***
Какое-то время он погружается в глубину. Движения воды не чувствуется, но в ушах нарастает давление, замедляющаяся гулкая пульсация — его сердце приспосабливается к нехватке воздуха. Когда он смотрит вверх, то видит свет — белым пятном, подводной луной — очень очень далеко. Он опускается на дно бутылочного колодца — топит себя в бутылке. Но не так, как его отец, а более метафорично. Ещё более метафорично? Лёгкие давит. Где же дно? От чего толкаться? Внизу только бесконечная темнота. Эд не знает, точно ли он хочет выплыть. Это погружение — его жизнь. Тёмный холодный колодец, который сдавливает всё сильнее, а свет становится всё дальше и дальше. Но этот бескрайний берег наверху, яростные волны, влажный лес и купол неба. И опаловый блеск светлого пятна далеко над головой. И даже зелёная тьма вокруг. Это так красиво, что внутри Эда что-то сжимается. Он не знал, что в нём есть такое. Что его разум способен породить что-то столь прекрасное. И как будто он хочет узнать. Он чувствует.. любопытство? На фоне подводной луны мелькает стремительный силуэт. Эд не успевает разглядеть его, но инстинктивно дёргает руками, чтобы задержать своё падение. Силуэт мелькает ещё раз, крупнее — ближе. Золотом блестит чешуя, через вуалевый плавник просвечивает поверхность. Оно само как свет, как лепесток пламени. Фигура приближается, кружит вокруг него и, наконец, зависает рядом. И это Стид, ну конечно. Ореол светлых волос омывает милое лицо, волоски на груди колышутся в такт движениями мощного хвоста, к мягкому животу хочется протянуть руку, и он так красив, и Эд так скучал. В глазах печёт, в груди зреет рыдание, но он помнит, что ему нельзя вдыхать, поэтому просто смотрит. Вокруг темно, и сам Эд скрыт в этой тьме, но Стид будто светится изнутри, сияет солнцем. Он улыбается ему. Эд считает, что знает, почему Стид ушёл. Какая-то его часть чувствует досаду и недовольство собой, а другая думает, что это естественно. Стид пришёл из сказочной страны и вернулся в неё, с его стороны было глупым считать, что он может каким-то образом удержать рядом с собой волшебное существо. Но сейчас, глядя в эти тёплые глаза, он заново ощущает на себе всю силу их нежной мягкости. Он так хочет поговорить со Стидом ещё раз. И он мог бы. Да, это будет не очень вежливо, вряд ли Стид обрадуется, увидев его. Но он добр, он называл его своим другом — наверняка он не откажется выполнить эту дружескую обязанность, даже если сама дружба стала тяготить его. При жизни сама мысль о том, чтобы найти Стида и попробовать уговорить его остаться, казалась унизительной, жалкой. Но вот он почти мёртв, что достаточно жалко само по себе, и при этом он так и не увидел Стида ещё раз. Было бы жалким заявиться к нему на порог, но Эд хочет этого, так не всё ли равно. Он не стал бы давить, просто спросил бы, что именно он сделал не так. Может быть они могли бы видеться иногда. Пару раз в год или раз в пару лет — не так важно. Стид-русалка покачивается напротив него. Сначала ему кажется, что тот юн, но чем больше он вглядывается, тем больше различает деталей — морщин и складочек, веснушек и седины. От уголков его глаз расходятся тёплые лучики, и Эд снова думает, что совсем не знает его, а так хотел бы. Он тоже улыбается, и Стид одним движением оказывается на пару метров ближе к поверхности. Он смотрит на него сверху вниз и манит за собой. Эд дёргается в попытке плыть и чувствует, как его стопы мягко ударяются о песчаное дно. Он сгибает ноги и делает толчок. Последнее, что он видит — блестящий оранжевый хвост, вокруг которого разливаются солнечные лучи.Погружение
27 декабря 2023 г. в 02:28
Старый Бен болтает со сломанной шеей.
— Ты всё равно что сдох, Эдди, — говорит он, — тебе проломили твою тупую башку, и ты куском гниющего мяса валяешься где-то и гадишь под себя. Хочешь обратно? Это можно, но проснёшься ты в куче своего старого дерьма.
Эд не думает, что хочет обратно. Ему странно, что он добился своего, но всё ещё мыслит. Разве цель была не в том, чтобы остановить этот процесс? Но вокруг столько моря и воздуха — неужели это всё внутри него? Может быть он мог бы жить прямо здесь, если бы не Хорниголд, — Эд ненавидит его и боится, хотя прошла чёртова уйма лет. И вообще, что он тут делает, если это его чистилище?
— О, думаю, я воплощение твоих проблем с папашей. В конце концов у тебя явно с ним не всё в порядке, раз, удушив его, ты нанялся на корабль ко мне.
Эд не видит связи. Его отец был обычным докером. Жизнь била его, а он бил их. Иногда плакался после, становился милым и заботливым — таким, как раньше. Хорниголд же просто жестокий мудак. Если рейд был удачным, они купались в золоте, если нет — их секли так, что кожа отходила лоскутами. Хотя Хорниголд почти сразу начал его выделять: лично проверял, как заживает спина, называл его «Эдди» и «сынок», сулил большое будущее. Блядь. Кажется, он действительно что-то упустил.
Хорниголд смеётся голосом простуженной чайки.
— Тебе и самому нравятся эти садомазохистские штучки, — говорит он, — ну знаешь, съездить любовничку по роже, а потом прыгать вокруг, каяться и дуть на вавку. Это всё отсюда, отсюда — он бьёт себя кулаком в грудь.
Эд никогда так не делал. Он знал эту черту в Хорниголде и находил её омерзительной. Он даже не повёлся на идеи Джека с хлыстом, по крайней мере не на то, чтобы орудовать им самому. И всё же, всё же, когда он думает об этом сейчас, он вспоминает лицо старого доброго Клыка, верного и надёжного, никогда ни взглядом, ни жестом его не обидевшего. Его лицо, искажённое ужасом, когда нож вошёл в стену возле его головы, и чувство сладостной боли, разлившееся внутри самого Эда.
— Ну да, ну да, именно это. Твоя боль всё оправдывает, верно? Неет, дело же не только в боли. Тебе больно, ты страдаешь, но не понимаешь, за что, почему, ты же не сделал ничего дурного, — Хорниголд кривляется на последнем слове и становится серьёзным сразу после, — и ты мстишь миру за это и обосновываешь его право мучить тебя в ответ.
— Справедливость, — Эд беззвучно шевелит губами, а Хорниголд синхронно проговаривает это вместе с ним, — я восстанавливаю справедливость, — слово тяжело оседает внутри него, подкрепляет его мрачную уверенность. — Теперь мирозданию есть за что ненавидеть меня.
— Ты сам — своё мироздание.
— И я делаю это сам.
Волны с грохотом разбиваются о скалы далеко внизу. Жемчужное небо окружает их, и Эду кажется, что он может взлететь в него и раствориться, стать всем и ничем.
— Знаешь, что самое забавное в этом, Эдди? — Хорниголд подходит к нему очень близко и вблизи он выглядит совсем мёртвым. — Что ты так и не убил себя. Свалил это на команду, хотя куда как проще было нюхнуть рога и прыгнуть за борт.
Эд не находит это забавным, он ощущает себя жалким. Он убил своего отца, но его отец жив в нём. Вот он, стоит рядом, с лицом Хорниголда, всё так же мучает своих близких, когда плохо ему самому. Не имеет силы просить их помощи, может только разливаться младенческим ором в надежде, что его поймут и так, а если нет, то что ж, они сами заслужили свою участь.
— Именно, сынок, об этом я и толкую. Твоё сопливое «убивание себя по частям» конечно, позёрская херня, но она показывает, что ты, помимо прочего, тянул время. Ждал, что кто-то поможет тебе. Ты надеялся. На самом деле ты не хочешь умирать.
Эд думает о своей мрачной каюте, об одинаковых месяцах-годах, которые сменяют друг друга без всякого смысла. О том чувстве, когда не можешь встать с кровати. Когда боишься спрашивать себя, чего хочешь ты сам, потому что всё больше кажется, что ответ «давно уже ничего». Хорниголд смотрит на него спокойно и серьёзно. Эд вдруг видит, что это не он, а мистер Баттонс — человек с птицей из команды Стида.
— Ты понимаешь, что болен? — спрашивает он. На каком-то уровне Эд понимает. Иногда он думал, что болен, а иногда, что проклят. Иногда, что это проблема всех людей, что все они в какой-то момент останавливаются и не могут жить дальше. Мистер Баттонс ждёт, когда поток его мыслей иссякнет.
— Это как проклятье, — продолжает он, — но его можно снять, если действовать правильно. Ты будто на большой глубине, но если всё время плыть вверх, то выплывешь рано или поздно. Главное — не вдохнуть раньше времени. И не уснуть. Только вверх, вверх и вверх.
— Зачем? — Эд опять шевелит губами без единого звука, но мистер Баттонс проговаривает его слова вместе с ним, — что там такого, что стоит плыть так долго?
— Ты не узнаешь, пока не вынырнешь.
Эд чувствует запах апельсинов, а потом скала, на которой он стоит, летит вверх, воздух вокруг него свистит, океан занимает весь горизонт, и вот он — удар. Его лёгкие сдавливает, картинка сменяется на бутылочно-зелёную тьму и часть его удивляется тому, что это тоже — внутри него. «Нужно оттолкнуться от дна», — говорит голос мистера Баттонса, а потом Эда окружает тишина.