Ивент №4

Эка злая судьба тебя завела, заплутала по сосновым тропам, а ты послушно бежишь по ним, аки напуганный космач. Трещит благородная хвоя под твоими лёгкими ногами, да ломается, разнося по нашему лесу звук. Дыханьице-то твоё сбито, надрывно и свистит подобно деревенскому дурочку. Да только ты беги, беги, не останавливайся, ведь за тобой верно следует он — истинный хозяин этого места. Глянь-ка, избушка посреди леса! Ты восхваляешь богов, клянёшься упасть к ним в ноги, да правдою нести свою веру перед ними. Ты забегаешь во владения нашего хозяина, ты вытираешь ноги об ковёр наших рук плетения, ты садишься на стульчик, сколоченный его могучими руками. Экое богохульство ты себе позволяешь! Ну ничего, наш хозяин силён, да справедлив, он найдёт управу на твою ветрену головушку. Всего пара минуточек тебе на передышку и за дверью ты слышишь стук. Ох, могучие ноги нашего хозяина могут смять под собой целый лес, да только он знает об этом, а посему ходит аккуратно, бережно по землице своей. Поднимается он по старым, но ладным ступеням, ты же, будто добравшаяся до крупы мышь, замираешь на стульчике. Так тебе и надо, богохульник! Дверь со скрипом отворяется — то не дело времени сурового, а искреннее желание хозяина. Он добрый и справедливый, оттого и даёт тебе возможность исправиться. Да только ты слеп, глух и не образован — потому и жмёшься в угол, аки нашкодивший кот, потому и страшно тебе видеть хозяина, перед которым повинна твоя головушка. И бояться не стоит, не стоит лить горючие слёзы, ведь это тебя не спасёт. — Не подходи! — визжишь, будто молочный поросёнок, ты. Хозяин громких не любит, но и такое стерпит не зря его добросердечным кличут. Любой другой бы уже «ать!» — да срубил бы твою глупую голову. — Чего ж это ты раскричался-то? У нас в лесу такого не принято, — мягкий и властный, глубокий и звучный – вот он истинный глас этих мест. Широкоплечий мужик, в чьих светлых, будто сам мёд, глазах играет истинное предзнаменование. Он обо всём знаком, да всё предвидит, а ты лишь его небольшая потеха. — Эка тебя трясёт. Неужто в избушке моей совсем хладно стало? И ступает к печи, пока ты сдерживаешь свою дрожь. Да капюшона мехового своего не снимает – понимает, что очи твои замылены, отравлены и не увидят того, что должны. И ждёт он, время тянет, даёт тебе возможность прозреть, увидеть мир нашими глазами, а ты всё сидишь, да стульчик потрясываешь от звериного страха. — Да-а, совсем запустил свою избушёнку, надобно растопить, да жизнью наполнить, — качает курчавой головой хозяин, склоняясь над своей глиняной подругой. Хлопнет пару раз широкой ладонью по белому боку евонному, да поднимется, смотря на тебя. — И откуда ж ты такой, разляпистый? — Не ваше дело, — будто домашняя кошка, недовольная своей похлёбкой, урчишь ты. Нельзя так с хозяином, чья рука добра к тебе. — Отчего ж не моё? Я хозяин, так значит и всякая живность со мной в поруке обвязана, — будто мягкий мёд льётся его смех, будто огни ночных свечей сияют его глаза. Потешно ему с твоей злобы, да осторожности дикого зверя. — Вы не мой хозяин, — ох и зря такие гадкие слова глаголишь перед его ликом. Как же нет? Вот он – стоит, пытается уговорить склонить голову для лёгкого прощения. — Твой, как и всякого люда, ступающего на эти земли, — хозяин добрый и всё понимает. Он знаком с такими, как ты — не знающими наших законов. — Пусто в твоей голове, потому и не узнаёшь меня. — Тогда отпустите меня, — не просишь, нет, приказываешь, будто зверю какому-то. Будто в твоих тонких ручках найдётся хоть пуд той силушки, чтобы указать хозяину. Ах, бедная и самонадеянная жертва. — Эка ты придумал, — хозяин потешается, да время той потехе знает. — Нарушитель ты, а с нарушителями у меня говор совсем другой. Это я ещё нянькаюсь с тобой, аки с дитятком неразумным, жалко ж ковры дарённые кровью марать. — Что… что вы собираетесь делать? — во-о, вот теперь правильно. Бойся нашего доброго и справедливого хозяина, да уважай его мимолётное милосердие, что стоит целую жмень золотых. — Ну как что? Буду наказывать нарушителя, да земли свои успокаивать, — басистыми раскатами сотрясается избушка бревенчатая. Да хозяин боле не медлит — хватает свой ладный топорик, да дёргает меховой капюшон. — Дьявол! — кричишь полоумный ты, лишь немного встряхивая огонь свечи. — Ты меня с этим прихвостнем людских мыслей не путай, — вмиг суровеет светлый взгляд. — Аки похож на черта рогатого? — его ладони аккуратно касаются завитых рожков, которыми его одарила матушка-природа. — Не злословил бы козёл на хозяйские портки, — и вновь великий шаг к тебе навстречу. Время пришло. — Не подходи! — бьёшься об угол бревенчатый, да поздно уже бога молить — в этих местах он един. — Ну-ну, не дери связки, лучше пошли, спомогой будешь, — тяжёлая и твёрдая ладонь опускается на твоё тщедушное плечо. — За что? — блеешь ты, подобно новорождённому ягнёнку, чей день уже предрешён. — Как за что? А не ты ли со своими братьями не по крови мой лес жёг? — медовый взгляд мигом становится тёмным и непроглядным, будто мутное болото на заре. — А не ты ли погубил столько славных зверят? А не мои ли люди прошали тебя о благоразумии? — и ты чуешь, чуешь его злость и силу. Ты всего лишь нарушитель, чья судьбинка — отплатить за грехи свои и своих братьев не по крови. И ты покорно поднимаешься со стульчика, да идёшь к дверке могучей. Хозяин за тобой, но не держит, знает, что не сбежишь — духу не хватит. Ведёт он тебя в самую тёмную чащу, где не слышно всяких живых птиц, и только шум безликих сосен станет твоим последним провожатым. Ты грешен и черн, ты враг этих мест, ты богохульник, посмевший коснуться хозяйских владений. И сегодня ты умрёшь, отдавая дань земле, что пожёг.