***
Очнувшись на пляже, он не двигается, оглушённый и пустой. Всё его существо разрушено до основания. Ему кажется, что если его не трогать, он может лежать здесь, пока птицы не склюют его тело, а он даже глаз не прикроет, чтобы помешать им съесть их. Но появляется старый Бен, чёртов ублюдок, и вот он снова на ногах: шутит, злится. Всё-таки ненависть более мощный движитель, чем любое положительное чувство: способна расшевелить его, даже когда он практически сдох. Хорниголд поминает его папашу, и Эда дёргает от нереальности происходящего. Только сейчас, хотя старый Бен, преисполнившийся благодати и живущий отшельником, это не то, чего он ожидал от мира. Или ожидал? Часть Эда считает, что это правильно. Что любой кровожадный монстр имеет право в конце обрести свой покой. Возможно, Эд мечтал о чём-то подобном для себя. Идеальная картинка, в которой он, убелённый сединами, но всё ещё могучий, живёт простым трудом в хижине у побережья. Но Хорниголд открывает свой рот и говорит что-то вроде: «Хей, то, что ты прикончил своего старика, не очень-то помогло. Отсюда он никуда не делся», и Эда почти выворачивает от несоответствия. Хорниголд не должен говорить такие слова таким тоном. А ещё, закончив фразу, он стучит Эду по лбу, и это неожиданно, неоправданно больно. И вообще этот ублюдок не смеет его касаться ни в каком из смыслов! Чёрная Борода не убивал, но это не потому, что Эд боялся запачкать руки, о нет. И не потому, что его нутро было слишком нежным для этого — поверьте, сам ты выпускаешь кому-то кишки, или стоишь рядом, когда это делает другой, разница не так велика, как кажется со стороны. К тому же, Эд, конечно, не сказал об этом Стиду, но будучи на службе у Хорниголда он делал много такого дерьма, что, право слово, лучше бы он просто резал глотки. Но когда Хорниголд остался позади, и Эд смог выбирать, он решил, что Чёрная Борода будет наводить ужас иначе. Просто потому, что мог. Когда Стид ушёл, чистота рук Чёрной Бороды пошла под нож первой. Прерывая биение чужого сердца, отнимая чужое дыхание, он по чуть-чуть забирал то же самое у себя самого. Он не получал удовольствия от чужой смерти, не находил освобождения, заливая палубу кровью, но удовлетворение от окончательности окончания собственного бытия ощущалось обещанием покоя. Когда что-то внутри перестало отзываться болью, он прекратил, смысл терзать то, что уже мертво? Так что, когда Эд убивает Хорниголда, он не чувствует ровным счётом ничего из того, что мог бы.Вдох
27 декабря 2023 г. в 02:28
Эд убивает Хорниголда. Шея ломается с сухим треском, но у него самого внутри ничего не трещит — уже нечему? Последние месяцы он перестал сдерживать себя в вопросе собственноручных убийств. Хотя это неправильные слова. Это Чёрная Борода не убивал сам. Кракен себя ни в чём не сдерживал и так. Но Кракена не выпускали с тех пор, как он совершил то, для чего родился, — избавил их с мамой от более страшного монстра. Кракен был защитой. И вообще-то остался ею. Но защитой активной, той, которая могла взять обидчика за горло и сжимать, пока он не перестанет дёргаться, в то время как сам Эд скрючивался где-то далеко за его глазами, утыкался в собственные колени и не касался всего этого. Мог хранить память о том, как отец, молодой и красивый — самый лучший, подхватывал его на руки и подкидывал, как приносил что-то вкусное, как они втроём гуляли по пляжу, и он, совсем маленький, сидел у отца на шее, и мир оттуда казался большим и прекрасным. Кракен появился не потому, что его отец был полным мудаком, а как раз потому, что не был. Его немудачества хватало на спиноломную работу в порту ради заботы о них, когда Эду было шесть. Его мудачества хватало на разбитое лицо матери и сломанные рёбра Эда, когда Эду было пятнадцать. В целом это не было чем-то особенным — среди соседей он был даже не самым гадким. Они все так жили.
После очередного раза внутри у матери что-то повредилось: она начала мочиться кровью и почти не вставала. Тогда Кракен подкараулил его и убил. Он не знал, достаточно ли его отец был мудаком, чтобы заслуживать смерти — вокруг в изобилии жили другие мудаки, и никто их не трогал. Есть ли какой-то критерий мудачества, достаточного для? О, со временем Эд, определённо, стал мудаком гораздо большим.
Кракен, Чёрная Борода — может показаться, что у Эда раздвоение или даже растроение личности. Но это не так. Эд не разговаривает с Кракеном внутри себя, Чёрная Борода не перехватывает власть над его телом, запихивая Эда наблюдать с галерки. Они как костюмы, которые он меняет: ботинки для луж из крови, плащ от дождя из отрезанных конечностей. Майка для тёплой приятельской попойки. Конечно, их гораздо больше, чем три. И не все они оформлены в полноценные образы со своей одеждой и манерой речи. Иногда это маленький и удобный набор реакций на определённое действие: наклон головы, прищур и оскал на руку на плече, напряжение спины и шеи на окрик в баре. Поворот левым боком — под нож в живот. Эд любит производить впечатление и следит, чтобы производимое впечатление было правильным. Хотя сейчас это скорее привычка — последние годы ему ничего не приносит удовольствия.
Когда Иззи назвал его пустой оболочкой человека, Эд внутренне содрогнулся — вместе с обычным потоком брани, которую тот водопадом извергал из своего перекошенного рта, Из выплюнул правду о нём. Чёрная Борода был его основным образом много лет, и постепенно сам Эд потерялся за ним. Он знал, что любит Чёрная Борода (ром и крутые цацки), и что терпеть не может (скуку), но что нравится ему самому? Может быть он как раз не против поскучать?
Когда Эд просыпался в своей мрачной (и очень стильной) каюте, он мог часами лежать и смотреть в потолок, пока малая нужда не становилась нестерпимой. Тогда он чуть хмурил брови, взъерошивал бороду — влезал в привычный суровый образ — и только так вставал и шёл куда-то. Всё чаще ему казалось, что сам он не имеет формы, и жёсткая оболочка Чёрной Бороды это всё, что мешает ему растечься лужей — загнуться от голода в куче собственного дерьма в этой самой каюте.
Встретить Стида было.. как будто в его каюте открыли окно. Как будто в оболочке Чёрной бороды прорезали дыру, и Эд смог выглянуть оттуда, щурясь на полуденное солнце. Теперь ему не нужно было запихивать себя в прочную и знакомую личину чтобы встать с кровати. Ещё вечером он чувствовал сладкое предвкушение под грудью: скорее бы утро, скорее бы уснуть, чтобы проснуться завтра.
Стремительно и радостно он создавал новый образ — образ кого-то, кто понравился бы такому, как Стид. Его грани складывались и снова рассыпались, пока не оформились во что-то непривычно мягкое и чувствительное. Эд никогда раньше не моделировал ничего подобного — такое не выжило бы в море, оно было бесполезно для всех ситуаций, которые случались с ним до этого. И это было так свежо — быть таким человеком, представлять, как бы он двигался, как бы он мыслил, чего бы хотел.
После охоты за сокровищами он окончательно переоделся. Он был так близко к своей новой личине, что казалось, малейшее нажатие снаружи продавит её и прижмёт к его собственной коже. Тогда это не пугало, ведь он вышел из своей тёмной каюты, в которой ждали смрад и смерть. Оглянувшись назад, он испугался, насколько рядом она была.
Возможно, все происходит слишком быстро. Вот он месяцами мог не подниматься на палубу, а вот он каждый день пробует новую еду, узнаёт новые вещи. Читает новые книги. Оказывается, книги можно было читать для развлечения. Как говорил Стид, для удовольствия души. О, его душе в то время выпало много новых удовольствий. Они пузырьками искрились под кожей, расширялись, давили, отодвигали уже его новую личину от него самого. Выйдя из жёсткой крайности Чёрной Бороды он летел в новую — мягкую крайность, которую Иззи позже назвал «сладким нытиком», а он сам тогда с восторженной наивностью считал «просто Эдом» — наконец-то настоящим им.
Ему нужна была пауза. Просто сесть и подумать, понять себя, свои новые возможности и границы, осознать желания. Когда в их идиллию вторгся Калико, Эд прыгнул в «Блэки», задорную молодую версию Чёрной Бороды, почти с облегчением. Мучаясь похмельем на пляже и привычно пропуская мимо ушей причитания Джека, он смотрел на изящный силуэт «Мести» и думал, что благодарен ей. Что непременно найдёт её снова, чуть позже, когда поймёт, как жить с новым собой. Возможно, они со Стидом действительно смогли бы быть сокапитанами, не смотря на их различия в воспитании — тогда ему казалось, что он может всё что только захочет, а желания били через край давно забытой бурной струёй. Но передышки не вышло — чтобы плавать с ним вместе когда-нибудь потом, Стид должен был выжить прямо сейчас. Волна событий сбила Эда с ног и затащила обратно в поток его стремительно меняющейся жизни.
Когда Стид ушёл, постоянный внутренний монолог Эда замер, остались только блики на воде и предрассветное небо. В непривычной молчаливой пустоте звенело «почему», и «что он», и «а как я». Он где-то ошибся. Совсем неправильно прочитал Стида, и тот образ, который он создал, не удержал его, а отпугнул. Может быть борода? Не стоило её сбривать, но тогда это показалось великолепным ходом — способом подчеркнуть мягкость нового лица. Сам Стид всегда был так гладко выбрит, и Эд думал.. Эд думал, что Стид это его спасение, луч света и прочие восторженные эпитеты. Эд забыл подумать, что при всём при этом Стид человек. Почему он стал пиратом? О чем сжимал губы, что видел на линии горизонта? Эд столько упустил, и мысль, что он не знает Стида, и теперь уже и не узнает, ранила его. Это ощущалось утратой. Будто он держал в руках (в голове, в душе) портрет человека, который нравился ему, но с которым не догадался заговорить, хотя тот стоял рядом всё это время. Эд впервые подумал, что кто-то другой тоже мог бы захотеть познакомиться с ним самим, а не с одной из его личин, но эта мысль была выдавлена другими, более актуальными. Сладкий нытик где-то налажал, и Стид не захотел остаться с ним, так что о знакомстве с настоящим Эдом речь уже не шла. Да и где настоящий? В отчаянии он чувствовал, как грани того кристалла, которым он обычно представлял себя, пытаются собраться вокруг оси, но не могут ни за что зацепиться и беспомощно опадают.
Какое-то время он отдавался полномасштабной драме покинутой девицы (халат Стида, плохие стихи и утирание соплей в форте из одеял). И оно бы сработало, он даже почувствовал краткую увлечённость новой ролью, но в один из дней вдруг понял, что не может заставить себя встать с кровати. Потолок каюты Стида был светлым, в большое окно проникал свежий воздух, но Эд все равно ощутил себя на дне ямы с гниющими объедками. Он представлял, как спускает ногу на пол, садится, опускает другую, встаёт и идёт умываться. Или сразу есть. Или хотя бы выходит на палубу. Простые действия выстраивались в сознании, но его нога оставалась недвижима, и он лежал, медленно моргая, и осознавал, что это конец. Сладкий нытик был слишком мягким и не мог поддерживать его аморфное нутро. Да и стоило ли поддерживать то, что давно сдохло и разложилось?
Иззи забил тревогу и попытался впихнуть его в Черную Бороду, вдавить в его жёсткий корпус и зашить снаружи, придать ему хоть какую-то структуру и форму. Это отсрочило агонию, но Эд тёк по швам, проливался слезами и гнилой сукровицей. Он не хотел жить Чёрной Бородой, он хотел, чтобы это, наконец, закончилось.
Он убивает себя. Шаг за шагом уничтожает всё, что хоть немного держит его в этом мире, что продлевает его мучения. С особенным больным удовольствием он разрушает свои личины. Теперь сладкий нытик режет глотки, а Чёрная Борода может разрыдаться на глазах у команды. Грани рассыпались осколками и смешались — пластика его игривых образов перетекает в скупые движения Кракена, шутливый кабачный тон сопровождают злые слёзы. Он не конгруэнтен, неконтактен и непредсказуем. Со стороны это должно выглядеть как безумие, но Эд не считает себя сумасшедшим, он уверенно идёт по дороге в один конец.
Остатки его старой команды в ужасе. Эд ощущает их как часть себя, и эту часть он убивает тоже. Гибель Айвана не касается его, лишь опускает ещё ближе ко дну. Когда Из говорит, что любит его и пытается поговорить с ним, Эд понимает, что он тоже мёртв — живой Из никогда бы не произнёс ничего подобного. Он приводит его внешнее состояние в соответствие с внутренним и устраивает себе прощальную ночь, полную слёз и носорожьего рога.
Утром он ощущает спокойствие и что-то, похожее на подъем. Он видел такое у умирающих — за агонией следует облегчение, краткий миг ясности перед уходом. Он тщательно убирает волосы, подбирает украшения и даже надевает новую серьгу. Его лицо в кривом отражении уже как будто слегка заострилось, и он чувствует удовлетворение от того, что может сам омыть себя и завернуть в погребальный наряд.
Команда смотрит на него, как на чужого, чуждого: опасного сумасшедшего и неотвратимый шторм одновременно. Он понимает, что эта часть отрезана, и на месте их отношений теперь кровоточащий обрубок. Но он весь — кровоточащий обрубок, так что он просто отмечает новую культю и идёт дальше, осталось не долго.