Я приду туда, где ты

      Чонсу всю тренировку по баскетболу в воскресенье вечером не может сосредоточиться: то и дело поглядывает на входную дверь в зал, из-за чего почти совсем перестаёт следить за игрой, ему пару раз случайно заряжают локтём в скулу и бровь, а тренер даже устаёт на него покрикивать, в конце концов возмутившись в последний раз со словами:       — Чонсу, ты сегодня всю тренировку в облаках витаешь. Влюбился, что ли?       Чонсу задыхается и кашляет, а сокомандники тихо посмеиваются, переглядываясь. Вряд ли они что-то догадываются про него и Джисока, потому что Чонсу ещё толком никому не говорил про своё расставание с Хваёнг, а школа знает их как самую стабильную и милую парочку почти что словно из дорамы, но всё равно немного настораживает.       Он пытается восстановить свою репутацию ответственного и всегда внимательного капитана команды:       — Извините, я просто немного беспокоюсь из-за завтрашнего теста. Такого больше не повторится, давайте сыграем ещё раз.       И они играют.       Чонсу правда максимально концентрируется на игре, отметая все мысли о Джисоке, чтобы сердце не билось так воздушно-радостно, а живот не поджимался, не покалывался тёплым предвкушающим волнением. И ему действительно удаётся полностью погрузиться в игру, войти в сконцентрированное состояние, не обращать внимание на стекающий по лбу пот и открывшееся уже наверно третье дыхание.       Счёт идёт плотно, и Чонсу знает, что должен выложиться на полную, чтобы и вправду не прослыть влюблённым и витающим в облаках. Скрип кроссовок по полу, Чонсу жарко выдыхает, вырываясь вперёд и оказываясь у кольца. Он хочет обернуться и посмотреть на игроков из его команды позади, принять от них мяч, однако его голова неизменно поворачивается в сторону отворяющейся двери в зал напротив. Сердце пропускает удар — это ведь...       Боль.       Боль неожиданно сильно растекается где-то по затылку, пульсирует и окончательно выбивает почву из-под ног Чонсу.       Улыбка сползает с лица Джисока, всё мутнеет, а затем — темнота.

***

      Чонсу приходит в себя только на следующее утро и он уверен — без шуток не обойдётся.       Нет, конечно, его баскетбольная команда не состоит из бесчувственных придурков: все поначалу будут беспокоиться, охать, а тот, кто подал мяч тогда Чонсу, слёзно извиняться и носить ему в больницу дынных булочек. Но это только поначалу, потом-то, когда всё устаканится, пройдут лишние беспокоиства за целость и невредимость Чонсу — вот тогда начнутся шутки про его «влюблённость». Только этого ему и не хватало, если честно, особенно сейчас.       На самом деле, вовсе не об этом должен думать Чонсу, когда его осматривает врач, осторожно ощупывая ощутимую шишку на затылке — с силой прилетевший тяжёлый баскетбольный мяч это вам не шутки.       Врачи с такими утверждениями полностью согласны, и именно поэтому оставили Чонсу на три дня в больнице, чтобы провести нужные диагностики, и убедиться, что его состояние не будет ухудшаться, и ко всему прочему дали справку на освобождение от физкультуры и другой интенсивной физической активности на две недели.       Боже, за что ему всё это...       Чонсу умирает от скуки, потому что обеспокоенные родители вчерашним вечером собирались в спешке и почти не захватили его вещей, лишь мягкие тапки в виде котят да нижнее бельё. Из развлечений только телефон, но он быстро устаёт смотреть смешные видео на ютубе и листать тикток — голова только начинает больше болеть и кружиться от всех мелькающих картинок и резких звуков. Из веселья остаётся только сон. Не очень увлекательно, но с его состоянием и постоянной тошнотой при любой попытке встать единственное разрешённое и доступное занятие.       Сотрясение третьей степени как никак.       Часам к пяти вечера приходят родители после работы: уставшие, всё ещё чуть взволнованные больничными запахами и здешней атмосферой и с гостинцами. Чонсу до сих пор мутит, хотя состояние значительно лучше, поэтому они решают закормить его фруктами. Чонсу грызёт яблоки, немного невнятно отвечая на все вопросы про своё состояние, и уверяет, что он не при смерти.       Мама, кажется, верит, но всё равно смотрит с подозрением, а потом и вовсе слегка ругает Чонсу за невнимательность прошлым вечером. Это же надо было: будучи капитаном баскетбольной команды по собственной рассеянности получить мячом по голове. Смешно.       Через час родителей выгоняют из палаты, и они оставляют после себя пакет еды, как будто он тут будет лежать целую неделю, свежий запах цветущего летнего вечера и наушники. Наушникам он искренне рад.       Чонсу продолжает маяться от скуки весь вечер, но теперь уже с музыкой. Вздыхает: Джисок не появлялся в сети со вчерашнего вечера.       В этом, конечно, нет ничего такого: Джисок говорил, что первая неделя семестра у него будет загруженной и он едва ли будет успевать нормально высыпаться, но сердце, тупое сердце всё равно ноет, тянет выматывающей тоской в груди.       К одиннадцати медсестра уже гонит его спать, но у Чонсу сна ни в одном глазу, и вообще, он кажется выспался на неделю вперёд точно. Она лишь раздражённо выдыхает и говорит, чтобы он не засиживался до полуночи.       А через полчаса приходит сообщение от Джисока: «Как ты?».       Чонсу чуть не роняет телефон, сердце бьётся часто, сладкое сжимаясь, и головная боль уходит на второй план, когда он быстро печатает: «Тут скучно».       На экране через полминуты высвечивается входящий, и Чонсу снимает трубку, с трепетом выдыхая:       — Алло?       — Ну что, как ты там? — голос Джисока звучит довольно бодро и даже подтрунивающе, но у Чонсу всё равно идут мурашки от привычно-приятного тембра: — Скажи, тебя одели в страшную больничную робу или ты уже в пижаме?       Не совсем тот вопрос, который ожидаешь, но это же Джисок.       — Боже, нет, родители привезли мне сегодня мою пижаму, ну ту, которая с котятами, — он вздыхает и подтягивает ноги ближе, плотнее укрываясь одеялом. — Но у меня нет с собой тёплых носоков, а тут, между прочим, холодно.       На том конце трубки лёгкий смешок, который пытаются подавить, но Чонсу улавливает его и улыбается: он не ожидал, что будет так скучать по этому дурацкому смеху.       — Значит пижама с котятами всё-таки? — голос Джисока смягчается, становится ниже и спокойнее, а не на грани очередного срыва на смех. Это почти убаюкивает: Чонсу переворачивается и ложится на живот, обняв подушку и накрывшись с головой одеялом. Он чувствует себя главной героиней дорамы, и от одного этого одновременно и смешно, и печёт где-то в груди приятно. Джисок фыркает: — Ладно, слушай: ты лежишь в кровати, а я медленно снимаю с тебя пижаму с котятами...       — Боже, Джисок, прекрати!       —...и надеваю на тебя тёплые носки. Что значит прекрати? — почти что самое настоящее возмущение. — Разве Хваёнг не говорила тебе что-то подобное, когда вы встречались? Я просто следую опыту своих предшественников, знаешь.       И Чонсу знает: знает, что Джисок слишком быстро учится и чересчур сильно любит добиваться от него реакции. Абсолютно любой. А ещё Чонсу знает, что это просто шутка, но не может не почувствовать, как щёки его чуть нагрелись:       — Просто признайся, что ты хочешь моей смерти...       — Нет, что ты, — и ни капли раскаяния в голосе.       — Я почему-то тебе не верю.       Джисок на мгновенье замолкает, а потом слышится шорох и его чуть отдалённый голос:       — Твоя палата же на первом этаже, да? Я буду через двадцать минут с тёплыми носками, жди.       Чонсу стряхивает с себя одеяло, резко приподнимаясь на локтях:       — Нет, Джисок... Чёрт. Подожди, у меня ведь тут даже нет ручки у окна, оно не открывается.       Но его скомканные препирательства нагло игнорируют:       — Пока, Чонсу-хён, я уже одеваюсь.       — Чёрт! — Чонсу ругается и отпихивает подушку в сторону, когда телефон начинает пикать короткими гудками. Медсестра ведь и вправду отобрала у него ручку от окна, ссылаясь на то, что многие пациенты сбегают... Хотя куда может сбежать Чонсу, у которого начинает кружится голова, даже если он просто резко встал с кровати?       Боже, Джисок такой вредный, но Чонсу всё равно его так любит. Очень сильно.       Само это понимание ощущается необычно: Чонсу впервые за долгое время не мучается от навязанных стереотипов и не чувствует себя таким обязанным. Любить Джисока неожиданно оказывается очень легко и естественно, как и дышать, жмуриться на солнце.       Именно поэтому он осторожно слезает с кровати со вздохом, ёжась и надевая тапочки с котятами, выглядывает в полумрачный коридор, в середине которого горит тусклый свет на посту. Уже почти полночь, и все пациенты должны спать, а тут Чонсу. Он робко подходит к сонной медсестре, почти пугая ее:       — Извините, а можете, пожалуйста, окно открыть, а то мне жарко, заснуть никак не могу.       Она вяло моргает, отрывается от каких-то бумаг, зевая, и впихивает в ладонь Чонсу ручку от окна:       — Утром чтоб вернул и не превращай палату в морозильник, а то потом больше не дам, — и снова начинает клевать носом над документацией. Чонсу облегченно выдыхает, тихо возвращаясь по тёмному холодному коридору обратно в свою палату с трофеем.       Шмыгает быстро на кровать под одеяло, откинув ручку куда-то на прикроватную тумбочку и проверяя телефон. Лёгкое головокружение опустошает голову, когда Чонсу поудобнее устраивается, откидывая чёлку со лба. Прошло только десять минут.       Закусывает нижнюю губу и едва может сдержаться от глупого, разрывающего счастьем изнутри смеха. Боже, он ощущает себя принцессой в башне с драконом. И ему нравится, но признаваться в этом ни себе, ни тем более Джисоку не хочется. Поэтому Чонсу остаётся ждать, сидеть как на иголках, хотя его тянет позвонить и спросить, где там уже Джисок в конце концов. Снова пытается отвлечься глупыми смешными видео.       Он почти пугается, когда на экране телефона видео со смешным котёнком резко обрывается звонком от Джисока. Вызов так же быстро сбрасывается, Чонсу даже не успевает его принять, но уже понимает, что это значит: скидывает с ног одеяло, и даже не натягивая тапки, босыми ногами по холодному полу подскакивает к окну, осторожно вставляет ручку и распахивает: лёгкая приятная прохлада летней ночи заскальзывает в палату и под его пижамную футболку, ворошит волосы и целует легко-легко голые участки кожи. Там, под окном на разбитом дождями и старостью асфальте в темноте и лёгком отсвете далёкого фонарного столба стоит Джисок, придерживая руль своего велосипеда, и улыбается.       Чонсу выдыхает, и нежность переполняет его, лезет наружу смягчившимся взглядом и приподнятыми уголками губ.       — Привет, — говорит Джисок тихо и глупо улыбается. Он оставляет велосипед лежать где-то у стены и подходит ближе. — Поможешь мне залезть?       Чонсу только сейчас замечает гитарный чехол за чужой спиной, и настроение у него меняется:       — Да ни в жизни. Только попробуй сюда залезть с гитарой: я тебя столкну! — шипит тихо, но вкладывая все эмоции. — Меня прибьют, если увидят в палате чужого. Ты вообще не должен был быть здесь в такое время, тем более с гитарой!       Но Джисоку, судя по всему, плевать, что там он должен, что не должен, в глубине души его нестерпимо тянет к Чонсу, и вот он здесь — всё вполне логично.       Поэтому он встаёт мысочками пыльных кед на небольшой выступ фундамента, и поднимает взгляд своих больших глаз на Чонсу, протянув руку. И Чонсу, конечно же, не скидывает его, — он бы никогда не смог, — хватается за руку Джисока крепко и тянет на себя, помогая забраться. Мышцы гудят напряжением, а голова снова ощущается невесомо, но Джисок всё же забирается, подтягиваясь и упираясь коленями в широкий подоконник. Лунный свет проливается на его спину, подсвечивая силует, и он кажется каким-то нереальным — ну не могут простые люди быть такими.       — Ты бы так никогда не сделал, — мягко улыбается. — Потому что ты меня любишь. Очень.       Чонсу со вздохом отступает, помогая Джисоку стащить кеды и осторожно опуститься с высокого подоконника на пол. Говорить что-то смысла нет, потому что правда, потому что он самым неожиданным образом занял сокровенное место в мыслях и чувствах Чонсу.       Они закрывают окно, потому что и вправду по полу тянет колющим ноги холодком: толстые бетонные стены быстро остывали с заходом солнца, промёрзшие ещё с зимы.       Постель Чонсу скрипит под их весом, чуть прогибаясь, и Джисок выглядит довольным, осматриваясь тут и размещаясь поудобнее. Чонсу с выжиданием смотрит на него, сложив ноги по-турецки и прикрыв их одеялом.       — Точно, носки, — Джисок лезет в карман своей толстовки и вправду достаёт носки: тёплые такие, очень мягкие на вид и с новогодним принтом со снеговиками — по независимому мнению Чонсу, просто прелесть, и греет не только его ноги, но и сердце. Чонсу надевает носки, поднимая взгляд на Джисока, а глаза того уже прищурены, в них пляшут чёртики, искрятся бенгальские огни. — Я настолько неотразим, что ты решил упасть в обморок и слечь в больницу?       — Нет, ты просто сильно отвлекаешь меня, — Чонсу не хочет признаваться насколько по уши он влюблён в Джисока, потому что неловко, если он один такой как неудачник. Поправляет волосы и нервно моргает: — Правда, лучше не приходи на баскетбольную тренировку в следующий раз, на меня уже тренер жалуется.       — Хорошу, буду приходить под конец, — Джисок улыбается и отвлекается, чтобы снять чехол с гитарой и вытащить её оттуда. — Слушай, я тут одну песню выучил...       — Джисок, если тебя услышат, то вышвырнут тут же вместе с гитарой... — Чонсу даже не пытается с ним спорить, поджимая к себе ближе ноги и смотря на то, как Джисок свешивает одну ногу с кровати, наклоняясь над гитарой и настраивая её. Лунный свет летней ночи через окно падает на часть постели и Джисока, проливаясь молоком на его лицо и ключицы, пальцы все в мозолях, пряди волос.       Когда он начинает брать первые аккорды и негромко, едва хрипловато петь, Чонсу не дышит: слишком захвачен зрелищем и человеком рядом с ним, собственными чувствами. Джисок гармонично выглядит с гитарой в руках, сидя на кровати в больничной палате Чонсу почти в двенадцатом часу ночи и напевая ему тайно от всей больницы песню о любви. Чонсу почти сразу узнаёт её — «Day 1» от HONNE, — она отдаёт нежностью в каждом аккорде, которые Джисок зажимает своими стёртыми в мазоли пальцами, она растекается и обдаёт Чонсу счастьем, искренней влюблённостью, оседающей в венах и щекотливо в запястьях. Невозможно не улыбаться, но не широко, а нежно.       — Thankful you`re my day one... — последние слова почти шёпотом, и аккорды повисают звучанием ещё с полминуты, взгляд Джисока, поднятый на Чонсу — две маленькие вселенные, в них блики миллиарды звёзд и сам Чонсу точно какое-то божество. Он шумно выдыхает, внутри непреодолимо тянет.       — Ты невероятный.       — Повторяешься, — Джисок не нарушает его негромкого шёпота, говорит полуинтонациями на выдохе с мягкой улыбкой. Невозможный, он почти не щадит Чонсу и его чувства.       — Можно тебя поцеловать?       — А в прошлый раз ты не спра... — Джисок начинает ёрничать, но Чонсу не даёт ему закончить — целует. Чужие руки тут же зарываются ему в волосы, ерошат их, поглаживают короткие тонкие на затылке, и это ощущается так как надо.       Обветренные губы Джисока, чуть царапающие его — правильно. Ладони на чужих плечах, впивающиеся в толстую ткань толстовки — просто прекрасно. Рука Джисока, для опоры соскользнувшая на колено Чонсу, и сам Чонсу, прижавшийся слишком близко, так что струны чужой гитары впиваются неприятно сквозь пижаму в живот — можно, пожалуйста, ещё.       А потом Джисок случайно теряет опору и чуть не откусывает Чонсу губу. Сам Чонсу охает от боли, ловя Джисока, чтобы тот не клюнул носом в постель, а на языке ощущается привкус крови — всё-таки прокусил.       Джисок извиняется бесконечно и осыпает его лицо бабочками-поцелуями, щекотящими мягкие щёки, веки, виски и уголок рта, так что невозможно не смеяться, пока алое капает на простыни и ворот пижамы.       Становится вовсе не до забытой гитары, когда Джисок доверительно шепчет ему, что он замёрз и околел, потому что он в простых носках, а не утеплённых. Щемится нагло к Чонсу, забирается к нему под одеяло близко-близко, они очень глупо хихикают и шепчутся, опаляя лица дыханием и сбивая ногами простыни под ними. А потом Чонсу вздрагивает, когда слышит какие-то разговоры в коридоре, и вспоминает, что в двенадцать ночи медсёстры делают обход, чтобы убедиться, что всё в порядке и все спят. А у него очень хорошо просматривается палата через окошко в двери. И не только палата, но и Джисок с гитарой.       Сердце Чонсу замирает, йокает. Он смотрит в расширенные глаза Джисока, тоже что-то услышавшего, а потом панически спихивает его с кровати вместе с гитарой и сбивчиво шепчет, чтобы не высовывался. Простыни сбиты, одеяло свешивается почти до пола, так что никто не должен заметить Джисока, и это всё, что успевает пронестись в голове Чонсу, прежде чем он падает на постель, обняв подушку одной рукой и деланно естественно устроив на ней щёку, расслабившись, когда слабый свет из коридора через окошко в двери заслоняют силуэт. Всего пять секунд, но даже этого хватает, чтобы Чонсу чуть не спалился, усиленно стараясь притвориться спящим, когда сердце его, кажется, бьётся ненормально громко и сильно, почти сотрясая тело толчками.       Когда шаги удаляются обратно в сторону поста, Чонсу выжидает ещё пару секунд, а потом подскакивает и заглядывает под кровать: Джисок не сдерживается и дурацки ржёт, стараясь заглушить смех ладонью, а его сощуренные глаза пылают искрами в темноте, так что кажется их спалят даже не звуки, а именно эти пламенные, будоражащие глупое сердце Чонсу огоньки.       Они заливаются в истеричном хохоте, который пытаются приглушить, но получается не очень. Джисок выбирается из-под кровати, задыхающееся между хихиканьем жалуется на пыль и устраивается прямо на пол рядом с сидящим на постели Чонсу. Чонсу смотрит на него секунду, другую, склоняется, ловит в ладони чужое лицо, целует. Ловит не только лицо, но и веселье Джисока, отскакивающее на губах его разрывающимся характером. Джисок цепляется за запястье Чонсу пальцами — они у него холодные почти как у мертвеца, и Чонсу, не разрывая поцелуя, тянет его на себя, утягивает на кровать, под одеяло, в тепло, пытается отогреть чужие конечности, а сердце у него и так пылает. Чонсу уверен, что если положит ладонь на грудную клетку Джисока прямо над сердцем, то почувствует, как это место горит припекающим кожу жаром.       А когда у Джисока наконец согреваются ладони, на часах почти час ночи, у Чонсу немного болит голова, а губы у обоих красные, саднящие, приходится вылазить из-под одеяла.       Джисок говорит, что его дома точно прибьют, если узнают, что он уходил, а потом смеётся, забираясь на подоконник и пряча шнурки в кеды. Болтает ногами, смотрит чуть из-под ресниц и крадёт у Чонсу поцелуй, вздох и касание. Не может нацеловаться и вырваться из холодных стен больницы, цепляет осторожно край чужой пижамы, скользяще проходится пальцами по мышцам живота. Чонсу вздрагивает и спихивает его с окна. Джисок придурковато хихикает и светиться счастьем. Опять. На него злиться невозможно, Чонсу вздыхает и передаёт через окно ему вниз чехол с гитарой, которую Джисок не решил взять в спуск вместе с собой.       Они прощаются ещё десять минут, и Чонсу себя чувствует какой-то неверной женой, общающейся тайно с любовником через окно, ну или хотя бы Джульеттой.       Джисок однако всё же спешно уезжает под смех Чонсу, когда его телефон вибрирует звонком. Звонком от мамы.       Чонсу долго провожает взглядом его растрёпанную фигуру на велосипеде, высунувшись из окна. Он смотрит до тех пор, когда Джисок не скрывается окончательно за разросшимися кустами и деревьями, и идёт спать, зная, какой у Джисока смех, какие тёплые сейчас пальцы и горящие щёки. Зная вкус его обветренных губ и неловкий звук сбившегося вздоха, биение сердца под ладонью.       Чонсу ворочается, сбивает одеяла и простыни полночи и долго-долго не может уснуть: несомненно от того, как много он знает. И от учащённого ритма сердца.       С ним точно не всё в порядке, и улыбка на губах совсем уж дурацкая, но забывать такое он не хочет. Ни за что в жизни.       Чонсу... Девятнадцать. Он добрый, мягкий парень, тот самый отличник-староста, к которому все всегда обращаются за помощью. А ещё он капитан школьной баскетбольной команды, что поначалу удивляет некоторых, потому что баскетбол жёсткий спорт, а Чонсу полная противоположность этому прилагательному, однако, быть может, это и не так удивительно с его ростом.       В школе любят Чонсу не только за его характер, но и за голос: на школьных концертах и фестивалях актовый зал обычно полон именно из-за выступлений местного музыкального клуба, в котором Чонсу назначили президентом.       По всеобщему мнению Ким Чонсу был не кем иным, как сыном маминой подруги, и Чонсу не жалуется на свою жизнь, не тогда, когда у него есть его шумный маленький парень Джисок с гитарой за спиной. Джисок, бесконечно болтающий о естественных науках, космосе и звёздах, и во всём этом Чонсу почти ничего не смыслит, но знает точно — в чужих глазах он всякий раз видит те самые галактики и миллиарды зарождающихся сверхновых.       Чонсу счастлив искренне и без преувеличений: каждое касание к чужой руке, объятие, поцелуй, словленный мимолётно взгляд вызывают в нём даже спустя год внутреннюю дрожь, и живот чуть поджимается, запястья сладко покалывает.       За этот год, он всё так же всю тренировку не может дождаться момента, когда за пять минут до её конца Джисок, как и обещал, тихо появляется и мелькает на трибуны тенью, чтобы потом идти с Чонсу пешком домой по навалившему за день снегу зимой или рассекать тёплый вечер и стрёкот цикад на велосипеде летом.       Чонсу готов вновь и вновь переживать первые самые кошмарные полтора года старшей школы, лишь бы неизменно принимать на прослушивании в школьный музыкальный клуб запаздавшего гитариста, а через год ловить его губы своими, пропускать сквозь пальцы крашеные пряди, перецеловать все колени и запястья до чужого задыхающегося хохота и накинуть половину своих кофт на чужие плечи, чтобы потом никогда их не получить назад. Но Чонсу не жалуется: ему нравится любить так трепетно и нежно, и совсем не как в дорамах — там никогда не покажут того, как они рылись вместе в помойке в переулке, просто потому что Чонсу показалось, что он слышал оттуда мяуканье, а потом Джисок пошутил, что они скоро найдут под завали мусора труп, и они нашли котёнка. И дохлого голубя.       С котёнком и без голубя они завалились в квартиру Джисока, потому что Чонсу бы не пустили за порог дома с животным из-за аллергии папы. У Джисока же тогда дома была только бабушка, которая мягко сообщила, что от них плохо пахнет.       Котёнка они отмыли в душе, все убрызгравшись водой, обеспокоенно суетясь и вместе с тем хихикая. Долго думать, что делать с ним, не пришлось: Джисок решает оставить котёнка у себя, назвав его Чонсоком. Чонсу сначала не понимает чужой игривой улыбки, а потом пихает Джисока в плечо.       — Ну я же не назвал его Ким Чонсу, хотя мог, — оправдывается Джисок, приподнимаясь на локтях после чересчур театрального падения на ковёр в ванной комнате. Чонсу цыкает, а потом выдыхает, когда его резко притягивают для поцелуя. Котёнок спрыгивает с ванны на живот Джисока, вцепляясь острыми коготками сквозь футболку и жалобно мяукая, так что приходится прерваться. Джисок любезно говорит Чонсу, что от него воняет помойкой и что он больше никогда в жизни с ним целоваться не будет.       — Сказал тот, кто первый начал, — Чонсу хмыкает, поднимаясь на ноги, и забирает из чужих рук Чонсока.       — Ты меня не любишь! — наигранные страдания.       — Люблю.       Джисок улыбается, но уже не игриво и без всяких поддразниваний, а нежно, до скручивающегося в животе кома любви. Он получает от Чонсу много трепетных касаний в качестве проявлений чувств, но больше всего любит выводить его на словесные признания, которые Чонсу всегда давались гораздо сложнее действий и смущали. Джисок искренне ценил такие моменты.       Чонсок быстро привыкает к Джисоку и дружелюбно покрывает мелкими царапинами руки всех, кто лезет к нему целоваться, и галерея в телефоне Чонсу теперь полностью забита под завязку кошачьими фотографиями и Джисоком. Он даже показывает фотографию Чонсока маме, и она воркует над ней.       Джисока Ким-старшая любит не меньше милых котят и всякий раз рада накормить его очередным своим кулинарным шедевром, пока Чонсу на диете. Однако она не только кормит Джисока, но и любит положить ладонь на чужое плечо, потрепать по волосам, смахнуть крошку с щёк, так что Чонсу начинает думать, что либо его парня пытаются увести, либо он нелюбимый ребёнок в семье.       Хотя что говорить, с Квак-старшей он тоже хорошо общается, но больше всего обожает бабушку Джисока, которая судя по всему в молодости мало отличалась характером от собственного внука, а её истории про школьные годы — нечто. Однако ещё Чонсу ценит эту женщину за то, что при ней он может спокойно положить голову на плечо Джисока или его колени, шепнуть ему на ухо что-то глупое и похихикать с этого, взять за руку нежно. Она знала обо всём почти что с самого начала, потому что Джисок, по его словам, не мог долго держать всё в себе и спустя пару месяцев после знакомства с Чонсу и осознания собственных чувств начал делиться переживаниями:       «Баб, слушай, мне, кажется, нравится один человек. Даже без «кажется» — я его очень люблю».       Долгие вечера в комнате, пропахшей пережитой эпохой.       «Он очень хороший и красиво поёт, баб, ты бы слышала».       Приглушенный свет лампы или вообще тьма — глаза всё равно сверкали, пылали восхищением вперемешку с влюблённостью. Она лишь слабо улыбалась.       «Ба, что мне делать, если человек уже в отношениях? Я не хочу его уводить и ссорить их, я не такой»       Нервное заламывание рук и дрожание огонька ароматической свечи: бабушка Джисока просто обожала их.       «Баб, он на самом деле парень, это же нормально, правда, что мне нравятся мальчики?»       «Это нормально, Джисок-и, всё в порядке»       «Ба, я иду к нему на ночёвку прямо сейчас! Люблю тебя, скажи маме, когда она вернётся, что я сегодня у друга»       Смазанный поцелуй в морщинистую щёку и резкий порыв взбудораженной юношеской энергии, которому можно только усмехаться. Любовь она такая.       «Я его чуть не поцеловал во время ночёвки... Мы заснули во внутреннем дворе, пока смотрели на звёзды. А ещё он отдал мне свою кофту, чтобы я не замёрз...»       Красные щёки почти не было видно в темноте, когда Джисок смущённо тянул за лямки капюшона чужой кофты на нём.       «Он... Он плакал сегодня, баб. Он, кажется, расстался со своей девушкой, но я не могу этому радоваться, не его слезам. Не хочу ехать к родственникам, баб»       Понурое лицо, уткнувшееся в подушку, звуки раздавались приглушённо, разбиваясь глухо о ночную тишину стен.       «Я узнаю сегодня, почему он расстался с девушкой, может быть... Хотя нет, это глупости, забей»       Чёлка падала на опущенные в пол глаза, кончики волос уже окрашены в красный.       «Баб, ты не поверишь»       «Он поцеловал меня»       А спустя всего неделю:       «Ба, знакомся, это Чонсу»       Джисок казался самым счастливым человеком.       Бабушка самый близкий человек для Джисока и хранит все его робкие мысли и секреты от всего мира и мамы крепко и надежно как за банковским сейфом. И за это он ей безмерно благодарен.       Но она не единственная, кто знал об их отношениях — была ещё Хваёнг.       Она правда самая лучшая девушка на свете, и их отношения не порушили дружбу. Хваёнг за неделю успокоилась и полностью приняла всю ситуацию, шутив потом, что видимо не судьба, да и вообще ситуация будто из ромкома — годичные отношения с парнем, которому даже не нравятся девушки.       Хваёнг всё так же сидит вместе с Чонсу на дополнительных по литературе и английскому, обсуждает с ним произведения прошлого века, а по субботам они время от времени втроём выбираются в кинотеатр. Хваёнг всё так же шутит и смеётся над глупыми шутками Джисока, пытается заплести ему косички или хвост на отросших волосах, когда он просит, и неизменно обожает навещать Чонсока в чужой квартире.       Ко всему прочему они завели совместный инстаграм по большей части из-за любви Чонсу к эстетичным фотографиям. Инстаграм заполнен их совместными фотками и мелькающими время от времени каверами на песни любимых исполнителей. Из подписчиков всего два человека: бабушка Джисока и Хваёнг, которая лайкает все фото и смешно комментирует некоторые из них. Джисок пророчит со смехом им будущее знаменитых безработных блоггеров.       В конце лета в предпоследний день каникул Джисок снова остаётся на ночёвку у Чонсу и именно он утягивает его в полночь выйти пройтись, потому что духота невыносимая, всё тело в неприятной испарине, чёлка вымокла от пота. Они покупают в каком-то старом автомате за углом кубики льда в стаканчиках и неторопливо рассасывают их на языке, целуясь холодными губами, глупо смеются. Джисок ступает голыми ступнями по нагретому за раскалённый день асфальту и время от времени ойкает, когда наступает на камешек — говорит, что, если наденет любую обувь, то его ноги сварятся от жары.       Вдвоём возвращаются обратно домой в комнату Чонсу на его кровать, потому что на улице не холоднее — лишь ещё больше духоты и совсем нет кондиционера.       Джисок вытягивается на кровати Чонсу в одних боксёрах, потому что футболку он скинул ещё час назад, когда казалось, что ей можно уже вместо полотенца вытирать пот с тела. Капельки испарины влажно поблёскивают на спине и позвонках, щёки чуть запеклись краснотой от жары несмотря на маленький вентелятор в руках, а лунный свет через окно падает на тёмные волосы, облизывает плечи и часть руки, делая их ещё бледнее, на запястья и ладони в царапинах от игривого Чонсока.       Именно такую картину застаёт Чонсу, когда возвращается после душа с влажными волосами и полотенцем на плече — надеялся освежиться. Просушивает полотенцем ещё раз голову и плюхается на кровать рядом с Джисоком, обнимая его одной рукой и утыкаясь носом в чужой затылок, выдыхая. Он до безумия любит ощущать Джисока тактильно: прижимать к себе, ложить ладонь на плечо, устраивать голову на чужих коленях — это что-то необходимо-приятное, почти как обнимать мягкую игрушку во сне или брать на руки кота.       Сейчас же Джисок только издаёт ноющие звуки, жалуясь на тепло чужого тела, но быстро смиряется, потому что кожа Чонсу до сих пор хранит на себе прохладу душа. Жмётся лишь ещё ближе, чтобы больше кожа к коже и направляет ручной вентилятор теперь на них двоих.       — Сходи снова в душ, если так жарко, — негромко говорит ему Чонсу, опаляя дыханием ухо. Джисок ворочается и страдальчески стонет:       — Я был там пятнадцать минут назад.       Ночь пощипывает жаром кожу. Чонсу думает с полминуты:       — Могу принести тебе фруктовый лёд. Хочешь?       Джисок, конечно же, не отказывается.       Чонсу возвращается через пять минут с кружками, полными фруктового льда. Ставит их на край стола, отодвигая кипу учебников — уже через полгода он выпускается.       Прислушивается к собственным ощущениям и всё-таки стягивает пижамную футболку: и вправду становится жарковато.       На зубах хрустит снегом фруктовый лёд, давая желанное охлаждение, и Джисок рядом даже немного приободряется, закидывая ноги на бёдра сидящего на кровати Чонсу. Тот ловит его за ногу, подтягивая ближе к себе и целует ледяными губами у коленки ближе к внутренней стороне бедра.       — Холодно! — Джисок пугливо дёргает ногой, жалуясь, а потом они вместе заливаются тихим смехом, чтобы не разбудить родителей за стенкой.       — Так ты же вроде этого и хотел, — Чонсу улыбается, отставляя опустевшую кружку на прикроватную тумбу, и целует ещё раз чуть выше. Джисок ноет, когда неожиданно холодное касание в таком месте проходится обострённой чувствительностью по всему телу. Ловит Чонсу за запястье и тянет на себя, заставляет склониться, целует наконец нормально, а не урывками. Губы снова холодные со вкусом фруктового льда, а пальцы наоборот раскалённые почти, налитые жаром хватаются за плечи или скользят по рёбрам, бокам. Где-то в животе скапливается бесконечная нежность, наматывается там огромным клубком из всех нитей мыслей и действий, из каждого касания и только туже затягивает узел любви и ещё чего-то неосязаемого на дне желудка, в наполняющихся воздухом лёгких и чувствительных запястьях.       Джисок кладёт ладонь на живот Чонсу, скользит пальцами ниже пупка, так что всё внутри поджимается щекотливо, и он от неожиданности выдыхает в чужие губы.       Джисок смущается и отстраняется.       Щёки горят, внутри печётся нечётко-невысказанное ощущение, повисшее в сантиметрах между их лицами, в миллиметрах между кожей.       Чонсу тоже ощущает себя неловко, но мысль о том, что это всего лишь Джисок немного успокаивает и в то же время заставляет нервничать сильней. С одной стороны они уже полтора года не отлипают друг от друга, и Джисок даже видел его плачущим, а ничего страшнее лица плачущего Чонсу не существует (по независимому мнению Чонсу, естественно), но с другой стороны он влюблён в Джисока как в первый раз, сильно и трепетно, и всегда отчаянно хочет в его глазах казаться лучше. Почему-то вспоминается случай годичной давности, когда Хваёнг положила его ладонь на своё бедро, а потом он заперся в ванной и разрыдался. Он не хочет повторения того случая, прислушиваясь к собственным ощущениям, но те не отзываются неприятием и сковывающей паникой. Только тянет каким-то покалывающим приятным ожиданием.       Чонсу ловит его ладонь, касаясь губами костяшек пальцев, а потом кладёт её на свой затылок. Джисок улыбается и поглаживает короткие волосы, так что хочется мурчать.       — Чонсу, — негромко выдыхает Джисок, и взгляд его такой нежный-нежный, когда лунный свет облизывает чужие голые плечи и руки, углубляя тени и будто бы подсвечивая искры в глазах. Внимание Чонсу резко сужается до одного единственного человека в мире.       — Что?       — Можно я к тебе приеду, когда ты в следующем году будешь учиться в Сеуле?       — Но я же ещё туда не поступил, могу по результатам экзаменов не пройти...       — Поступишь, — Джисок отрезает, и голос его звучит не терпящим возражений, так что и сказать нечего. — Ты много учишься, они просто не могут тебя не взять.       От его уверенности в груди расцветает тепло. Чонсу говорит ему в губы: «Тогда приезжай», и целует.       Джисок мягкий, с перекатывающимися под этой обманчивой мягкостью мышцами, и в то же время немного детскими чертами лица. С горячей кровью, бурлящей в венах и жилах, влажной от испарины кожей и кончиками волос. Его короткие ногти чуть царапают плечи Чонсу и затылок. Становится жарче: одеяло Джисок уже давно выпнул куда-то к изножью, а одна из подушек упала на пол, но никто не спешил её поднимать. Внутри тянет нетерпеливо — целоваться с Джисоком приятно. Очень.       Ласкать поглаживаниями нечёткий контур челюсти, закидывать ногу на чужую, ловить вздохи, шумные и не очень, позволять прикусить собственную губу до лёгкой боли и кончик носа — в шутку.       — Можно? — Джисок кладёт ладонь на слегка выпирающую под кожей тазобедренную косточку Чонсу и поглаживает большим пальцем легко-легко, как бы невзначай, но этого хватает, чтобы вздохнуть урывком, а голова такая пустая, мысли ватные. Чужой взгляд из-под ресниц осторожно-внимательно ловит каждую его реакцию. Он выглядит боязливо-выжидающим.       Вздох в тишине.       Будущее не перестаёт пугать Чонсу и последние полгода оседает неприятно на дне желудка покалывающе-режущим. Сдавать экзамены, от которых завист твоё дальнейшее будущее страшно, поступать — ещё страшней. Взрослая жизнь пугает, тревожно хочется поставить всё на паузу, чтобы сделать нормальный вдох полной грудью. Сеул кажется заманчивым, но огромным, готовым проглотить тебя с головой своею суетой, толкучкой и бешеным темпом жизни, вечными пробками, стремящимися ввысь многоэтажками. Чонсу боится, боится, что совсем потеряет себя в такой жизни, забудет о Джисоке, запахе росы летними утрами и родном городке. Забудет об огромном небе над головой и перестанет смотреть вверх в поисках созвездий. Не сможет вспомнить голос Джисока, искры глаз, вкус его обветренных губ и звучание обклеенной наклейками гитары. Страшно вновь становиться тем собой ещё до знакомства с Джисоком, вновь начинать обманываться и садиться на изнуряющие диеты, насмотревшись на красивых людей вокруг, приобретать новые комплексы.       И если Джисок и вправду будет приезжать, Чонсу может и не свихнётся там окончательно, и будет ждать этих встреч раз в полгода хоть на один день, пару часов, час между электричками. Готов ждать хоть в морозы на станции, чтобы потом ловить эти несчастные шестьдесят минут чужие губы своими, крепко сжимать продрогшие ладони Джисока, прятать в карманы своей куртки. С Джисоком хорошо и спокойно, с ним приятно даже просто молчать и совсем не боязно где-нибудь потеряться или показаться дураком иногда.       С Джисоком вообще ничего не страшно, и вместе можно пробовать что-то новое, строить планы на будущее, ошибаться и целоваться.       И поэтому на все джисоковские «можно?» у Чонсу всегда будет один ответ с трепетными бабочками в лёгких, перекрывающими кислород:       — Да.       Нежная улыбка одними глазами.