от старости умереть, может себя сам убить, его могут убить. От болезней и несчастий тут не умирают, это мы помним. А вот рисунки и слова - составляющие книги. Они разве могут без посторонней помощи умереть? Нет. Они могут только стонать, колотиться в истерике, плакать навзрыд, умоляя своего создателя поскорее уничтожить их. Замечаешь иногда, что когда достаёшь какую-нибудь книгу, которая просто на полке лежала, никого не трогала, открываешь её, а на страницах разводы, как от воды. Вот вот. Это и есть те слёзы. Они сочатся через бумагу. Но если это не помогает, и они продолжают своё бренное, вредоносное, тягостное существование, наступает черёд критических мер. Им даётся воля управлять напряжением в воздухе. Висящими в нём неловкими паузами. Количеством ударов бёдер и мизинцев о края шкафов и тумбочек. Теперь они могут гасить и разжигать странные огонёчки в глазах собеседника. Могут наводить неприятный дым на голову. Особенно их создателя. Его ой как трудно проигнорировать. Всегда рабочий метод. Сейчас в у Юли именно такое что-то и происходило. Что-то мешало ей всё это время, как волос во рту. Как соринка в глазу. Как волокна мяса, застрявшие между зубов. Как колючие крошки на простыни, когда ложишься спать. И теперь-то она поняла, что это были за помехи. Надо просто стереть с лица земли всю её книгу, убить всех её героев, все упоминания о них, о ней. Заходишь в свою комнату, напоминающую карцер. Потолки под три с половиной метра, стены обиты белым кожзамом, прошиты ромбиками, будто лабиринт. По нему ещё надобно пройти. Нелёгкое это, однако, решение - уничтожить собственное творение. Но когда тебя увесистыми и твёрдыми кожаными ботинками грубо пинают и толкают в самую спину, тут даже сложно возразить. Нагромождение тумбочек. На кой чёрт возьми пожалуйста они все нужны? Кто знает. Зато сейчас в них и живёт юлина книга. Нарисованная и начерканная на отдельных клочках бумаги, листов для заметок, старых журналов, кусках оргалита, вырванных переплётов книг. Хочется просто сесть опять, как в тот холодный зимний вечер, на полу, распластавши ноги, как лягушка. Глядеть наверх, на груду хлама. На груду тёмно-коричневых тумбочек. И знать, что в них ничего не лежит. И лежать никогда не будет. Или даже если будет, то не по твоей вине. Пустота - залог покоя. В пустоте и думать привольней. Вот ты сидишь себе такой, воображаешь всякое. И ничего тебе за это нет. Тумбочки не наполнятся. Всё останется неизменным. Совсем не хочется их разгребать. Не хочется их тревожить. Делать это просто неохота. Ведь всё, что там сидит - живое, не глупое. Понимает, что скоро смерть ему всему придёт. Боязно ему. И Юле жалко его. Она не хочет причинять ему боль. Она никому не желает зла, только думает, как же сделать, чтоб всем было хорошо. Если это в её силах.. Она обязана его убить. И она обязана сделать его смерть максимально лёгкой и безболезненной, насколько это возможно. Что есть противоположность смерти? Жизнь, оно и понятно. Что есть воплощение жизни в теле? Ну. Много что. Ну что самое сильное, очевидное, узнаваемое, культовое? Кровь. Ну конечно же. Как обычно люди поддерживают того, кому плохо? Кто умирает? Через параллели, через личные примеры, через опыт. Дают понять им, что разделяют их боль. Ещё, бывает, держат за руку. Своими обеими руками. Захлёбываясь соплями, с красными глазами и ушами рассказывают мелочи жизни. Какие-то простые и обыденные. Напоминают миллиард раз о том, как любят их и будут вспоминать. Будут скучать. Чтобы отвлечь от неминуемого события. От короткого, в моменте вселенски страшного, но облегчения. Смерть оставляет отпечаток только на живых. Мёртвым всё равно. Но пока тянется эта бесконечная секунда. Нужно внушить им, что они живее всех живых. И не умрут никогда. Что они самые особенные. Обмануть их наглейшим образом. Чтобы когда им всё-таки придёт конец, они ничего не поняли. И было бы уже поздно. Так а как же кровь и утешение связать? Что есть утешение? Это объятия. Поцелуи. Поглаживания. По головке. Смех и причитание. Убаюкивание. Тряска. Собравши в охапку. И прижавши крепко к туловищу. Чтобы аж суставы хрустели. И капельки пота сочились сквозь прозрачные волосья у жаркого, ярко-розового, пульсирующего лба. А что же делает кровь? Зачем она нужна? Она роднит. Она сближает. Она напоминает. Она обволакивает, сопрягает, окутывает. С кем-то, кто жив ещё. С авторкой, в данном случае. С молодой матерью. Со жрицей порядка. Скоропостижной. А как же добыть кровь? Ну надо же это сделать максимально эффективно. Но чтобы быстро и порывисто. Медлить тут нельзя. Чтобы всем. Чтобы для всех. Чтобы без большого вреда. Но чтобы зрелищно. Да да. Чтобы со смыслом. Чтобы сакрально. Но как же это всё-таки, ну сколько можно! Ну объясните же непутёвому! Да ну на тебе, на. Прожевала и выплюнула на асфальт. Вон твоя мать бежит, собирается. Маленькая вся. И на лбу у неё испарина. И в груди её тесной отдышка. Волоса её лезут в глаза, ресницы выпадают, оттого щёки зудят. Она не выпрыгивает из бессменной одежды своей. Майки мятного цвета и узких чёрных джинсов. Она лезет в тумбочки. Вытрясает их. Как из камина вытряхивают золу. Мусор это всё, не нужно оно. Сгребает это всё в кучу. Напяливает разболтанные ботики, даже не удосужившись их зашнуровать. И вспархивает. Точно бабочка. Вылетает на улицу. А на улице вроде кажется, что никого, а нет. Там весна. Она большая и округлая. У неё пухлые, красные губы. И широкие ладони. Она носит лишь один зелёный пушистый халат. Он не из меха. Он из травы. Из молодой, сочной, ещё не окрепшей травы. А под халатом только её тело. Оно идеальное. В своей неидеальности. Оно настолько же прекрасно, как тела греческих богинь. Но оно по-другому прекрасно. Объяснить его сложно. Ещё оно обтянуто тончайшей кожей, как у нерождённого ягнёнка. Она бледно-розовая. Сквозь неё просвечивают вены. Тонкими голубыми полосками. Как ясное небо перед сумерками. Переливается множеством пастельных цветов, как срез агата. Только она не твёрдая, не как стекло. Она бархатная, как кожа у бабушек. Только не морщинистая. Перистые облака, желтоватая солома, оставшаяся после зимы, - её волосы. Они цвета как та солома, а на ощупь как те облака. Одну весну Юля уже встречала здесь. Но она её совсем не помнит. Потому что не было того, кто бы объяснил ей, как здесь весна выглядит. У неё был лишь образ городской весны. Но он в Долине не работает. Она его не воспринимает. Потом появилась Яна. И всё на свои места встало. Вот она - весна. Вот как она выглядеть должна-то! Ну просто одно лицо. Воплощение. Не даром она ведь весной родилась. Эх, как ловко тут всё у Ненаглядной продуманно-то, а! Кто когда родился - тот на того и похож. Оттого то здесь и баланс такой идеальный. Всё друг у друга, все друг для друга. Поддерживают значит. Дополняют. Заполняют... Скрип. Оглушительный, ухххх. Бмфффф... Удар тяжёлой железной двери об косяк. Щщщщщ аааххххх.... Ослепительный луч. Не один, а много их. Лучей. Прямо в лоб. Ладонью оттеняешь их. В себя приходишь после такой резкой смены яркости. Оглядываешься вокруг. Тишина стоит такая, что ножом резать можно. Только треск стоит от сверчков в траве. Снова в густой, насыщенно зелёной траве. Как было здесь до неё. Оттого не застала. И какая же это отрада наблюдать теперь это всё. Не жарко, нет. Очень тепло. Приятно. Как в парное молоко шагнул. Но воздух ошалелый всё равно мелкой рябью дрожит, будто вскипает. Картинка за ним ходуном ходит. От нагретой земли стоит свежий травяной аромат. Страсть как хочется лечь на неё, свернуться клубком и катится из стороны в сторону. Кататься, кататься, а потом раз. И покатиться куда-то быстро, далеко. Остановиться, ничего не подозревая, дышать глубоко и прерывисто. На самом краю обрыва. Понять это только по шелесту скатившейся вниз кучки песка с камушками. Опомниться, встать. И стоять. И смотреть. Смотреть вниз. Как твоё житие скатывается вместе с тем песком и камнями прямо на дно. А на дне речушку можно разглядеть. Она похожа на кровеносный сосуд... Опомниться ещё раз. И побежать прочь от этого обрыва назад к холму. Там же, на холме, остались высоченные кипы листов и чего там ещё. Бежать прочь, думать о них и пугаться, как бы их ветер не унёс. Прибегаешь и видишь стабильные, слегка колыхающиеся на ветру листы, сложенные в аккуратные стопки. Думая уже только об одном хватаешь их всех разом и несёшь в к обрыву. Надо же, как удачно он тебе попался. Идеальное место для погребения. Дальше всё как в тумане. Как в экстазе. Как в подпитии. Так приятно и одновременно так отвратительно. Горячие слёзы сами льются из глаз, а рот растянут в короткой улыбке в зубы. Раз листок. По руке им проводишь. Он как лезвие острый. Где-то я уже это видела... Слышала, может... Смачивается алой кровью, оставляя за собой длинный след. Кожа вокруг вздувается, пульсирует. Образуется низенький белёсый бугорок. Ущелье. С кровавой рекой посерёдке.... С одной стороны смочила. Потом перевернула. Другой стороной провела. Вот ещё одно ущелье. Ещё одна река. Стороны у листка закончились. Толку-то им теперь проводить. Рвёшь его. На мелкие части. Не скомкиваешь их. А бросаешь в самый центр обрыва. Ветер любовно их подхватывает и несёт... Сам не знает куда. В лучший мир, наверное... Живописно они так летят по ветру вдоль обрыва, никуда не сворачивают... Два листок. Ты едва держишься, чтобы не поглядеть на него в последний раз. Желание это осиливает тебя. Вот он. У тебя в ладонях. Немного мятый, весь в пыли и каких-то пятнах. С раздавленным жуком в углу. Всё листы разные. Этот вот такой. Какой бы он не был прекрасный, ты вздыхаешь, устремляешь глаза в небо, чтобы отвлечься, и вот уже ещё одна река. Ещё одна надпись на твоём предплечье. И ещё одно ущелье. И ещё одна стая стая птиц летит вдоль обрыва... Боль постепенно начинает преобладать над удовольствием и облегчением. На тебе уже живого места нет. Поверхность твоего тела напоминает атлас по географии. Но надо же закончить начатое. Отвлечь себя. Ты начинаешь кружиться. Подступает тошнота. Но так оно и надо. Отвлекаешься благодаря ей. Одна боль заменяет другую. И делать всё тоже самое. Три, четыре, пять, пятнадцать, двадцать три, кто его знает сколько ещё.... Много его было. Очень много. Но ты сильная. Ты всего его вытерпела. Была бы у тебя и у него семья, они бы все плакали от гордости. Ведь ты достойно исполнила его последнюю просьбу. Насчёт ран не волнуйся. Они затянутся. Через пару дней они уже не будут болеть, ты о них и не вспомнишь, пока ненароком не посмотришь... Это благородные раны. Раны самопожертвования. Ненаглядная больше всякой другой благодетели ценит его. Она поможет тебе, не переживай. Она уже записала тебя в свои помазанники. Так давно ты об этом говорила. С самого начала об этом в тайне мечтала. И вот твоё желание исполнено. Не бойся его, знай только, что Она никогда не ошибается. Кто ж знал, что так удачно она тебя избрала из всех... Первородный бред. Бред в жару и лихорадке. Горло першит, будто в нём ковёр расстелили. Выпила уже столько воды, а всё не проходит. Хватаешься руками за лицо и шею. Всё горячее, но сухое. Тебе не плохо. Ты не ослабелая. Ты воспрянула ото сна. Хотя кошмаров не видела. Да и снов, в принципе, тоже. Ты вскочила, застыв в ужасно неудобной позе. Колени впечатаны в жёсткий матрас до оцепенения. Ты укутана в одеяло. А кажется, что в тревогу. У тебя выпучены глаза. От волнения холодные ступни. Костяшки пальцев побелели от напряжения. Качаешься взад-вперёд и часто клацаешь зубами. Колокола на въезде так же качаются. Они звенят как никогда громко. Они истекают кровью. Есть приход. Новая жизнь уже здесь. Ты заболела, чтобы не увидеть смерть, которую она за собой повлекла. Но ты сильней этого. Ты проснулась. Так получай.