Frieden für die Flake

      Облака развеялись, засияло солнце. Телебашня с Александрплатц стала видна особенно отчетливо.       Хорошо, что погода улучшалась!       Родители рассказывали, что раньше на главной площади располагалась церковь. Люди собирались каждое воскресенье на службу, чтобы познакомиться, договориться о проведении мероприятий и просто попеть знакомые с детства песни. Годами позже, когда половине Берлина стало понятно, что Бога не существовало, про церковь забыли. На ее месте выросла огромная телебашня, которую было видно с любого конца города. Она была памятником инженерам и научному прогрессу. С ее помощью люди тоже знакомились, договаривались о проведении мероприятий и пели знакомые с детства песни. И, когда солнце светило особенно ярко, на круглой части на самом верху появлялся блик в форме креста. В Западном Берлине его называли «местью Бога».       Из кухонного окна на крохотной квартирке с Пренцлауэр-Берг телебашню с Александрплатц было прекрасно видно. Флаке часто рассматривал ее, стоя у подоконника, грея руки о чашку чая, а ноги — о едва теплую батарею. Привычка глядеть в окно зародилась в детстве: ему часто было не уснуть из-за переживаний, что что-то могло пойти не так и башня бы рухнула на их дом, пока они спали. В конце концов, люди часто гордились чем-то, что строили «на века», чтобы потом разочароваться, когда это что-то переставало выполнять нужные функции. Вроде непотопляемого Титаника или защитной стены, которая убила десятки людей.       Все же хорошо, что стены больше не было.        С другой стороны, объединение никак не отразилось на жизни Флаке. Падение стены не укрепило телебашню. Та все еще могла упасть в любой момент и раздавить его крохотную квартирку. Однажды Флаке посчитал расстояние от центра до дома, и, хоть высоты телебашни очевидно не хватало, он продолжал бояться, что когда-нибудь та все же разрушит его дом.       Из окна кухни башня казалась огромной. Флаке внимательно смотрел на нее в ответ, надеясь удержать своим взглядом. Этот способ всегда работал. Телебашня стояла на своем месте.       За спиной послышались грубые шаги. Хлопнуло несколько дверей. Это означало, что проснулся Пауль, поскольку больше никто не издавал столько необязательного шума. Если бы Флаке не спал, он бы сразу проснулся от грохота. А вот Шнайдер, наверняка, все еще дрых. После возвращения из армии он мог уснуть в любом, даже самом неудобном, положении.       Хорошо, что он вернулся из армии!       Сам Флаке не хотел служить. Питер — его брат — был в армии, потому что он был старше на четыре года и сильнее на четыре года. Он написал в своем первом письме, что Флаке на службе не понравится. Наверное, он был прав. Флаке никогда не определял себя через армию. И, даже когда он надевал китель Шнайдера (в нем было теплее, чем в отцовской кожаной куртке), никаких военных ассоциаций при взгляде в зеркало у него не возникало.       Еще Флаке ненавидел игры в войнушку. Ему нравилось играть с куклами: они были намного более мультифункциональными.       Как-то родители подарили ему куклу на Рождество. Флаке называл ее Олей, как девочку из «Летающей мельницы», а иногда — Бригиттой, как девочку из соседнего дома. У него в классе училось еще две Бригитты, поэтому никто бы все равно не догадался, где он подсмотрел это имя.       А хорошие у него были родители!       Еще у Флаке был дядя из Западного Берлина. Он часто отправлял посылки через людей на вокзале Фридрихштрассе. Там были вкусные шоколадные конфеты и невкусные карамельки. Карамельки из Берлина Флаке нравились больше.       Помимо сладостей в посылке была детская одежда. У дяди были взрослые дочери, поэтому чаще всего он присылал платья, разноцветные футболки и босоножки. Одежду обычно обменивали на что-то насущное, но иногда папа Флаке разрешал оставить ночнушки. Те были такими удобными и просторными! Почему другие мужчины не носили их каждый день? Флаке чувствовал себя свободным, когда надевал ночные платья.       Он всю жизнь предпочитал ходить дома в ночнушках. У него было две: любимая, желтая в белый горошек, и обычная, голубая, но шелковая. Она блестела на солнце точно так же, как телебашня с Александрплатц, но креста на ней не вырисовывалось. Тем не менее, можно ли ее было назвать «местью Бога»?       С другой стороны, почему Бог кому-то мстил?       За спиной снова раздались шаги. Снова несколько раз хлопнули двери, и это означало, что Пауль вернулся к себе в спальню. Он явно не был в настроении просыпаться в ближайшее время. Такое постоянно случалось с ним после Балтийского чая.       Хорошо, что им теперь не надо было ютиться в одном фургоне!       Флаке понятия не имел, что бы сделал с собой, если бы вчерашнее произошло, пока они вчетвером спали на трех квадратных метрах.       — Снова залипаешь? — раздалось из-за спины.       — О, Господи!       Флаке подпрыгнул на месте, чай перелился через край и полился на его руки. Он быстро поставил кружку на стол и затряс рукой. Чай не был достаточно горячим, чтобы оставить ожог, но все равно было неприятно. Флаке прижался к ладони губами. Сердце бешено колотилось в груди.       — Прости-прости-прости, — Шнайдер залепетал и кинулся к батарее за полотенцем, чтобы тут же вытереть пролитый чай с пола. Флаке ничего не успел ему сказать. — Сильно ошпарился? Я не хотел прерывать твою медитацию.       Шнайдер выпрямился. Он вернулся из армии еще более высоким, и они стали почти одного роста, но Флаке все равно ощущал себя маленьким рядом с ним. Возможно, все дело было в его раздавшихся плечах? С другой стороны, Флаке со многими ощущал себя так, словно на него смотрели сверху вниз.       — Я не медитировал, — сказал Флаке, отняв губы от ладони. Та была красной, но было непонятно: от чая или от того, что он почти что ставил самому себе засос.       — Ну, а что ты там еще делал? — Шнайдер сделал еще один шаг вперед и тоже посмотрел в окно.       Боялся ли он телебашни?       — Чай пил.       — А.       Они замолчали и встали у подоконника уже вдвоем.       Была зима, стояла минусовая температура, но снега не было, хоть и его каждый день предсказывали по телевизору. Вместе с этим обещали рождественские выплаты безработным на бирже труда. Ни того, ни другого не было.       Хорошо, что они могли позволить себе сходить в магазин, а не ловить рыбу в море!       За последние пять лет они выпили столько ухи… На всю жизнь хватило.       — Смотри, дети гуляют, — Шнайдер толкнул его в плечо, указывая на людей внизу.       Флаке понял, что все это время они думали о разном.       — Ага, — протянул он рассеянно. Дети были важны? — Чай будешь?       Они переглянулись, и Шнайдер едва заметно кивнул. С такого расстояния Флаке мог увидеть в уголках его глаз и на ресницах сонинки — светлые комочки, скапливающиеся после долгого сна. У Шнайдера была настоящая мужская утренняя щетина. В отличие от них с Паулем, он не мог не бриться каждое утро.       — Чёрный. Другого нет, — предупредил Флаке, разбавляя чай из заварника кипятком.       — Можем купить, — предложил Шнайдер. С недавних пор в нем пробудилась любовь к хождению по магазинам.       — Все закрыто. Рождество же, — напомнил Флаке и протянул Шнайдеру кружку. Тот принял ее в ладони.       — Точно. Спасибо.       Они снова встали у окна, греясь.       Помимо кукол у Флаке была кошка, которая тоже любила сидеть на батареях и греться. При том, что из оконных щелей часто дуло, поэтому сверху шерсть была ледяной, а на лапах — горячей. У Флаке и сейчас были худые окна, и из них дул по-зимнему холодный ветер. Надо было все же собраться и залепить все ватой. Но как тогда проветривать? А летом снова придется доставать…       — Можем на ярмарку сходить, — предложил Шнайдер. — Я еще не был в этом году.       Флаке фыркнул. К воскресенью рождественские хижины уберут, украшения снимут, и Берлин превратится в обычный Берлин. А Шнайдер так и не был на ярмарке. Впрочем, Флаке и сам уже несколько лет не ходил. Ему было не до этого.       — Они работают по сокращенному дню, — напомнил Флаке, глядя на кухонные часы. Маленькая стрелка перевалила за двенадцать.       — Да. Поэтому пойдем сейчас, пока не закрылось.       Флаке поежился и засунул руки в просторные рукава своей желтой ночнушки, чтобы согреться. Что он не видел на ярмарке? Он так не хотел напиваться… На этой неделе не было ни дня, чтобы он остался трезвым.       — Пойдём-пойдём, — Шнайдер улыбнулся. У него была улыбка парня из рекламы фруктового йогурта, которую передавали по телевизору в последнее время. Как ему можно было отказать? — Можешь надеть мой китель. Я знаю, что он тебе нравится.       Флаке долго смотрел на него, как до этого на телебашню, не зная, что сказать, пока Шнайдер не добавил:       — Ну, хорошо. Киндерпунш тоже с меня.       Конечно, они пошли на ярмарку. Флаке позаимствовал теплые штаны у Пауля (в последнее время ему больше обычного везло на находки), заправил за пояс свитер с высоким горлом, из-за которого все чесалось, а сверху надел китель Шнайдера. Тот грел сильнее любой кухонной батареи. Флаке внимательно рассмотрел себя в зеркало. Он не выглядел совсем уж глупо.       Шнайдер возник в отражении за его спиной. Он выглядел бы хорошо и в картофельном мешке. У него была привлекательность, раздражающая тем, что у самого Флаке ее не было. Когда Шнайдер надевал кожанку его папы, он переставал походить на сына оперной певицы, и становился больше похож на панка, которым и стремился быть. Только поэтому Флаке разрешал ему брать свою куртку, хотя обычно он более ревностно относился к папиным вещам.       На улице светило солнце, но стояла морозная температура. Когда Флаке выдыхал, в воздухе собирался пар. Было похоже, как если бы он курил. Ему не нравилось курить, но иногда ребята приносили табак или траву, и тогда отказаться было нельзя. Флаке опустил голову в горловину, так чтобы резинка несильно давила на шею. На свитере скоро начал собираться конденсат.       Они со Шнайдером шли в сторону Александрплатц знакомой дорогой.       А хорошо, что со Шнайдером можно было молчать!       Флаке посмотрел на него, чтобы убедиться, что молчание было комфортным для них обоих.       От мороза у Шнайдера порозовели уши.       — У тебя, что, шапки нет? — вырвалось у Флаке тут же.       — Нет, — просто ответил Шнайдер. — Ты тоже без шапки.       — Меня волосы греют, — возразил Флаке.       — Меня тоже, — тот пожал плечами, и они оба фыркнули в свои воротники. У Шнайдера только-только начала зарастать армейская лысина. Она вряд ли могла согреть что-либо. Хотя при взгляде на нее Флаке ощущал странное тепло в груди. Оно было неуловимо похоже на сожаление. То, что Шнайдеру пришлось идти туда, куда сам Флаке не хотел, определенно заслуживало сочувствия.       Они прошли еще несколько кварталов. Телебашня скрылась за блочными высотками. Флаке всегда нравился этот район. Они вышли на главную дорогу: та была пустой, как в детстве.       Флаке задумчиво посмотрел вдаль.       — Рихард съехал, — вдруг сказал Шнайдер. — Наверное, надо будет искать нового соседа.       — Может, это и к лучшему, — философски отметил Флаке. — Мне кажется, его порядком достали люди. Немного одиночества пойдет ему на пользу.       — Он, вроде как, к Тиллю съехал, — Шнайдер говорил с осторожностью, как будто не был до конца уверен в том, имел ли право сообщать об этом.       — У Тилля же одна комната, — Флаке сказал это раньше, чем успел додумать до конца. Новость не вызвала у него удивление, скорее облегчение. — Ну, и давно пора. Может, теперь их обоих будет легче терпеть.       Шнайдер кивнул, соглашаясь.       — Олли, наверное, тоже скоро съедет, — добавил он. — Все съезжают.       Флаке снова посмотрел на него, со знакомым теплым чувством в груди.       Оливер потихоньку приходил в себя после аварии, в которой погибли его отец и брат, и после череды смертей, которая повалила вслед за ней. Иногда Флаке понятия не имел, как Олли просыпался по утрам.       — В его случае, это точно к лучшему. Он и так большую часть времени проводит у Мари. А сейчас поехал с ее родителями знакомиться. Может, у нас появится еще один женатик, — сказал Флаке и, заметив, как Шнайдер поник от его слов, поспешил добавить: — Только в этот раз настоящий.       Они оба фыркнули, вспомнив, какой катастрофой закончился брак Пауля. Шнайдер повеселел, но этого хватило ненадолго.       Флаке спрятал лицо от мороза в ворот. Он понятия не имел, что говорить, если Шнайдер вдруг решит излить ему душу. Никто никогда не обращался с проблемами к нему.       Проехала случайная машина — салатовый Трабби 601. Флаке чуть не свернул шею, провожая его взглядом. После зимы он планировал купить еще одну машину. Старый Трабант его уже не устраивал. Не тогда, когда у них на улицах появились новенькие Ауди или Мерседесы. У него как-то был уже Мерседес, но он обменял его после той истории с пожаром и дурацкой страховкой…       Когда машина скрылась из вида, его внимание вернулось к Шнайдеру. Тот рассматривал его со спокойным выражением лица.       — Хочешь такой же? — спросил он.       — Нет, мой круче, — возразил Флаке.       — Он не заводится зимой.       Он не заводился и летом, но Шнайдеру было ни к чему знать об этом.       — Машины не для того, чтобы на них ездить. Они просто красивые, — он равнодушно пожал плечами, и они пошли дальше.       Ширк-ширк. Ширк-ширк.       Джинсы Шнайдера смешно терлись друг о друга, когда он делал шаг. Флаке засунул руки глубже в карманы кителя.       Наверное, он должен был сказать ему что-то?       А что?       Флаке почувствовал себя черствым сухарем, как будто кто-то накинул на него вуаль безразличия. При этом его внутреннее состояние было так далеко от спокойствия, как это было возможно. В чем было дело?       Шнайдер всегда пробуждал в нем это чувство. Он разговаривал на темы, над которыми Флаке предпочитал не задумываться, задавал вопросы, на которых не было ответов. Из него так и рвались сырые, неосознанные эмоции. Понимал ли он, что ему было грустно, когда ему было грустно? Отличал ли он счастье от злости?       Флаке задумчиво пожевал губы. Иногда он хотел, чтобы родители не водили его к психологу. Ему все равно не удалось научиться строить диалоги.       — Почему Киндерпунш? — спросил он вдруг.       — Что? — Шнайдер посмотрел на него, непонятливо нахмурившись.       — Почему Киндерпунш? Не Глинтвейн? — повторил Флаке. Шнайдер склонил голову к плечу.       — Не знаю. Показалось более уместным, — он пожал плечами. — После вчерашнего пить уже не охота.       — Мне тоже, — Флаке кивнул и снова замолчал. На большее его не хватило.       На ярмарке было немноголюдно. У старой кирпичной церкви стоял хор из пожилых женщин, они пели Рождественский гимн о благой вести, который напевала мама, когда готовила, и который всегда вводил Флаке в спячку. Подул ветер, и мелодия стала чуть тише. Они со Шнайдером остановились, чтобы послушать.       — Моя мама пела эту песню, когда готовила утку, — поделился Шнайдер тихо. — Почему-то всегда именно ее.       Флаке резко повернул голову в его сторону. Пропасть, разделяющая их жизненные интересы вдруг показалась намного меньше.       — Моя тоже, — его голос понизился.       — Почему ты не дома в это Рождество? — спросил Шнайдер.       О.       Снова подул ветер. Флаке обернулся по сторонам, разглядывая, как расположились рождественские хижины в этом году. Он повернулся боком к телебашне, которая вблизи казалась не то что гигантской… И почему она всегда наклонялась именно в его сторону? Неужели она уже падала?       — Если не хочешь, не отвечай, — добавил Шнайдер спустя время.       Флаке посмотрел на него. Его нос и уши уже были не просто румяными, а красными от холода.       А ведь Шнайдер тоже не был дома на Рождество. Так что Флаке поинтересовался:       — А ты почему?       Шнайдер отвернулся первым и завертел головой по сторонам. Флаке проследил за его взглядом, пока не потерял нить разговора.       Хор закончил петь. Зазвучали жидкие аплодисменты, и все потихоньку двинулись в сторону хижин.       Шнайдер молчал, но Флаке все равно почувствовал себя чрезвычайно близким к нему. Он легонько боднул его плечом, а затем остановился у первого же киоска.       — Два Киндерпунша, пожалуйста, — попросил Флаке у продавщицы в красном колпаке. Ему снова пришлось повозиться с купюрами, потому что он так и не успел привыкнуть к Западным Маркам, но в конце концов он приобрел две красные кружки с пуншем. Одну он протянул Шнайдеру: — Держи, — а вторую оставил у себя.       — Следующий — с меня.       Флаке посмотрел на него скептическим взглядом, и они продолжили идти вдоль хижин.       У него вдруг появилось ощущение, что он все это видел в прошлом году. И в позапрошлом. И в позапрошлом тоже. А некоторых продавцов Флаке видел и на других ярмарках.       Они со Шнайдером смотрели на стеклянные игрушки из Чехии, на матрешки и деревянные ложки с расписными разделочными досками, на вязаные скатерти и меховые ковры.       Флаке остановился рядом с хижиной с шапками-ушанками и нахлобучил одну на Шнайдера. Мех не спас его красные уши от холода, но улыбка снова вернулась на его губы.       — Ты ужасно выглядишь, — сказал Флаке, оглядывая его критически со всех сторон.       Шнайдер фыркнул.       — Ну, спасибо, — он снял ушанку и заботливо уложил ее обратно. — У моего папы похожая была.       Флаке кивнул.       — У моего не было. Почему-то он не очень любит такие. Он всю зиму в кепке ходит, — он пожал плечами, и они двинулись дальше.       В воздухе сладко запахло травами, и впереди замелькали хижины с ароматическими конусами и диффузорами. Впрочем, сладость исходила с витрины напротив, где продавали яблоки в карамели, мармелад и орехи. Шнайдер уже возвращался с пакетиком карамелизированного миндаля. Тот все еще был теплым, когда они начали есть его.       — Неплохо, — прокомментировал Флаке, хрустя. Шнайдер кивнул.       К тому времени они уже прикончили Киндерпунш — после первых обжигающих глотков тот остывал довольно быстро на морозе. Флаке взял Шнайдера под локоть и повел под крышу над столиками, чтобы они могли поставить чашки, освободить руки и спокойно грызть орехи.       — Мне нравится карамель, — протянул он после долгого молчания, — горячий миндаль, в принципе, тоже хорошая идея. Хотя, когда я был маленьким, мне больше нравился грецкий орех, потому что он похож на…       — Флаке, — Шнайдер поднял на него взгляд, и Флаке тут же замолчал. Ему вдруг стало слегка совестно.       — Что? — спросил он тихо.       Шнайдер долго смотрел на него, и его взгляд говорил намного больше, чем его слова. Они несколько секунд переглядывались, а потом снова уткнулись в орехи.       — Ничего, — буркнул Шнайдер, и даже слепой глухонемой смог бы определить, что он врал.       Флаке переступил с ноги на ногу.       — …потому что грецкий орех похож на мозги, — продолжил он спустя какое-то время, — А потом я разлюбил его, потому что он действительно похож на мозги.       — Мне больше нравились кешью, — поддержал Шнайдер. — Потому что он самый сладкий. Но их, вообще, нельзя было достать.       — Ты пробовал кешью? — Флаке удивился.       — Ага. Мама привозила, когда каталась с оркестром, — он повел плечом. — Я поэтому и занимался музыкой, чтобы кататься везде и покупать то, что хочется.       Флаке кивнул. В Берлине люди часто получали полезные профессии, которые предполагали путешествия. Флаке знал много спортсменов. Тилль, например, постоянно мотался на соревнования и привозил из-за границы ковры или пряжу, или, однажды, целый кухонный блендер… Сейчас, когда стена пала, такой можно было купить в Шпандау по Рождественской скидке. И еще можно было играть в церквях в Мюнхене без разрешения от Музыкальной коллегии. Флаке больше не дожидался колбасы в посылке, и мог купить ее себе сам.       Хорошо, что теперь мог готовить сам для себя!       — А я нарезаю колбасу толщиной с палец для сэндвичей, — поделился он своим внутренним монологом.       Шнайдер издал непонятный звук: что-то среднее между смехом и возмущением. Флаке склонил голову на бок, не понимая его реакции. Шнайдер вдруг расхохотался.       — Ты самый необычный человек, которого я когда-либо встречал.       Он больше не грустил, не так ли? Флаке посмотрел на него с сомнением. Шнайдер ответил ему мягким взглядом и словами:       — Я бы хотел хоть немного понимать, как ты думаешь, — в его голосе звучала искренность, от которой Флаке почувствовал себя неловко. — Как мне начать говорить на твоем языке?       Флаке взял горсть миндаля в руки и закинул сразу всю в рот. Он пожал плечами, чтобы ничего не говорить, потому что понятия не имел, что должен был сказать. Он говорил только на немецком и знал несколько слов на русском. Никаких других языков, о которых мог говорить Шнайдер, он не учил.       Тем временем, Шнайдер вернулся к предыдущей теме:       — Я занимался музыкой, чтобы кататься везде и покупать, что хочу, — он продолжил развивать свою мысль, — а сейчас я могу в Берлине купить, что хочу. И… Я столько мест успел повидать, Флаке! Никогда бы не подумал, что увижу что-то южнее Карлмарксштадта. И делаю это все без бесконечных репетиций с трубой.       Флаке выжидающе посмотрел на Шнайдера, ожидая, что тот внезапно поймет его. Как еще по-другому объяснить, что в их жизни все поменялось? Они теперь могли позволяли себе то, о чем раньше могли только мечтать. Папа Флаке раньше нарезал колбасу так тонко, что через нее можно было увидеть очертания кухни.       — Жизнь так непохожа на то, какой ее представляешь в детстве, — Флаке закинул несколько миндалиной в рот, — Настоящей независимости не существует. Государства рушатся за пару дней. Города меняют свою географию, — его плечи дернулись, — А мне нравится колбаса.       Шнайдер смотрел на него долго и испытывающе. Нельзя было сказать, о чем он думал.       — Мне нравится путешествовать и тратить деньги.       Флаке улыбнулся ему, и они пошли дальше по ярмарке. Сделав круг по хижинам, торгующим безделушками, они вернулись, чтобы сдать кружки обратно и получить свой залог. Монетки согрели и без того не пустующий кошелек.       А хорошо, что было Рождество!       Они свернули на аллею с едой. Тут же приятно запахло костром, и Флаке страстно зажелал, чтобы зима поскорее закончилась, наступила весна, и он бы отправился в поход. Он и сейчас мог гулять, но ему хотелось в настоящий поход, с палаткой и спальным мешком, без страха отморозить кончики пальцев на ногах. Флаке остановился перед хижиной с сосисками.       — Может, по сосиске? — предложил он Шнайдеру.       — Я больше люблю хандброт, — у него поразительно легко получалось отказывать. Иногда Флаке хотел быть похожим на него не только физически.       — Можете взять и то, и другое? — спросил продавец, и Флаке раскрыл свой кошелек.       Они отошли от хижины с краковской на хлебушке и большим количеством горчицы.       — А вот горчица стала хуже, — заметил Флаке.       — Все меняется, — Шнайдер покивал. Он так неудачно откусил сосиску, что у него появились горчичные усы. Флаке не стал говорить ему, чтобы не расстраивать. — Что-то навсегда остается в прошлом. Что-то идет с тобой дальше по жизни, — он говорил с набитым ртом, но это не делало его привлекательность менее приятной. Проглотив, Шнайдер спросил: — Если бы ты имел возможность оставить что-то как есть сейчас, что бы ты выбрал?       — Я бы все хотел оставить, как есть сейчас, — признался Флаке, не раздумывая. — Мы не живем в кузове. У нас есть, что кушать. Есть наша компания. Разве этого не достаточно?       Шнайдер откусил хлеб, беря паузу на подумать.       — Хотелось бы продержаться вместе дольше, чем четыре года, — признался он, наконец. — Раньше я думал, что мы всегда будем кататься по Германии вчетвером. Давать концерты, записывать новые альбомы…       — Столько, сколько у нас есть, уже неплохо.       Они продолжили жевать свои сосиски.       — Флаке… — снова начал Шнайдер, но, когда их взгляды столкнулись, он замолчал, а когда заговорил, то сказал: — Надо бы еще пунша купить. Этот раз с меня.       Флаке гулко сглотнул. Ему вдруг отчего-то перехотелось доедать. Шнайдер, почувствовав его настроение, отошел к хижине с напитками. Когда Шнайдер вернулся с кружками, заполненными яблочным пуншем, то они встали под крышу и устроились друг напротив друга за столом. Флаке чокнулся с ним, и посмотрел в глаза только из-за уважения к старой и нерушимой традиции.       Они почти доели, как вдруг Шнайдер сказал ни с того ни с сего:       — Я никогда не был на свидании.       Флаке закашлялся, и у него ушло довольно много времени, чтобы убрать салфеткой горчицу с рук и даже с носа. Шнайдер не смеялся только потому что годами практиковал свое безразличное лицо, и то вросло в его мимические мышцы. Флаке понятия не имел, что ему отвечать. Он спрятался за кружкой, а Шнайдер продолжил размышлять:       — То есть, наверное, я был. Но не так, чтобы это считалось.       Меньше всего на свете Флаке хотел разговаривать на эту тему.       Конечно, отношения волновали и его. И именно по этой причине он отказывался разговаривать о них. Ему хотелось, чтобы отношения его совсем не беспокоили. Любые мысли о них только мешали жить. Все вокруг становились грустными, когда думали про отношения. Пауль стал грустным после свадьбы. Рихард и раньше был невыносимым, а теперь стал совсем отвратительным. Тилль… Тилль, пожалуй, был исключением, но он всегда и во всем был исключением… А Олли? Олли был грустным всегда, но это не было связано с сердечными делами.       Шнайдер же был всегда грустным. Ему было одиноко, и это так хорошо считывалось с его лица, что Флаке порой было неловко находиться рядом. Он не хотел заражаться грустью Шнайдера. У него все должно было быть хорошо. Чужое одиночество не вписывалось в понятие «хорошо».       Шнайдер сокрушенно покачал головой:       — Я даже не знаю, что люди делают на свиданиях. Ходят в кино? Ходят вместе за пирожными по воскресеньям? Катаются на велосипедах? Ты когда-нибудь был на свиданиях, Флаке?       — Нет, — коротко ответил он, на секунду оторвавшись от кружки, и снова спрятался за ней, делая вид, что греет нос, и в самом деле грея его.       — Как бы ты понял, что ты на свидании? — спросил Шнайдер.       Флаке раздраженно вздохнул и отставил кружку в сторону. Казалось совершенно несправедливым, что такой человек, как Шнайдер, жаловался об отсутствии свиданий такому человеку, как он.       На Шнайдера часто смотрели, на нем задерживали взгляд и оборачивались ему вслед. Флаке отчаянно желал, чтобы хоть один человек — любой, будь то женщина или мужчина — обратил на него хотя бы десятую долю того внимания, которое Шнайдер получал каждый день просто из-за своей красоты.       — Я не знаю, что такое свидания, Шнайдер, — отозвался Флаке прохладно.       Они оба дожевали свои сосиски. Флаке продолжал прятаться за кружкой.       — У тебя горчица вот тут, — он показал на своем лице зону под носом.       Уши Шнайдера запылали уже не от мороза, и он тут же отмахнулся от горчицы своими большими руками.       — Все? — спросил он, спустя какое-то время.       — Все, — Флаке кивнул. — Теперь можем идти дальше.       Они вышли из-под навеса и продолжили гулять по ярмарке. Шнайдер не желал оставлять своих рассуждений:       — Я тоже не знаю, что такое свидания. В смысле… Что бы я хотел делать на свидании, например? Понятия не имею. Может, погулять. Может, где-то перекусить. Может, снова погулять…       Флаке был рад возможности прятать свое лицо в воротнике, но изредка возвращался к тому, чтобы пить поостывший Киндерпунш из кружки.       — И как в таком случае отделить свидание от того, что есть у нас? — неожиданно выдал Шнайдер.       Киндерпунш потек у Флаке прямо через нос. Он закашлялся и все снова полезло из него наружу.       — Ох, черт, Флаке! — Шнайдер засуетился и заболачивался по сторонам. Девушка из ближайшей хижины с французскими десертами уже протягивала им салфетки. Шнайдер взял несколько и, всунув одну Флаке, забрал у него кружку и принялся оттирать свой китель. — Ну, куда ты торопишься?       Флаке был красным до корней волос и кашлял. Из носа у него все еще текло, и он почти ничего не видел из-за боли в горле. Тем не менее он мог с уверенностью сказать, что из них двоих торопился Шнайдер.       — Я в порядке, — откашлявшись, он забрал салфетки у Шнайдера и оглядел верхнюю часть кителя. Та, конечно, была мокрой, и было сложно сказать, насколько испачканной оказалась ткань. Хорошо, что они пили яблочный пунш.       Шнайдер отдал ему салфетки, но далеко отходить не стал. Флаке не стал поднимать на него свой взгляд, продолжая яростно тереть пятно, как будто это могло что-то сделать с ним.       — Я вижу, как ты в порядке, — Шнайдер остановил его за запястья. Флаке заметно заколотило. — Ну, хватит, Флаке, лучше уже не сделаешь. Пойдем, сдадим кружки, возьмем хандброт, виноград и пойдем домой.       Флаке согласно покивал и закутался в ворот так сильно, что из него выглядывали только глаза. Волнение делало его тело чрезвычайно легким, при этом губы, наоборот, стали настолько тяжелыми, что открыть их, чтобы заговорить, было невозможно.       Шнайдер взял ему хандброт со свининой, а себе — с грибами. Помимо винограда в шоколаде они взяли и творожные шарики, и Флаке гордо нес их в бумажном пакете. На этом рождественская ярмарка закончилась, и они вырулили обратно на пустую аллею.       Сыр все тянулся и тянулся от хлеба, и они оба никак не могли откусить нормально. С недавних пор у них в магазинах появилось многое, к чему они еще не успели привыкнуть. Раньше у них был обычный желтый сыр, каким он и должен был быть. А сейчас были белый, коричневый, пахнущий носками (серьезно, кому в голову придет совать грязные носки в рот?), сладкий, тянущийся… Флаке повернулся к Шнайдеру, чтобы посмотреть, как тот справлялся с сыром, и тот был у него на всем подбородке.       — Ну что? — он собрал его рукой и засунул в рот. — Не осуждай.       Флаке повторил за ним, и так ему стало намного удобнее. Он сперва дожевал, а потом сказал:       — Не осуждаю.       Они шли в тишине до того места, где увидели проезжающий Трабант. А потом Шнайдер, справившийся с хлебом и перешедший на виноград, спросил:       — Почему ты не разговариваешь со мной?       Сердце Флаке, только успокоившееся, снова запрыгало в груди, как сумасшедшее. Да что с ним было такое?       — Я разговариваю с тобой, — возразил он. — Что мы, по-твоему, делаем?       Ширк-ширк. Ширк-ширк.       Шнайдер вздохнул.       — Понятия не имею.       Флаке пожал плечами. Он тоже не знал.       Ширк-ширк.       — Это из-за вчера или?.. — Шнайдер стал красным, как рак, и его голос перестал звучать естественно.       Разве он сам не понимал, насколько искусственным все было, когда они открывали рты? Никто на самом деле не разговаривал о похожих вещах. О них было принято молчать, и, если молчание совпадало, то все было правильно. А если были разговоры…       Откуда, в принципе, появилась речь?       Флаке яростно закачал головой и откусил со шпажки с виноградом. Правда, довольно скоро выяснил, что ему попалась хурма. Почему ему вечно попадалась хурма? Он обернулся по сторонам, и увидел желтый дом вдалеке.       — Мои родители чуть не получили квартиру вон там, — вдруг заговорил Флаке, — но у кого-то оказались более влиятельные знакомые. Потом мы взяли ту, что рядом с башней. Я ее не любил. Когда я засыпал, то постоянно видел ее в окно. Думал, что упадет.       Шнайдер долго и испытывающе смотрел на него. А потом вздохнул, словно сдался и спросил:       — Боялся спать?       — Ага, — Флаке шмыгнул носом, который нещадно тек на холоде. Он все еще чувствовал запах яблочного пунша, — Наверное, если бы ее там не было, я бы все равно боялся спать. А вдруг не проснусь?       Шнайдер нахмурился. Флаке откусил еще хурмы.       — Я слишком люблю жить. А во сне я не существую. Зачем мы все ходим туда каждую ночь? — он пожал плечами, не зная ответ на собственный вопрос. — Как бы было круто не спать.       — На что бы ты тратил время, если бы не спал никогда?       Флаке призадумался.       — На вот это вот все, — он повел в воздухе шпажкой. — Я бы ничего не менял.       — Но ты же ничего не делаешь.       Слова Шнайдера неприятно кольнули. Флаке затих.       — Не спать, потому что страшно не проснуться, это как не дружить из-за страха ссоры. Не смеяться из-за страха того, что придется плакать после. Не играть музыку из-за страха ошибки. Не трахаться, из-за страха быть осужденным. В итоге получается, что когда любишь жизнь и стараешься сохранить ее любыми способами, вроде того, чтобы оставить все, как есть… Это на самом деле приводит к тому, что жизнь проходит мимо. Понимаешь, о чем я? Как Тот Самый Родительский Сервиз, который ты даже никогда не видел, потому что его держат для особых случаев и никогда не достают, чтобы не испортить случайным взглядом. Сервизом не пользуются, и он теряет свой смысл, как сервиз, и становится просто посудой в коробке.       Едва ли не впервые за разговор, Флаке понял Шнайдера от начала и до конца. При этом он все равно долгое время шел молча, раздумывая над его словами.       — У меня был не сервиз. У меня была одна кукла, которую нельзя было доставать из коробки, — отметил он.       Шнайдер разочарованно вздохнул.       — Это все что ты мне можешь сказать? — он расстроенно посмотрел в его сторону, и Флаке совестливо опустил голову, складывая руки в карманы, отвлекаясь на шуршание бумажного пакета с творожными шариками. Никогда прежде он не испытывал настолько сильного и всепоглощающего страха.       — Я не знаю, как разговаривать по-другому, — сказал он тихо. Его голос дрожал и был непривычно высоким. — Когда кукла в коробке, она у меня хотя бы есть.       — И что, ты бы просто пялился на нее и не играл?       Флаке понуро кивнул.       — Моя кукла до сих пор стоит такая же в родительской квартире. Целая. А вдруг, если бы ее достали, она бы испортилась со временем?       Шнайдер рассмеялся.       — Все портится со временем, — напомнил он. — Доставай, не доставай. Играй, не играй. Исход всегда один. А так получается, что кукла бесцельно пролежала на полке все эти годы, нераспакованная.       — На нее было красиво смотреть, — возразил Флаке.       — Как на твой Трабант в гараже? — Шнайдер горько усмехнулся. — Зачем нужна машина, на которой не ездят?       Флаке отвернулся от него.       Ему нравилось смотреть на красивые машины. Он мечтал о том, чтобы собрать целый автопарк автомобилей, чтобы у него была каждая марка. Мерседесы, БМВ, Порше. Флаке никогда не видел последних, но он слышал, что они были потрясающими! Как Фольксваген, только изящнее и для молодых.       Они, не сговариваясь, прошли мимо двора. Флаке пошуршал пакетом и предложил Шнайдеру творожных шариков, но тот покачал головой.       — Можем чай попить, когда вернемся, — предложил он.       Флаке поджал губы. Его из ниоткуда взявшейся смелости хватило, чтобы сказать:       — Я не очень хочу домой. Там Пауль.       Они со Шнайдером одинаково сморщились, а затем рассмеялись. Предыдущей ночью Пауль побил все рекорды по потреблению разрешенных и запрещенных стимуляторов.       — Хочешь ко мне? Олли и Рихард разъехались.       Флаке замедлился, а затем полностью остановился.       Шнайдер закатил глаза.       — Боже, Флаке… Я куплю тебе все куклы мира и заставлю распаковывать одну за одной, — легкость, с которой он шутил, не смягчила панику, и в конце концов, улыбка пропала с губ Шнайдера.       — Я просто уточню… Мы же не про куклу с тобой говорим? — Флаке поднял голову. Шнайдер грустил, и от этого смотреть ему в глаза было больно.       — Ты мне скажи, — тот развел руки в стороны, — потому что я уже ничего не понимаю. Почему все не может быть просто?! Любишь жизнь — живи ей, а не смотри со стороны! Она, что, приятнее, когда подглядываешь за другими?!       Флаке помялся. Он понятия не имел, что ощущал, но ему вдруг сделалось совсем отвратительно. Заметил ли Шнайдер, как Флаке вчера разглядывал стихийно собравшиеся парочки или тройки (были ли там компании больше?) на диванах? У них-то точно все было просто. Он наслаждался тем, как у них все было просто.       А еще он наслаждался тем, как вчера у них со Шнайдером тоже все было просто.       — Прости, — извинился Шнайдер тихо, — я не хотел тебя задеть.       Флаке двинулся с места и пошел дальше по дороге. Ему всегда думалось легче, когда он ходил. Он ничего не сказал в ответ на извинения Шнайдера.       Ширк-ширк.       Они бесцельно шли по аллее.       — Моя кукла вписывалась в интерьер, — сказал Флаке и засунул лицо в воротник.       — Ты переехал от родителей. У тебя уже давно другой интерьер.       Ширк-ширк.       Флаке молчал, пока они не дошли до конца аллеи. Он несколько раз подумывал что-то рассказать, вроде жалобы на раздельный сбор мусора: лихорадка, захватившая весь Берлин. Но в итоге он ничего не сказал, чтобы не разочаровывать.       — Ладно. Я устал, — сказал Шнайдер, в конце концов, — и хочу чай. Поэтому я иду домой. А ты сам смотри. Можешь пойти со мной, если хочешь.       После его слов стало в тысячу раз паршивее. Флаке поплелся за Шнайдером с опущенной головой.       Шнайдер и Оливер жили в соседнем дворе. Их квартира была в доме с маленькими окнами, поэтому у него всегда было тепло. У них была крохотная кухня и три спальни. Две теперь пустовали (Оливер был у Мари, а Рихард, стало быть, у Тилля), а третья была занята Шнайдером. Она была самой маленькой. В ней помещались только шкаф и диван, и больше ничего. Не удивительно, что он чувствовал себя одиноким… Пренцлауэр-Берг весь и строился для того, чтобы люди ощущали себя изолированными друг от друга.       Флаке скинул с плеч китель Шнайдера и повесил его на дверцу шкафа. Он сел на диван, потому что на кухне было место только для готовки, и стал дожидаться кружки чая.       Они сидели каждый в своем углу дивана и думали о своем. Флаке боялся начать говорить.       — Прости, — в итоге сказал он тихо, а потом развернул пакет с творожными шариками и взял один.       — Ничего. Я уже привык, — Шнайдер пожал плечами. — Мне как-то сказали, что я всегда влюбляюсь в тех, кто не способен отвечать мне взаимностью, потому что у меня у самого страх привязанности.       У Флаке все внутри похолодело от его слов. Он поморщился и потер лоб. «Влюбляюсь»?       — Ты не влюблен в меня, — сказал он уверенно. — Не на самом деле.       Шнайдер рассмеялся так, что у Флаке сжалось сердце в груди. Он продолжил:       — Ты просто чувствуешь себя одиноким. С семьей ты поругался. Друзья разъехались, кто куда… Ты один в этой маленькой комнатушке. Сейчас Рождество, а у тебя даже свечки нет, — он обвел взглядом комнату, — Ты — одинок, — ему не надо было смотреть на Шнайдера, чтобы чувствовать его глубокую задумчивость.       Флаке отпил чай из кружки и взялся за второй творожный шарик.       — Но ты тоже одинок, — сказал Шнайдер мягко.       — Ага.       Между ними повисло жуткое молчание. Лицо Шнайдера приняло серьезный и суровый вид. После армии он потерял мальчишескую мягкость. Его черты лица заострились, губы перестали быть пухлыми и складывались в тонкую линию. На него стало приятно смотреть, и Флаке пользовался этой возможностью, когда мог.       Шнайдер потер брови ладонью. Он сгорбился и опустил локти на колени, приняв задумчивую позу. Его голос звучал приглушенно.       — Я не ругался с семьей, — сказал он. — Я просто подумал, что если я останусь на Рождество у тебя, то, может, мне станет немного легче. Я думал, что это правильное место для меня. А мои друзья… Они просто все счастливы без меня. Если подумать… — Шнайдер выпрямился, убирая ладонь от лица. Его губы все еще были поджаты. Флаке весь подобрался, когда увидел его покрасневшие щеки. — Если подумать, то это даже хорошо, что у них так все хорошо. У кого-то из нас должно быть все хорошо.       «А у кого-то из нас должно быть все плохо», — так и читалось в его словах.       Шнайдер вдруг заплакал.       Он не был громким и совсем не шмыгал. Слезы просто текли из его глаз, щеки опухли. Флаке сразу стало совестно, что он довел его до такого. Что же он за друг такой?       Почему… Почему он был таким?!       Флаке понятия не имел, куда себя деть. Он знал, что растеряется, если Шнайдер вдруг начнет изливать ему душу. Так и произошло. Тому было плохо, и Флаке понятия не имел, что делать.       Он поднес к губам чашку и сделал крупный глоток.       — Я думаю, тебе будет лучше в другом месте, — сказал Флаке успокаивающим тоном.       Они долго сидели на диване, пока чай не остыл. Шнайдер так и не притронулся к творожным шарикам, и Флаке не винил его. Он бы тоже не коснулся их, если бы плакал.       Ситуация породила в его голове вакуум. Эмоции были, но там их было столько, что Флаке не хотел разбираться, что порождало что. Такое ничем хорошим не заканчивалось, и лицо Шнайдера было прямым тому доказательством.       Нельзя было сказать, о чем Шнайдер думал, но после долгого молчания он вдруг сказал:       — Флаке, я не кукла.       Почему-то сразу вспомнилась Бригитта, которую Флаке выгуливал во дворе, когда был маленьким.       — Мгм, — он согласился.       — Почему ты пришел ко мне?       «Потому что я не хочу нянчить головную боль Пауля. И он не заслуживает творожных шариков», — вертелось у Флаке на языке, но он понимал, что Шнайдер вряд ли оценит такой ответ, поэтому молчал.       Тогда Шнайдер попробовал снова:       — Разве так тяжело поговорить со мной прямо хотя бы один раз?! Я понятия не имею, что у тебя на уме!       Флаке посмотрел на свои руки. Большую часть времени он и сам не понимал, что было у него на уме. У него… У него все было просто хорошо.       Но почему он не мог произнести этого вслух?       Флаке продолжал молчать. Он видел, что Шнайдер злился на него за его эмоциональную невовлеченность. Более того, они не первый раз вели похожий разговор.       — Я не знаю, что такое свидания. Я не знаю, что такое любовь. Я не знаю, что такое отношения. Я знаю только то, что все от этого страдают. Все мои друзья страдают. И ты тоже вот от них страдаешь. Если ничего этого нет, страданий тоже нет.       Шнайдер перестал смотреть на него.       — Зачем же ты тогда живешь? — тихо спросил он.       Не ожидав такого вопроса, Флаке затрясся. Его лицо загорелось, и сердце заходило ходуном по грудной клетке. Взгляд забегал, ни на чем не фокусируясь.       По всему выходило, что ему незачем было жить. Он был ровно также одинок. Ему повезло, что Пауль (каким бы надоедливым он бы ни был временами) был его соседом. Флаке понятия не имел, какой была бы его жизнь, живи он один.       Ему представилась, какой станет его собственная комната в таком случае. Она будет тихой, пустой, с белыми больничными стенами и двуспальной кроватью — слишком широкой для него одного, чтобы было еще более одиноко ночами. У него бы не было ни стола, ни шкафов, ни даже тумбочки для вещей, и они бы все валялись в только ему известном порядке, прямо на полу. Может, у него было бы небольшое пианино. Или синтезатор хотя бы на пять октав.       И все.       Флаке мог услышать всепоглощающую пустоту, которая бы окружала его. Надо было только прислушаться, и она бы заговорила с ним в ответ. Тогда он бы сошел с ума окончательно. Его бы не волновал разговор с дверью или движущиеся картинки… Он бы выдумал себе друга или подругу. Ее Флаке звал бы Ольгой или Бригиттой, а его…       — Флаке, — позвал Шнайдер, но его голос звучал как из плохо настроенного радио-приемника. Флаке посмотрел на его руки: они вдруг оказались очень близко к его.       А затем Шнайдер взял его ладонь в свою, и тишина прекратилась.       Флаке продолжал дрожать. Его сердце колотилось с такой же частотой, что билось его тело. Он шумно и нервно вдохнул, и только тогда понял, что почти не дышал. Через несколько мгновений дыхательных упражнений, Флаке попытался успокоить:       — Со мной все в порядке.       — Я вижу, как с тобой все в порядке, — Шнайдер крепче сжал его руку в своей. Флаке попытался подать ему какой-то ответный сигнал, но тело вдруг сделалось слабым. Он продолжил делать то, на что у него хватало сил: сидеть и дышать.       В груди заболело, и Флаке прижал руку к солнечному сплетению.       — Прости… — тихо повторил Шнайдер. — Я не хотел тебя пугать.       — Ты меня не напугал, — ответил Флаке упрямо.       — Хорошо, — а тот в кои-то веки не стал спорить, хотя отчего-то хотелось, чтобы он начал спорить. — Подлить тебе еще чая?       Чай.       Точно.       У него дома был только черный чай, который Флаке любил пить с молоком, как заваривала мама. Он мог пить и так, как заваривал отец — крепкий, с тремя ложками сахара и мармеладом, но с недавних пор ему не нравилось сладкое. Поэтому он пил обычный черный чай.       Шнайдер любил разные чаи. У него была целая чайная коллекция на любой вкус. Разве он не испытывал стресс, когда ему каждое утро приходилось выбирать новый? Ромашка, жень-шень, календула, мята, имбирь, лимон, турецкое яблоко, соцветия вишни, малина, зеленый чай, улун и, наконец, черный, а были еще и те, о которых Флаке слышать не слышал. Он понятия не имел, какими они были на вкус. Неужели Шнайдер знал каждый из них? Какой был его самым любимым?…       В какой-то момент, очевидно, Флаке настолько погрузился в свои мысли, что не заметил, как Шнайдер поднялся из-за стола.       — Хочешь посмотреть, какие у меня есть? — предложил он, приглашая за собой.       Флаке встал со стула вслед за ним.       На кухне Шнайдер открыл верхний шкафчик, показывая все-все-все коробочки, которые у него были: синие, фиолетовые, красные и желтые. Флаке уставился на них, ярких, разных размеров и форм…       — Как много… — сказал он осторожно.       — Я стараюсь покупать каждый раз новые, — поделился Шнайдер увлечением. В последнее время у него и впрямь появился азарт к покупкам продуктов. Еще бы! Их стало столько много разных! — Тебя какой-то привлекает?       Флаке почувствовал, как сердце снова с силой забилось в груди. Его взгляд забегал, и Шнайдер сжал его руку, отвлекая внимание на себя.       — Ничего, это понятно, если глаза разбегаются. Я заварю тебе один из своих любимых.       Такой расклад вполне устраивал.       Пока Шнайдер возился с кипятком и кружками, Флаке подошел к окну и выглянул на улицу, в поисках своей башни. Ее нигде не было, и, наверное, это даже было хорошо, не так ли?       — Держи, — Шнайдер протягивал ему кружку с чаем.       Флаке развернулся и взял ее в руки. Его длинный нос ткнулся в легкий пар, исходящий от кружки, и он почувствовал цветочный аромат — так иногда пахло от самого Шнайдера. Он глотнул, и тут же обжегся. Поэтому в следующий раз тянулся к кружке с легким недоверием: а обожжет ли в следующий раз?       — Знаешь, у всех есть… Страсти. Вернее, я хочу называть это «страсти», — Флаке пробормотал, не совсем понимая, куда ведет. — Сейчас, я поясню, что имею в виду. Я не хочу произносить слово «зависимости», потому что это не всегда «зависимости», я бы не использовал реальный медицинский термин для описания чего-то… Эфемерного что ли? — он посмотрел на Шнайдера, ожидая, что тот поймет его, но тот просто внимательно смотрел на него в ответ, слушая и не прерывая. Флаке продолжил: — Так что я называю это «страсти». У кого-то это алкоголь, наркотики и беспорядочный секс. У кого-то — работа. Кто-то зависит от похвалы близких, кто-то зависит от похвалы незнакомцев. Кто-то возводит в культ свою внешность. Кто-то — материальные ценности. Так или иначе, люди зависимы от своих «страстей». То есть… Если у трудоголика отнять работу, его жизнь станет несчастнее, да? Или, наоборот, счастливее, потому что появится время для чего-то другого? В любом случае, людям почему-то советуют сохранить баланс. Если что-то нам нравится чрезмерно сильно, советуют не увлекаться этим. В самых тяжелых ситуациях, даже бросить это, как например, с курением, алкоголем или наркотиками. Или беспорядочными изменами, например. А я вот зависим от жизни, Шнайдер… Мне тоже ее нужно бросить, чтобы почувствовать себя здоровым? — он посмотрел на Шнайдера, все еще подрагивая.       Тот молчал долгое время, а потом опустил взгляд и посмотрел на свои ноги.       — Прости, — повторил он еще раз. — Я не хотел провоцировать тебя на такие мысли.       Флаке молча покачал головой. Никто его ни на что не провоцировал. Мысли постоянно крутились у него в голове, он просто старательно заглушал их.       — Я не выбирал подсесть на жизнь. Хотя, предполагаю, наркоман скажет, что не выбирал подсесть на иглу… — он задумчиво нахмурился, но быстро вернулся к исходной мысли: — Что мне делать с тем, что мне дали, Шнайдер? Я не хотел, чтобы мне это давали, и не просил это. А теперь я вот здесь. Я же понятия не имею, что делать со своей жизнью. Ты прав, что ты не кукла. Это я — кукла. Это я сижу на полке в коробке, которую нельзя распаковывать. Потому что у меня есть одна жизнь, и я бы хотел ее сохранить такой же, какая она есть.       Шнайдер опустил ладонь вниз. Флаке вдруг понял, что их пальцы находились на ничтожном расстоянии друг от друга. Он шевельнул пальцами, и, хоть прикосновения так и не случилось, они оба видели, что произошло. Шнайдер тоже подался вперед. Его средний палец погладил Флаке по тыльной стороне на фалангах.       Сердце снова пустилось вскачь, как от страха. Только в этот раз ощущение было совсем-совсем другим. Флаке все так же чувствовал себя парализованным, но проблема была в том, что ему хотелось продолжать чувствовать себя таким. Он бы хотел снова оказаться накуренным, чтобы растянуть момент на долгие годы, так, чтобы насладиться и испить его до конца. Пальцы Флаке вздрогнули, и их со Шнайдером руки за секунду переплелись в удобном и уверенном объятии.       — Можно? — Шнайдер уже поставил свою кружку на подоконник и тянулся за кружкой Флаке. У него только и оставалось сил, чтобы кивнуть. Он не был дураком и прекрасно понимал, что происходило.       Скорее бы это уже произошло! Почему время тянулось так медленно? Почему он должен был волноваться так сильно? Как будто вся его жизнь зависела от того, что происходило на маленькой кухне на Пренцлауэр-Берг.       Ладонь Шнайдера коснулась щеки Флаке, так же как и вчера ночью, когда они обнимались на кровати и были близки друг к другу.       Как так получилось, что они уже были знакомы друг с другом физически, но все еще переживали из-за поцелуя? Или переживал только Флаке? Шнайдер уж точно не выглядел переживающим. Его взгляд был теплым, сочувственным, ласковым — в такие нежные глаза было тяжело смотреть, но Флаке тут же пообещал себе, что ни за что не отвернется. Он взволнованно сглотнул, когда увидел, что Шнайдер подался ему навстречу.       — Я не умею целоваться, — Флаке протараторил в панике. Шнайдер застыл в сантиметре, смотря на него с недоумением:       — Мне плевать, — и в следующую секунду он уже целовал его.       Флаке навеки прирос к месту. Он так сильно сжал ладонь Шнайдера в своей, что у него самого уже онемела рука. Его рот открылся, и он вздрогнул, когда их языки встретились.       Забавно!       Поцелуй ощущался почти так же, как и вчера. Почти так же как много раз до этого. Флаке довольно быстро понял, что дело было не в том, насколько он был пьян или трезв. В поцелуях, в принципе, не было важно, как двигались его губы или его язык. Они могли быть всякими: короткими и сухими или длинными и развязными, полными слюны. Их зубы могли сталкиваться, а еще они могли ласкать друг друга одними губами — и такое тоже было можно.       Флаке опустил ладонь Шнайдеру на затылок, играясь с его короткими волосами, и поцеловал его в ответ. То, как тот обмяк в его руках и удивленно застонал, на всю жизнь впилось в память.       Они целовались долго и жадно, пока не натерло губы, и даже тогда Флаке не хотелось отстраняться. Вместе с близостью пришлось особое желание целоваться, целоваться и еще раз целоваться. И, возможно, быть поцелованным. Еще несколько дней назад Флаке, в принципе, не знал, что такое ощущение существовало.       Может, смысл жизни был именно в этом? В том, чтобы открыть как можно больше ощущений?       Они прекратили целоваться так же быстро, как и начали. Их лбы столкнулись друг с другом, а прикосновение рук, наоборот, распалось. Зато они почти сразу начали обниматься.       — Ты поверишь, если я скажу, что влюблен в тебя? — спросил Шнайдер.       Флаке вцепился в его плечи.       — Нет.       — А если я скажу, что увлечен тобой? — не унимался Шнайдер.       Флаке облизнулся. Его губы все еще хранили на себе другой вкус. У него было физическое доказательство чужого интереса, которое он не мог игнорировать.       — Поверю, — протянул он осторожно.       — Я увлечен тобой, — тут же сказал Шнайдер.       — Хорошо.       Они снова поцеловались, и их поцелуй все длился и длился. Флаке целовал сам, и был поцелованным, и, в какой-то момент это что-то сделало с его головой, потому что он вдруг начал улыбаться. Шнайдер отстранился, чтобы посмотреть на него, и у него на губах тоже бегала улыбка.       До чего же она ему шла!       — А я рассказывал тебе, как все равно пил чай из Того Самого Сервиза, а потом мыл кружку и ставил на место? — он выглядел настолько самодовольным, что Флаке не выдержал и пихнул его в плечо. — Эй!       — Я не сервиз, Шнайдер, — напомнил Флаке серьезно.       — Ты и не кукла, Флаке, — мягко ответил он, а затем так же мягко поцеловал его в губы. — Ты — человек. Ты — мой друг. Ты…       Флаке положил палец на его рот. Шнайдер смущенно улыбнулся и сказал:       — Я понял.       — Ничего ты не понял, — Флаке покачал головой и поцеловал его еще раз.       Спустя какое-то время они вернулись на диван, чтобы допить чай и доесть творожные шарики. Шнайдер закидывал их в рот целиком, отчего у Флаке вдруг пропал аппетит, и он просто попивал чай из кружки, тайком ныряя в нее прямо с носом. Губы обжигало эмалью, но ему хотелось, чтобы их обжигало кое-чем другим.       Он, наверное, был совсем красным?       — Может, пообнимаемся? — предложил Шнайдер.       — Мне, наверное, скоро надо будет домой, — Флаке уклонился от прямого ответа.       — Хочешь, я пойду с тобой?       Его слишком переполняли эмоции, и Флаке с гораздо большим удовольствием остался бы в одиночестве, или сходил бы на прогулку по городу. Но отказать у него все равно бы не получилось. На секунду он представил, что в самом деле говорит «Нет», и ему стало еще более одиноко. Флаке не хотел, чтобы Шнайдер оставался один на Рождество. Даже если день подарков уже прошел.       — Да, хочу, — сказал он, и даже не соврал. — Только в этот раз возьми чистую футболку на сменку.       Флаке понравилось то, каким красным Шнайдер стал от его комментария. Пережить неловкость было намного легче, когда второй человек тоже слегка смущался.       — Хорошо.       Они, не торопясь оделись. Шнайдер застегнул на нем свой китель и поправил воротник свитера, прежде чем поцеловать. Флаке почувствовал себя необычайно желанным от его близости, и это тоже было новым чувством.       — Мне нравится, когда ты носишь мои вещи, — Шнайдер погладил его по груди, и они синхронно посмотрели вниз. — О, смотри.       — Ни пятнышка, — Флаке тоже заметил.       — Камуфляж!       Они снова вышли на улицу и побрели в сторону башни. Издали та уже не казалась такой уж пугающей. Горизонт съел больше половины ее длины, и теперь та походила на украшение для Рождественской елки, но никак не на памятник инженерам и научному прогрессу. Она, вообще, не была теперь ни телебашней, ни церковью, ни монументом… Теперь у нее назначали свидания и по ней находили свой путь.       Ширк-ширк. Ширк-ширк.       — Шнайдер… — начал Флаке и тут же затих.       — М? — тот повернулся и начал смотреть на него долго-долго.       Они уже почти дошли до дома, когда Флаке решился:       — Ты все еще чувствуешь себя одиноким?       Ширк-ширк. Ширк-ширк.       А хорошо, что со Шнайдером можно было молчать!