Тридцать шесть и шесть

Бакуго боялся больше не того, как Киришима отреагирует. А того, что потом за этим будет — недельное игнорирование, безмерное счастье? А если Кацуки так и не научится взаимодействовать с ребенком? Если всегда будет так, всегда в его сердце будет также пусто, в голове также тревожно, а на сердце так тяжело? Киришима, с каждым шагом становился ближе к входной двери, а Кацуки все реже дышал. Рюу переняла его состояние, ее дыхание было еле слышным, и она, когда дверь открылась, схватила новоиспеченного папашу за руку. — Любимый, я дома, — он заходит и разувается. Каждый шаг его босых ног по плитке отзывается в их головах. Бакуго видит, как Эйджиро останавливается и смотрит на полку для обуви. Берет маленькие бледно-розовые ботиночки Рюу с блестящими цветочками, и идет в гостиную. — Кацуки, что это значит? — он произносит это с некоторой досадой, вперивается взглядом в Бакуго, а потом переводит взгляд на Рюу, которая вот-вот заплачет. — Оу, у нас… — Зовут Рюу, — перебивает его Кацуки и обтирает потные ладони о ляжки. — Рюу, привет! — поздоровался Киришима и подошел к Бакуго, сделал вид, что целует его в щеку, прошептал: — А почему он в платье? — Ты идиот? Это девочка! — шикнул Бакуго. Киришима присел рядом с ней и протянул ей раскрытые ладони. — Как дела? — он улыбается и чуть наклоняет голову вбок. — У нее все хорошо, — говорит ему Бакуго. Киришима очень долго, блестящими от слез или радости, глазами рассматривал Рюу, как обычно все мамаши смотрят на чужих детей, когда свои уже выросли — с любовью, с ностальгией. Бакуго не знал, по чему ностальгирует Эйджиро, и не знал, почему он не задает вопросов. Обычно, когда Кацуки тащил в дом что-то странное — у Киришимы была уйма вопросов. Сейчас он молчит, аккуратно берет маленькую ручку и долго смотрит на эту детскую пухлость, на мягкую кожу, лишенную родинок или волос. — Вы хотите есть? — спросил Эйджиро. Рюу посмотрела на Киришиму, и Бакуго ответил за нее. Киришима осторожно поинтересовался не жарко ли Рюу в футболке, штанах и платье сверху. — Не, — она проглотила последнюю букву и вздохнула. — Можно? Она рукой показала на платье, и Эйджиро помог ей снять его. Предложил ей воды — она шумно выпила половину и сосредоточенно держала стакан в руках, пока Киришима зажимал рот ладонью, скрывая расплывшуюся на лице улыбку. Бакуго наблюдал, как глаза Эйджиро горят, и тоже заулыбался. По мере слов, действий Киришимы, осторожная и немного беспокойная Рюу превращалась в обычного веселого ребенка, который не втягивает шею в плечи и не смотрит с нахмуренными бровками. Если бы он знал, что все так обернётся и все не будет так плохо — возможно, все было бы по-другому. Он видел, как Эйджиро расцветал прямо перед ним, как его руки нежно забирали стакан. Бакуго решает приготовить что-то поесть пока Киришима играет с Рюу. Кацуки знает, что будет с ним когда этот день закончится. С каждой минутой, что девочка оставалась в их доме, тем больше Бакуго понимал, что только он тут не был готов к семье. Киришима будто бы всегда был ее отцом, Рюу будто бы хотела отдаться моменту и не хотела думать о том, что будет потом. Бакуго заглядывал в будущее, слушая ее смех, слушая вмиг ставший высоким голос Киришимы. О таком шумном доме мечтал Эйджиро? Доволен ли он сейчас? По мере приготовления ужина он оборачивался и смотрел что делают Рюу и Эйджиро. С ним малышка не была такой счастливой. Киришима добряк, Киришима создан быть отцом. Бакуго же все еще боялся. Он помнил свое детство настолько хорошо, что его ослепляло все похожее. Его раздражали дети, потому что он не умел с ними общаться, он не помнил, чтобы он был таким ребенком, как Рюу или Эйджиро по его воспоминаниям. Он был злым, до ужаса запуганным ребенком, и он встретил Киришиму в кульминацию своей ярости, своей лебединой песни. Кацуки не всегда знал и не всегда понимал, что его мать в чем-то не права, не всегда осознавал, что вся злость в нем, вся его нервозность, все его психи и крики — это ее работа. Ему было досадно, что его мать сделала его таким. Что его мать до сих пор делает его таким, возвращает его на тринадцать лет назад, орет на него, будто ему все еще пятнадцать, все еще верит в то, что он образумится. Мицуки не была никогда хорошей матерью, и Кацуки понял это только после того, как впервые встретил родителей Киришимы. У них в доме ему никогда не было комфортно — все слишком светлое, слишком доброе, все Киришимы — будто родились от солнца, будто бы они благословлены откуда-то свыше не знать, что такое злоба и неконтролируемый крик. На каждый Новый Год Кацуки загадывает стать лучше. И каждый год он находит в чем ему облажаться. В один год они с Киришимой поехали в отпуск, традиционно заехав к родителям Бакуго, а потом уже уехали на море. Уехали они, не смотря друг другу в глаза, потому что в доме Бакуго они снова рассорились до хрипа. В отеле они кое-как поговорили пару раз, но весь отпуск они проводили порознь — Киришима умел перманентно обижаться — и никто и ничего не могло подтолкнуть его к перемирию, кроме него самого. В другой год Кацуки попал в передрягу, победил, но месяц валялся в больнице. Киришима ошивался рядом, будто каждый его вздох последний. Он был самым счастливым, когда он наконец-то вернулся домой на костылях. Эйджиро целый месяц был дома рядом с ним, и Бакуго ужасно уставал видеть его двадцать четыре на семь. Сейчас Кацуки считал себя глупым — потому что скажи он хоть раз что-то лишнее, хоть раз не соглашался бы на примирение, и Киришима не стал бы его больше терпеть. И сейчас слова Киришимы из гостиной «это кто у нас такая красивая? Ты!» были для него утешением. Если ребенок это гарантия киришиминой любви, если ребенок — это способ его удержать подольше рядом с собой, не раня себя — он готов идти на эту жертву. Киришиму никогда не волновало, что подумает кто-либо о нем или о них, но Бакуго все еще ждал, что его родители их примут. Долги годы он пытался забыться в киришиминых объятиях, найти одобрение в чьих-либо глазах, но все еще возвращался домой. Были ли дни, когда они принимали его? Были ли случаи, когда Мицуки была на его стороне? Были ли времена, когда она проявляла любовь? Кацуки помнит только бесконечный контроль, ссоры, хлопки дверей и шлепки ее рук. Он не помнил, чтобы она хвалила его хоть когда-нибудь. У него никогда не было причин ее прощать. Как можно прощать человека, который не принял никаких действий для того, чтобы исправиться? До сих пор ни единой попытки. Бакуго перегнулся через кухонный островок и позвал их ужинать. Киришима нес Рюу на руках, она сидела за трапезой на коленях, и он ее кормил с маленькой ложки. Кацуки смотрел в свою тарелку и ел молча. Он слушал как Киришима разговаривает с ней, аккуратно держит ее за живот чтоб она никуда не завалилась. — Вкусно? — он спрашивает, наклоняясь и заглядывая ей в лицо. Она кивает и улыбается. — Умница. После ужина они старались не шуметь. Киришима подошел к Бакуго, чтобы узнать, откуда вообще взялась Рюу, которая в данный момент отвлеклась на мультики на киришимином айпаде. Бакуго кратко объяснил, и улыбка медленно сходила с его губ. — Ты удочерил ее?! — Блять, Эйджиро, конечно, да! У нас же нет знакомых с детьми, идиота кусок! — рычит он, проводя по лицу ладонью. — Ты, блин, сказать не мог о своих планах?! — гаркнул Киришима. — Я в шоке просто, Кацуки! — Не ори, — рычит Кацуки. Он не отвечает на вопрос, и Эйджиро видит в его глазах практически мольба. Бакуго никогда не скупился на маты или колкие выражения. Но сейчас и всегда, когда рядом были дети, когда Эйджиро мог выйти из себя и, даже если в шутку, накричать, Бакуго всегда говорил одно и то же «не ори». И Киришима знал, что это простое, тихое, «не ори» было его своеобразным криком. На него Мицуки срывалась и кричала все детство. Он не любил, не терпел криков даже от себя. Мог наорать, но корил за это потом только себя. На детей — никогда. Бакуго лучше бы терпел их визги или истерики, реагировал бы на это куда терпеливее чем мог бы — но никогда бы не накричал. — Ладно. Потом поговорим, — прошептал Эйджиро и вернулся к Рюу. — Хорошо. Они искупали ее в ванной, и Киришима пытался утешить Рюу после броска в прозрачную воду пенящейся бомбочки. Ему казалось, что это будет весело — а Кацуки под шумок сбежал тащить раскладывающееся кресло на второй этаж. Это только сегодня. Завтра утром Киришима обязательно настучит ему по голове, и они все отпускные спустят на детскую. Эйджиро почему-то очень много знал о детях. Кацуки это не пугало, наоборот даже радовало — он был практически готов. Эйджиро очень бережно обтирал ее новым махровым полотенцем, как по случаю — нежного желтого цвета. Кацуки наблюдал за ними, сидя на закрытой крышке унитаза, уперев в колено одну руку. Не сосчитать раз, сколько он сам себе сегодня признался «я его люблю». А ведь правда. Он любил его не за внешность или характер. Бакуго любил в нем эту бесконечную доброту, даже после того, как он притащил домой импульсивно удочеренного ребёнка. Он поражался его выдержке. Сам себя он не вынес бы ни дня. Возможно, Киришима был первым и единственным искренним человеком в его жизни. Слишком много людей пыталось заискивать перед ним, лгать, чтобы получить его расположение. Киришима же будто бы знал, что Кацуки сам никуда от него не денется. Эйджиро не умел врать, не умел льстить или ластиться. Если Киришиме что-то надо было — он подлизывался в самом прямом смысле. Кацуки смотрел, как Киришима бережно трет девочку полотенцем, будто бы она фарфоровая, периодически обнимает. Он не видел его таким сосредоточенным очень давно. Бакуго уже постелил ей в пустой большой комнате — Кацуки всегда думал, что у них дойдёт ума сделать там игровую. Но Киришима все откладывал ремонт на потом: «Кацу, я устал»; «наша спальня с этим плохо справляется?» Вечные отговорки, вечное устал. Сейчас до болезненно тревожного мозга доходило — что все пару лет, что они тут живут — Киришима планировал там только детскую. Большие черные глаза смотрели прямо на него. С сонливой благодарностью, ее губы и брови были напряжены — Эйджиро все еще вытирал ее. Кацуки чувствовал как ее взгляд прожигает его спокойствием, видел, как глаза открывались все реже. Она прикрыла их и наконец-то полностью расслабилась. Ее голова легла в сгиб киришиминого локтя, и он замер. Влажные волосы спадали с его руки, и Кацуки закрыл руками лицо. Киришима встал с ней на руках и вышел из ванной, открыв дверь настежь. В коридоре было темно. Кацуки побрел за ним, встал в дверях, наблюдая, как он одевает малышку и оборачивает полотенцем ее волосы. Включать фен и будить он ее точно не станет, а в комнате достаточно тепло, чтобы она не простудилась. Он включил ночник, притащенный из них спальни с ночным небом и выключил основной свет. В этой комнате были только обои, большое окно, шторы, низкий журнальный столик и стеллаж с полками, где стояла седзе-манга Бакуго. Вокруг столика были декоративные подушки. И кресло. Комната была неимоверно пустой. Они покинули ее, прикрыв дверь. Киришима пошел вниз, а Кацуки в спальню, принял душ и лег, под подушку забирая киришимино кольцо. Эйджиро зашел полностью опустошенный и уставший. Сел на кровать. Они оба знали о разговоре, но тянули до последнего. — Зачем? — коротко спросил Киришима и обернулся. Бакуго лежал, завернувшись в одеяло, по подбородок укутанный в него. Он сначала спрятал взгляд и потом зажмурился. — Ты не рад? — спросил он. — Кацуки, я не это спросил, — никакого больше «любимый». Он злиться. Бакуго ощутил его холод, его дыхание. Его мысли будто бы витали в воздухе. Эйджиро прекрасно знает, что Кацуки не ответит. Киришима лег рядом. — Ты, блин, понимал какая это ответственность? — Заткнись. Я думал, что ты ушел. Разве не об этом ты мечтал? — Бакуго как мог скрывал свою дрожь под одеялом. Киришима залез на кровать, уселся на пятки лицом к Бакуго и вздохнул. — Просто… Ты мог бы предупредить. — Я думал, что ты уйдешь! — Кацуки откинул одеяло с тела и сел. Его руки крупно дрожали. — Что мы расстанемся, если у нас не будет ребенка. Моя вина, что я хотел все исправить? Что я могу сделать, если моя мать ебанутая? — Я понял тебя, — отвечает Киришима. — В этом нет твоей вины, Кацу, и никогда не было. Кацуки видит, как устал Киришима, как его плечи опустились, как он в полумраке смотрит на него своим фирменным взглядом, который не раз заставлял агрессии Бакуго затухнуть, так и не разгоревшись. Эйджиро тянет к нему руки, и Кацуки подается вперед в его объятия. Киришима заключает его в клетку своих рук, и Бакуго чувствует, как все его напряжение уходит куда-то в Эйджиро. Кацуки почувствовал сонливость, когда полностью расслабился, и теперь понял Рюу — ему тоже хочется расслабиться в его руках, тоже хочется уснуть, тоже хочется, чтобы Киришима о нём заботился. Может быть, он не хотел ребенка, потому что ревновал бы его к нему? — Ты знаешь, что я ненавижу сюрпризы, — шепчет Киришима. — И ненавижу случаи, когда тебе приходится волноваться из-за меня. Я действительно принял факт, что у нас не будет детей. И я не хотел бы, чтобы Рюу знала, что она была решением, принятым на скорую руку. Кацуки слушал и нервно дышал. Он ненавидел, когда его отчитывали. Даже таким заботливым тоном. — Ребёнка всегда надо планировать, — продолжил он. — Всегда. Даже если он рожден где-то без нашего участия. Я не злюсь на тебя, но ты сделал глупость. Сердце Кацуки пропустило удар, он поджал губы и приготовился к новой порции нравоучений, в которых прав окажется Киришима и только он. — Мне не хочется этого говорить, Кацуки. Но тебе давно-давно пора перестать искать одобрение у Мицуки. Ищи его у тех, кто может тебе его дать. Хватит стучать в закрытую дверь. Скорее даже стену. Она никогда не посмотрит на тебя с любовью. Ты был ей нужен, когда был удобным, когда был «лучшим», когда рядом с тобой не было меня. Ты больше десяти лет мечешься между мной и ей. Выбери хотя бы для себя, кто тебе важнее, — Киришима выдыхает. — Из-за ее же слов ты взял Рюу? Она говорит тебе жениться. Думаешь, ее устроит вариант, что у нас могут быть дети? Ее не заботит твоя личная жизнь, ее не забочу даже я — говоря в мой адрес оскорбления — она ждет только твоей реакции. Для нее я — не имею значения. Для нее имеешь значение даже не ты. Только что ты «не такой», неугодный, неудобный. — Заткнись! — Бакуго зарывается в грудь носом и судорожно вздыхает. — Признайся хотя бы себе, что ты всю свою жизнь тратишь, чтобы угодить ей. Расписались после слов, что тебе пора жениться. Завели ребенка, потому что она тебя задела. Тебе скоро тридцать, любовь, а твоя мать все еще держит тебя на коротком поводке. Бакуго вцепился в Эйджиро, будто в спасательный круг. Если вокруг него океан реальности — он не хочет его отпускать. — Я просил тебя. Я спрашивал, намекал тебе на ребёнка. Но снова она, блять, на тебя повлияла. Прекрати давать ей управлять твоей жизнью. Я устал пытаться тебе что-то говорить, — Киришима отпускает Кацуки, и он выпадает из транса. Смотрит на Эйджиро загнанно, будто его бросили в клетку и хлыстом выпороли. Он смотрит на него своими сощуренными глазами, и Киришима встает и уходит. Кацуки смотрит на дверь, закрывшуюся за Эйджиро, смотрит на дрожащие руки, смотрит в окно — и падает на подушку, подтягивает колени к груди и выдыхает. По спине ползет холодный пот, голова болит от мыслей, и Бакуго берет все силы, чтобы подняться, сказать Эйджиро, что все не так, как он сказал. Он только собирается подняться, только собирается сесть и затем встать, как Киришима возвращается. Кацуки не оборачивается. Эйджиро ложится, Кацуки видит, как на стене появляется синеватое свечение — это Киришима сидит в телефоне. — Ты злишься на меня? — вдруг спрашивает Бакуго. — Нет. Я не собираюсь больше об этом разговаривать. Решай сам. Мне надоело, — Эйджиро развернулся на бок спиной к Бакуго. — Просто… если вдруг окажется, что ты со мной был все это время, потому что хотел позлить свою мать — я надеру тебе зад и есть вероятность, что никто тебя на публике больше не узнает. Кацуки поджал губы. — Что ты, блять, несешь… — Бакуго весь напрягся, даже понимая, что все, что он говорит будет звучать глупо. — Я люблю тебя больше жизни. Ты несешь чушь, Эйджиро. Умоляю, заткнись. — Тогда почему даже сейчас не смотришь мне в глаза? — Киришима отключил свет. Его голос был равнодушным. — Потому что даже сейчас тебе тяжело это признать? Бакуго подрывается, рукой разворачивает Киришиму и смотрит в его спокойные глаза. Они блестят звездами в темноте. — Не неси хуйни, Эйджиро! — Кацуки хмурился и звучал крайне грубо. — Я бы не стал терпеть тебя столько, если бы ты ничего не значил бы для меня! — Так ты меня терпишь? — Эйджиро усмехается. — Все, отстань, Кацуки. Я сказал, что не хочу об этом говорить. — Блять, почему ты все мои слова перевираешь? — Кацуки сжал его плечо. — Заколебал! — Ты сказал, а я перевираю? Отстань, пожалуйста. И прекрати, мне больно. — Да блять! — Бакуго отпустил его и сел рядом. — Придушу тебя ночью, что будешь делать? — Кончу напоследок и умру. А че еще делать… — Киришима накинул одеяло и развернулся спиной к Бакуго. — Ты выйдешь за меня? — прошептал он. — Ложись спать, Кацу, — отвечает Эйджиро. — Выйдешь или нет?! Хватит хуйней маяться и ответь, блять! — кричит Бакуго. Киришима разворачивается на спину. — Мы уже замужем друг за другом. Ты издеваешься? — Киришима пытался в темноте разглядеть его глаза. — Выйдешь или нет?! — повторил он. — Выйду, надоел, ну, — цыкнул Киришима. — Руку дал сюда! — Кацуки грубо схватил его за руку. Полминуты копошений, и Бакуго очень грубо надевает ему кольцо на палец назад. — Сука, еще раз снимешь… я тебя убью, — Бакуго ударил ему несильно кулаком в бок, и Эйджиро наигранно развернулся и застонал. — У меня муж абьюзер? — Заткни ебало, — рычит он и отворачивается. — Иди поцелую, любовь, — Киришима аккуратно касается его бедра. Бакуго наклоняется и дает поцеловать себя в щеку. — Прости за кольцо. Твоя мать… Бесит временами, — улыбнулся Киришима. — Знаю, — шепчет в ответ Кацуки и целует Эйджиро в лоб. — Давай спать. Бакуго укладывается рядышком, закидывает ногу на Киришиму и руку кладет ему на грудь, чуть сжимает — для него это равно антистрессу. Киришима прикрывает глаза и чувствует как нега льется по его телу, и он разворачивается набок и переплетает их ноги, просовывает руку под Бакуго и притягивает его к себе, выдыхает ему в плечо и свободной рукой поправляет одеяло, Бакуго чуть-чуть елозит и укладывается поудобнее и ползет еще ближе к мужу. Киришима умер бы, слушая только его дыхание. Кацуки смещает руку к голове и гладит его затылок постепенно замедляющимися движениями. Эйджиро вздрагивает и мягко целует его в губы. — Я очень тебя люблю, — шепчет он. — Спокойной ночи. — Угу… — сонно бормочет Кацуки. — Я тебя тоже, зайка.