***
…да что ж это за пиздец-то такой? Да каким гребаным образом Сукуна вообще в этой точке оказался-то, а?!***
Но если попробовать разобраться – то, пожалуй, начать стоит с того, что этот гребаный Фушигуро Мегуми невъебенно Сукуну бесит. Очевидно. Бесит вообще всем. Бесит с первого дня, когда только его увидел. Ладно, может быть – только может быть – взбешенность все же была не совсем первой эмоцией, которую Сукуна испытал, когда впервые в эти гребаные глаза заглянул. Хотя сам Сукуна предпочитает считать иначе. Потому что он уж точно не собирается разбираться, по какой именно причине в тот день завис, по какой именно причине не мог отвести взгляд, по какой именно причине продолжал на невозмутимого, остроскулого пацана пялиться, как еблан, пока этот пацан его ебланское внимание не заметил. Пока они взглядами не встретились и в то время, когда у Сукуны дыхание из легких почему-то вышибло, стоило в эти яркие, пронзительные глаза провалиться – пацан, все такой же спокойный и невозмутимый, только вздернул бровь вопросительно. Мол, что за хуйня? Это-то и привело тогда Сукуну в себя. Заставило из ступора выйти, мысленно встряхнуться, внутренне оскалиться, взбеситься. В первую очередь на самого себя, если уж честно – потому что, и правда, что за хуйня? Но и на пацана, в общем-то, тоже. Потому что – а какого хуя, пока у самого Сукуны мир, кажется, немного перевернулся, пацан остался совершенно непрошибаемой, равнодушной глыбой? Какого хуя, пока у самого Сукуны наверняка стало до пиздеца нелепым выражение лица – у пацана вон, только бровь и вздернулась, а?! …то есть, конечно же, нихуя никакой мир у Сукуны не перевернулся. То есть, конечно же, нихуя он не залип, и нихуя нелепого у него на роже не отразилось, и вообще это все дерьмо какое-то! Но он не мог выплеснуть на самого себя ту ярость, которая накатывала все сильнее с каждой секундой, с каждой этой мыслью, с каждой попыткой убедить себя, что нихрена странного он не сделал – Сукуна в абсолютном адеквате и совсем не начал вести себя, как какой-то стремный, безумно пялящийся на незнакомого пацана сталкер, спасибо-блядь-большое. Поэтому по итогу все, что Сукуне оставалось. Выплеснуть свою ярость на пацана. Так что он широко оскалился. Так что выплюнул что-то ядовитое – сейчас уже и не вспомнит, что именно. Охуеть знакомство, конечно. Вот только, в отличие от большинства, пацан не испугался, не отшатнулся, не свалил тут же. Как, в общем-то, ожидалось. Только чуть ближе к переносице свел брови, будто понять не мог, какого хуя какой-то незнакомый бугай вот так на него набрасывается – ну, Сукуна не мог винить за это, бля. А затем… А затем пацан, в долгу не оставшись, так же ядовито ответил. Сукуна помнит, как моргнул тогда ошарашенно, как глубоко вдохнул. И следующие несколько минут они продолжали переругиваться, пока их не прервал лектор, собравшийся начать пару – только тогда Сукуна наконец вспомнил, где вообще находится, ага. И, нет, он совсем не пялился всю гребаную пару в темноволосый затылок пацана. И, нет, он совсем не ощутил укол разочарования, как только понял, что это их единственная совместная лекция. И, нет, он, как только имя пацана узнал – не зацепился за него тут же, надежно вырезая это имя в своей памяти. И, нет, Сукуна совсем не сошел с ума. И сумасшествие его никак с этим пацаном, с Фушигуро-гребаным-Мегуми, не связано – потому что никакого сумасшествия и нет, ага. С тех пор перепалки между ними планомерно становились чем-то привычным. С тех пор с каждым разом, когда Сукуна сталкивался с Фушигуро – он находил все больше и больше причин, почему же тот же так невъебенно бесит. Бесит. Бесит. Бесит своей вечной невозмутимостью и рожей-кирпичом. Бесит тем, что его, кажется, невозможно вывести из себя. Бесит, потому что у него на совершенно любую ублюдскую реплику язвительный ответ находится. Бесит своей абсолютной идеальностью во всем, включая учебу. Глазами своими бесит, глубокими, непроницаемыми и внимательными, от которых Сукуне иногда особенно сложно взгляд отвести… Кхм. Неважно. Суть в том, что Фушигуро Мегуми бесит – и, как скоро выяснилось, сильнее всего он бесит тем, что открытый гей, о чем Сукуна очень быстро узнает. То есть, нет, бесит не конкретно тем, что гей. Ну, типа. Так-то Сукуне похуй, кто кого ебет – только держите это подальше от него, спасибо большое. И хотелось бы сказать, что в Фушигуро бесит как раз его манера при себе ни черта не держать… Вот только, в то же время, Сукуне сквозь скрежет собственных зубов приходится признать – Фушигуро под нос никому свою ориентацию не сует. Никому ее не навязывает. Один из самых популярных слухов утверждает, что он, вроде бы, впервые прямолинейно и не скрываясь об этом заявил, когда тактично, но твердо отшил какую-то девчонку, попытавшуюся при свидетелях к нему клеиться. Еще, среди прочих, есть версии, что его застали с кем-то то ли сосущимся, то ли ебущимся – но учитывая невъебенную, бесячую правильность Фушигуро, скорее уж Сукуна в первый вариант поверит. Не то чтобы ему не похуй, конечно. Не то чтобы он в принципе к этим гребаным слухам прислушивается – просто люди любят пиздеть не по делу и постоянно. Ему теперь что, уши затыкать или как! В общем, Фушигуро не ходит и не орет о своей ориентации на каждом углу, не сосется с парнями налево и направо посреди толпы. Он всего лишь ничего не скрывает. Всего лишь спокойно и прямо о своей ориентации заявляет. Со стальным блеском в глазах. С гордо вздернутым подбородком. С фонящим от всей его сильной ауры, мощь которой ощущается на уровне инстинктов, исходит откуда-то изнутри… Да, я гей. И если вы имеете что-то против, то либо держите это при себе, либо пожалеете. При этом внешне Фушигуро пусть довольно-таки высокий и не то чтобы совсем хилый – но все же худощавый; эти постоянные худи, которые он на себе таскает, с плеч свисают чуть не мешком. И Сукуна не думает, что в нем существенная физическая сила отыщется, что в драке с кем-то действительно крупным, вроде самого Сукуны, он сможет что-то толковое противопоставить. Но, тем не менее – немалая внутренняя сила в Фушигуро ощущается, и он явно готов до последнего отстаивать то, кем является. Вот это-то и бесит! То есть. Сукуна даже для себя не может сформулировать, в чем, нахуй, проблема-то – но… В Фушигуро – ни единого оттенка хоть какого-то стыда, ни единого намека на отвращение к тому, кто он есть. Не то чтобы Сукуна считает, будто они должны быть – и все же… Да блядь! Просто вся эта гордость, вся эта сталь, все это невозмутимое спокойствие в ответ на любые оскорбления – бесят до невозможности. Бесит то, что Фушигуро никогда – никогда, сволочь такая – не повышает голос даже на пол-октавы, что бы там ему ни говорили. А говорят о нем много чего – хотя в основном за спиной все-таки. Кажется, отношение к Фушигуро колеблется по полюсам: на одном из них уважение, восторги, тоскливые вздохи девчонок о том, почему все самые нормальные, красивые, интересные, умные парни оказываются геями. Последнее обычно заставляет Сукуну особенно недоверчиво хмыкать. И где там красивое, интересное, умное? Ну, то есть, ладно, допустим, сраться с Фушигуро и впрямь несколько занимательно – как минимум уже потому, что мало кто в принципе способен Сукуне ответить, тем более так остроумно и едко, тем более на равных, тем более сумев вообще яйца отыскать, чтобы рот на него открыть. Возможно, Сукуна также способен признать, что Фушигуро… ну, не совсем урод. Просто объективная точка зрения. Ничего особенного. Ничего личного. Сукуна совсем не отслеживает иногда острые углы его лица и не задерживается взглядом на его тонких поджатых губах. А уж глаза… Вообще нет. Глубоко похуй Сукуне на эти гребаные глаза. Он же, в отличие от Фушигуро, не гей какой-то! И эта мысль приводит ко второму полюсу отношения людей вокруг к Фушигуро – презрение, ненависть, отвращение, чаще всего в исполнении других парней, тех, которые очень демонстративные гетеросексуалы, еще более демонстративные не-геи. Иногда Сукуна хмурится, слушая их комментарии и ощущая какое-то неприятное давление в диафрагме, неприятное сжатие в горле – но не затыкает, не влезает. Это не его дело, в конце-то концов. Да и Фушигуро, кажется, совсем не нужно, чтобы кто-нибудь его защищал. На провокации он не ведется никогда, никогда не влезает в драки, даже если его неприкрыто на это подталкивают. Фушигуро способен и коротко, но метко ответить – и просто развернуться, чтобы проигнорировать чужой ебанизм и молча уйти. Но при этом и слабым терпилой он совершенно не выглядит. Никогда слабости не проявляет. В его спокойных, флегматичных ответах ощущается чистая сила, которой не нужна громкость, истеричность, драматичность, какая-либо физическая демонстрация, чтобы существовать. Чтобы реально было ее ощутить. Даже в том, как он уходит, гордый, холодный и невозмутимый – ощущается не слабость, а ледяное равнодушие, будто Фушигуро просто не считает нужным обращать внимание на какую-то падаль под своими ногами. Будто ему на пути встретилась куча дерьма – и он решает благоразумно и брезгливо обойти ее стороной вместо того, чтобы добровольно влезать. И это совсем Сукуну не восхищает. Абсолютно. Совершенно. Только бесит. Бесит. Бесит.***
Бесит, блядь!***
На самом деле, на большинство придурков вокруг себя Фушигуро не реагирует сильнее, чем это нужно, чтобы от них избавиться. На самом деле, Сукуна единственный, на чьи подъебы он действительно отвечает вместо того, чтобы игнорировать с ледяным равнодушием. На самом деле это, вероятно, абсолютно ничего не значит – просто Сукуна доебывается больше остальных, лезет больше остальных и попросту не позволяет от себя игнором отделаться. На самом деле, это не должно его волновать.***
Не должно.***
Фушигуро Мегуми – послушный, хороший мальчик, он ходит на пары, прилежно учится, ни во что не встревает, кажется, вовсе внимание не любит, но все равно неизменно его привлекает. Фушигуро Мегуми – послушный, хороший мальчик. Но этот послушный, хороший мальчик с гордо вскинутым подбородком говорит о своей ориентации, наплевав на чужое мнение – в то время как большинство предпочло бы скрывать эту часть себя. Иногда даже от себя самого. Но этот послушный, хороший мальчик с легкостью дает отпор любому, кто к нему лезет. Но этот послушный, хороший мальчик с легкостью любые мудацкие выпады Сукуны парирует. Но в непроницаемых глазах у этого послушного, хорошего мальчика иногда, лишь иногда, во время их перепалок, Сукуна замечает что-то мрачное, темнотой сгущающееся. Что-то, противоречащее всей этой послушности и хорошести. И Сукуна бесится только, блядь, сильнее, когда ловит себя на том, что ему хотелось бы вытащить эту темноту наружу, хотелось бы проверить, узнать, ему это только мерещится – или за всей невозмутимостью Фушигуро и впрямь скрывается что-то куда большее, чем просто хороший мальчик. Что-то яркое. Что-то мощное. Что-то завораживающее.***
Чисто объективно завораживающее!***
…блядь.***
Хотя однажды Сукуна все же стал свидетелем того, что сила в Фушигуро ему совсем не мерещилась, но еще – что она у него не только внутренняя. Физическое подкрепление этой силы тоже в наличии. Все случилось, когда одногруппник-мудак Сукуны – то есть, даже по собственным меркам Сукуны мудак, что уже о чем-то говорит, – полез к Фушигуро в пустынном коридоре и попытался его облапать, с мерзкой, похотливой улыбочкой говоря что-то о том, что раз Фушигуро все равно по мужикам, то, может, и перед ним ноги раздвинет? Ну, или хотя бы отсосет – он же любит члены, что ему стоит! Даже Сукуну это тогда выбесило – выбесило неожиданно для него самого настолько, что перед глазами все моментально заалело; что даже припоминает какое-то глухое рычание, которое не сразу опознал, как звук, вырывающийся из собственного горла. И как-то вдруг позабылось то, что он предпочитал ото всех этих комментариев держаться в стороне. Что предпочитал не влезать, блядь. Так-то Сукуна даже имени этого ублюдка не помнит – попросту никогда не считал нужным запоминать. Он вообще редко чужие имена запоминает – только в исключительных случаях и в случаях крайней необходимости. А то, что он посчитал необходимым имя Фушигуро с первого раза запомнить… Ну, это ничего не значит, ага. Единственное, что Сукуна об ублюдке помнит – так это то, что и раньше пару раз кулаки просили почесать их об эту рожу. Но просили лениво и скучающе, не настолько существенно, чтобы реально делать какие-либо телодвижения ради этого. Просто какой-то тупой придурок. Не стоит этих лишних телодвижений. Но в тот момент, когда Сукуна услышал, что за хуйню этот мудак впаривает Фушигуро; когда увидел, как этот мудак своими грязными руками к нему лезет – что-то внутри вскинулось, зарычало; все же скакнуло за грань. И ладони сами в кулаки сжались, и он успел даже сделать пару шагов в их сторону… А вот сделать что-либо еще – не успел. Потому что уже в следующую секунду Фушигуро в пару быстрых, отточенных движений скрутил ту руку мудака, которая его облапать пыталась – и грубо вжал его носом в стену. И это было… Что ж, ладно. Это было достаточно впечатляюще. А Сукуна тут же ощутил себя редкостным ебланом, который пиздецки Фушигуро недооценил. Но тот ведь и впрямь в своих этих вечных безразмерных толстовках, со всей этой своей правильностью не выглядит так, будто махачи со всякими мудаками – это по его части. Но оказалось, что Сукуна все это время смотрел – и попросту нихуя не видел. Оказалось, по части физической силы Фушигуро тоже есть, что продемонстрировать. Да еще как есть – мудак-одногруппник, конечно, поменьше Сукуны будет, но тоже тот еще бугай. И, возможно, наблюдая за разворачивающейся перед ним сценой – Сукуна даже залип. Совсем чуть-чуть. Немного. Но это было исключительно от неожиданности и от попыток осознать эту, новую реальность, в которой Фушигуро, оказывается, вполне себе махаться умеет! Странное чувство в животе, напоминающее нашествие птеродактилей – Сукуна тоже на неожиданность списал. А если в голове и мелькнула на секунду картинка того, как Фушигуро прижимает вот так к стенке его самого, как наклоняется ниже, как касается грудной клеткой спины, как ведет носом по ушной раковине… То не было такого. Ну точно, блядь, не было! Даже настойчиво отмахиваться и запихивать в дальнюю часть сознания ничего не пришлось, чтобы остаток жизни игнорировать – потому что нечего игнорировать, чтоб его! Тем не менее, даже эта не-мелькнувшая в голове картинка не заставила Сукуну из ступора выйти. Не заставила его свалить уже оттуда к чертям. Он так и продолжал стоять и пялиться, когда Фушигуро что-то мудаку сказал – но что именно, расслышать не удалось. А спустя секунду тот уже сверкал пятками, явно изрядно пересравший – и у Сукуны в голове мелькнула сытая, удовлетворенная мысль о том, что вряд ли он теперь к Фушигуро полезет. Следом мелькнула также и мысль о том, что если все же полезет – Сукуна позаботится, чтобы больше ему, блядь, лезть уже не захотелось ни к кому, никуда и никогда. Но он не успел толком задуматься о том, откуда эта мысль, блядь, взялась. Не успел попытаться понять, а какого хуя ему вообще не похер… Потому что глубокие, непроницаемые глаза Фушигуро вдруг нашли его глаза. Вдруг въебали ему под дых чем-то мрачным и угрожающим, застрявшим в обычно невозмутимых радужках – и это было оно, то самое, которое Сукуна иногда замечал, мощное, яркое и завораживающее, закованное в темноту, как в сталь. Значит, и впрямь не мерещилось. Значит, и впрямь там, за всем спокойствием и невозмутимостью – сокрыто что-то гораздо, гораздо большее. От взгляда в эти глаза в горле у Сукуны стало суше, а вдох застрял в песках горла. Это было не от страха, конечно – да, тогда стало очевидно, что Фушигуро может представлять из себя опасность, но и Сукуна нихера не хрупкая феечка. Хули ему бояться-то? Нет, это было от какого-то… Другого чувства. От какого-то чувства, из-за которого Сукуна почему-то смутно подумал, что лучше бы, блядь, боялся. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга – а Сукуна в это время очень старательно списывал на все ту же неожиданность все свои стремные реакции, к которым скоро присоединилось и загудевшее в затылке сердце, и медленно нарастающий жар под кожей, и… И в тот день он вообще много чего на неожиданность списывал, ага. Но затем Фушигуро вдруг нахмурился. Вдруг поджал губы. Вдруг в защитную стойку встал. Вдруг начал выглядеть так, будто готовится к еще одному махачу, будто… Стопорящемуся мозгу Сукуны тогда потребовалась пара секунд на осознание, но потом до него все же дошло. Фушигуро начал выглядеть так, будто ждал, что и Сукуна сейчас попытается какую-то такую же херню вытворить, как мудак до него – и заранее готовился защищаться. И бросал вызов, мол, ну попробуй, посмотрим, что у тебя выйдет. И от этого осознания в глотке почему-то появилась горечь, надежно выбив из головы всякую херню, которую до этого Сукуна то игнорировал, то на неожиданность списывал. Тогда он почему-то совсем не задумался о том, что это значило – Фушигуро, пусть и на какую-то секунду, но все же подумал, будто Сукуна хоть сколько-то в мужиках заинтересован. В любой другой ситуации такое, наверное, заставило бы его ощетиниться и взорваться. Но в тот момент все, о чем мог думать Сукуна. Насколько же отбитым и ублюдочным Фушигуро его считает, если решил, что он мог бы повести себя, как мудак до него? Что он мог бы попытаться к чему-либо Фушигуро принудить? И вот как раз эта мысль, почему-то. Пиздецки горчила.***
Но именно эта горечь наконец вывела его из ступора. Наконец заставила его развернуться и уйти, не сказав ни слова.***
Потом Сукуна много об этом думает – куда больше, чем, наверное, должен был бы. Определенно больше, чем должен был бы, учитывая тот факт, что обычно ему вообще на всех и всегда посрать. И уж тем более ему посрать на то, кто там и что о нем думает. Но… То есть, да, они с Фушигуро постоянно срутся. Ну. Буквально постоянно. Ни одно их столкновение в универе без хотя бы короткого срача не обходится. Но у Сукуны же есть какие-то границы, мать их! Он бы никогда не опустился до… Такого. Да и вообще – в их перепалках, во всех своих ядовитых репликах Сукуна никогда не касался ориентации Фушигуро. Опять же – это не его гребаное дело, кого там Фушигуро ебет или кто там ебет Фушигуро. Пока это не происходит под собственным носом Сукуны, ага. Нет, мысль о трахающемся Фушигуро почему-то все же была неприятной – но Сукуна поймал себя на том, что она оставалась все такой же неприятной, даже когда он попытался представить себе его с какой-нибудь девчонкой… Поэтому представлять он перестал. С хуя ли ему вообще о ебущемся Фушигуро думать-то? С хуя ли ему вообще ебущегося Фушигуро себе представлять?.. Блядь. Вот это определенно в голове, сука, лишнее. Суть в том, что тот взгляд Фушигуро, то его ожидание повторения от Сукуны хуйни, которая только что произошла… Ну, это было несколько несправедливо, ага. Несправедливо – но затем Сукуне в голову приходит одна мысль. А был ли тот мудак первым, кто к Фушигуро распускать руки полез? Кто начал ему ублюдские предложения озвучивать? Кто попытался с ним что-то… сделать? Догадка вызывает прилив мощной смеси из гнева и тошноты. Так можно ли Фушигуро винить за то, что заранее ждет хуйни и готовится обороняться – особенно учитывая, что Сукуна и сам вечно ведет себя с ним, как мудак? Да, не такой мудак, как тот полезший к нему ублюдок – но все же мудак. Поэтому, наверное, Сукуна все же может ту реакцию понять. Да, все равно горчит, все равно бесит… Но – может. Ему очень хотелось бы сделать вид, что они взаимно всегда друг друга цепляют и в этом нет ничего особенного. Что причины их вечных срачей – равноценно распределены по обе стороны и попеременно их источником становится то один, то второй. Но правда в том, что на самом деле Сукуна знает. Если бы он сам – всегда сам – к Фушигуро не цеплялся, до него не доебывался, его не провоцировал, тот бы, пожалуй, даже существование Сукуны не замечал. И это тоже, блядь, бесит. Потому что Сукуну не назовешь незаметным, нахуй – на него всегда и все обращают внимание. Кто-то его ненавидит, кто-то его боится, кто-то его хочет – часто это смесь всех трех пунктов. Но никто никогда не скользит по нему невидящим взглядом – насквозь и мимо. Никто. Кроме гребаного Фушигуро. Как же, сука, бесит. Просто не может не бесить. И Сукуна понятия не имеет, откуда берется эта потребность вечно зацепить Фушигуро, задеть словом. Привлечь внимание. Понятия не имеет, почему он после того случая с выкручиванием руки мудаку – начинает обращать внимание на детали. Почему замечает, что предплечья у Фушигуро, когда тот рукава закатывает, и впрямь оказываются крепкими, накачанными; что ноги у него длинные и сильные. Похоже, Сукуна и впрямь смотрел – и нихуя не видел. Потому что, кажется, вся эта показательная худощавость Фушигуро, видимость которой усугубляется одеждой на размер-другой больше, на самом деле та еще театральщина. И чем дальше, чем сильнее крепнет в Сукуне догадка, что театральщина эта осознанная. Чтобы потом всяким мудакам сюрпризы по роже отвешивать, ага. В конце концов, Фушигуро ведь далеко не идиот, с мозгами у него все нормально – даже отлично. И для того, чтобы отстаивать свое право быть тем, кем является, чтобы сраться со шкафами вроде Сукуны, чтобы всяким ублюдкам противостоять – он должен знать, что сможет за себя постоять не только словесно, если что. Вот и создает у людей ложное впечатление; вот и не показывает сходу, на что способен на самом деле – чтобы потом иметь лишнее преимущество на своей стороне. Если так оно и есть… Ну, может быть, Сукуна вновь немного впечатлен. Он умеет ценить настоящую силу – и умение этой силой пользоваться, выжать из нее все, в том числе умом и хитростью. А еще, может, таким образом Фушигуро точно распознает мудаков, которые по роже получить заслуживают – учитывая существующую внутри него смесь из этой гребаной правильности и того самого мрака, надежно припрятанного на донышке глаз, он вполне может такой хуйней страдать. Проучивать мудаков, у которых рожа сама на удар напрашивается. Но Сукуна все еще понятия не имеет, почему вообще, нахрен, на все эти предплечья-ноги внимание обращает; почему ему опять хочется увидеть тот потемневший, угрожающе-мрачный взгляд всегда непроницаемых глаз Фушигуро; почему он в принципе думает об этих гребаных глазах, почему замечает и их глубину, и остроту скул Фушигуро, и то, какие у него ресницы длинные. Можно было бы сказать – по-девчачьи длинные, и оправдаться тем, что, может, потому и замечает. Вот только нихуя девчачьего в этом стальном, невозмутимом придурке нет. И Сукуна, блядь, понятия не имеет, почему хочется узнать, что же еще в Фушигуро – театральщина. Просто… Ну какого хуя он смеет тут Сукуну не замечать?! Ну какого хуя он ходит тут, весь такой спокойный, невозмутимый, весь такой гордый гребаный гей, без следа стыда за себя или отвращения к самому себе? Ну какого хуя его выбить из колеи до сих пор не удалось никому и никогда – включая самого Сукуну? Ну какого хуя у него всегда на любую реплику Сукуны найдется ответ – да еще такой ответ, что профессионально затыкает ему рот? И хочется порушить хоть на один ебаный миллиметр эту его невозмутимость. И хочется посмотреть, а что еще там, за вечной ледяной маской спокойствия; хочется посмотреть, насколько глубинной и абсолютной может стать чернота глаз Фушигуро. И Сукуна говорит себе – да, дело все в этом. Ему всего лишь любопытно. Ему всего лишь хочется бесячую невозмутимость разбить – особенно теперь, когда не просто догадывается, а точно знает, что за ней скрывается что-то намного большее. Поэтому он всегда задевает, цепляет, останавливает; поэтому заставляет обращать на себя внимание, раз уж самостоятельно Фушигуро нихуя не удосуживается это сделать. Только поэтому. Только.***
Бесит. Бесит. Бесит.***
Еще сильнее все начинает бесить, когда Фушигуро находит себе лучшего друга… в лице младшего братца Сукуны. Самый пиздец в том, что и знакомятся они из-за Сукуны – братец, этот надоедливый утырок, прискакивает к нему в универ по каким-то хер знает каким причинам, присесть на уши некому было, видимо, и как раз застает его посреди очередного их с Фушигуро срача. Эти двое, кажется, платонически вмазываются друг в друга с первого взгляда – и навсегда, блядь. Вот они только встретились – а вот уже ведут себя так, будто знакомы годами. Союз, созданный ебаными небесами, сука. И потому что, видимо, эти небеса недостаточно над Сукуной угорают – теперь ему приходится выслушивать долбаные дифирамбы о Фушигуро от собственного гребаного братца. Какой он умный, какой он смелый, как заебато он мудаков на место ставит… Будто и так в жизни хуйни недостаточно, а! Эти двое одного возраста – Сукуна старше их на пару лет, они с Фушигуро вообще, наверное, никак не пересеклись бы, если бы не единственная общая пара; мысль почему-то нихуя не радует. И, несмотря на разницу в характерах – невозмутимый Фушигуро против гиперактивного Юджи – у них оказывается уйма общих интересов, и в своих различиях они отлично стыкуются, Фушигуро хорошо слушает, Юджи хорошо треплется, и вообще… В какой-то момент Сукуна даже начинает думать, что нихуя там не платонически, что у этих двоих какая-то слащаво-любовная хуйня намечается – братец у него, вроде как, до сих пор был по девушкам, но хер же знает. Мысль о том, что они замутят – оседает тяжелым, давящим комом внутри. Один гетеросексуал другому так дифирамбы не поет! Оказывается, поет. Своего братца Сукуна все же знает отлично – и как ни приглядывается, не может отыскать признаки того, что у него все за рамки дружбы выползло. С Фушигуро, конечно, сложнее – по этой невозмутимой глыбе вообще попробуй что пойми. Но, когда он смотрит на братца Сукуны – то чем ближе эти двое становятся, тем отчетливее во взгляде Фушигуро что-то все же едва уловимо меняется. Теплеет, что ли. От этого тяжелое чувство внутри становится отчетливее. И все-таки, в замеченном тепле не ощущается чего-то… большего. Оно стабильное, спокойное, мягко тлеющее. Ничего, похожего на яркую вспышку, на желание, на голод. Сукуна все еще может ошибаться, может чего-то не видеть – но… Но он все же позволяет себе выдохнуть.***
И отказывается думать о том, почему его в принципе волнует вопрос, запал Фушигуро на его братца или нет. Отказывается думать о том, почему то, что он чувствует, глядя на собственного брата, так легко находящего общий язык с Фушигуро. Так похоже на зависть.***
Отказывается, блядь.***
Так проходят дни. Потом недели. Потом месяцы. Можно было бы сказать, что срачи с Фушигуро постепенно превращаются в серую, не имеющую значения рутину – но как-то нихуя подобного. Даже эти постоянные повторения в рутину их не превращают – кажется, каждая перепалка с Фушигуро отличается от предыдущей, как-то день ярче делает или хуй знает, что еще. Но Сукуна ловит себя на том, что те дни, когда они с Фушигуро не пересекаются – до невозможности унылые, бесцветные; что они кажутся абсолютно бездарно проебанными. Но Сукуна ловит себя на том, что сраться с ним, вообще-то, весело. Но Сукуна ловит себя на том, что эти срачи, кажется, благотворно влияют на его мозг – ну или что там у него в черепной коробке водится; что, в отличие от большинства людей, серых, безликих, предсказуемых – Фушигуро вечно держит его в тонусе, не позволяет расслабиться, заставляет извилинами работать, лишь бы знать, как на остроту его слов отвечать. Но Сукуна ловит себя на том, что ему кажется – напряжение между ними все нарастает и нарастает, накаляется предгрозовой статикой; ощущается эфемерным покалыванием на кончиках пальцев и электрическими разрядами в воздухе. Ловит себя на том, что ему это нравится. Но Сукуна ловит себя на слишком яркой, слишком отчетливой мысли, на осознании, что Фушигуро, вообще-то, эта сволочь бесячая, не просто не-совсем-урод – а действительно красивый, нахуй; ладно уж, можно понять, чего девчонки слюнями капают и тоскливо воют, что гей. Но это ж так, чисто объективный, абсолютно платонический факт. Ничего личного, ага! Ну вот просто…. А какого хуя он ходит тут весь такой со своими глазами-ресницами-скулами? А какого хуя он ходит тут весь такой из себя… Фушигуристый – и зарождает в головах честных, порядочных гетеросексуалов всякие стремные мысли, которых там водиться не должно?! То есть, не то чтобы у Сукуны в голове чего-нибудь эдакого водилось – но… Бля-я-я! И ведь даже не оправдаешься тем, что Фушигуро по-бабски выглядит, что, мол, ну девчонка ж вылитая – даже эти идиотские длинные, густые ресницы не помогают, сколько себя ни убеждай. И какого ж хуя Сукуна вообще эти ебаные ресницы замечает?! Да не, ничего такого, – убеждает себя Сукуна. Это он просто по-мужски, объективно признает – ну, да, Фушигуро крепкий и жилистый. Ну, да, он весь жесткий и острый – ни следа девчоночьих мягких изгибов или их хрупкости. Ну, да, у Фушигуро сильные руки, которые отлично в стену вжимают – доказательства этому Сукуна уже воочию наблюдал. Ну, да, глаза у Фушигуро такие глубокие, что затеряться и не выбраться… Просто объективные факты. Ничего личного. Ничего, сука! …но то, что такие мысли в принципе в голове возникают – бесит только еще сильнее. И только еще сильнее заставляет лезть к Фушигуро со все более ебланскими репликами, чтобы наконец уже вывести его из себя! Но Фушигуро выводиться отказывается. Так что по итогу из себя выводится только сам Сукуна – а вот обратно возвращаться отказывается. Бесит. Бесит. Бесит. И ладно еще, допустим. Красивый – хуй с ним. Объективный факт, ага. Если бы хоть получалось притвориться, что картинка-то, может, и ничего так – несколько лучше, чем простое «ничего так», – но за ней вот ни черта стоящего не скрывается, сплошная пустота. Так ведь нет же, блядь! Фушигуро такой роскоши нихуя не предоставляет! Помимо всего прочего он еще и какого-то хуя ходит тут весь такой из себя идеальный – в наличии и впечатляющие мозги, и невероятное остроумие, и умение постоять за себя, и мрачный, уморительный юмор, и такой едкий, исключительный сарказм, что хоть садись и начинай заметки делать в блокноте, блядь. Ну вот и как тут не беситься? Хоть один гребаный способ?! Вот только бесится-то, кажется, один лишь Сукуна – у Фушигуро в то же время остается его неизменная рожа-кирпичом; остается его вечный непроницаемый взгляд, который даже затопить той самой темнотой никак не выходит. Он, похоже, так и продолжает на Сукуну реагировать только потому, что тот доебывается, и доебывается, и доебывается. Прилагает максимум гребаных усилий, чтобы игнорировать его было невозможно. Прилагает максимум гребаных усилий, чтобы влезть в чертов слишком умный мозг Фушигуро, чтобы обосноваться там прочно, занять себе место – и на все попытки прогнать, выкорчевать лениво средним пальцем сверкать. Просто назло. У Сукуны вот, кажется, нихуя не выходит Фушигуро из своей головы прогнать – так что это было бы справедливо, блядь. А если иногда он задумывается, что может, хотелось бы надежно влезть и куда-нибудь поглубже. За ребра Фушигуро, скажем. То это хуйня какая-то, о которой думать Сукуна напрочь отказывается. Но суть в том, что начинает казаться – может, это ему только померещилось, будто между ними что-то накаляется и нарастает; может, это только его током шибает и пальцы покалывает; может, он просто хуйней страдает и надумывает. А может, это только с его стороны накаляется там что-то. В то же время Фушигуро себе преспокойно живет дальше, забывая о существовании на орбите своей планеты такого феерического еблана, как Рёмен Сукуна, стоит только этому еблану из зоны видимости исчезнуть. Стоит только этому еблану доебываться перестать. Эта мысль лишь распаляет сильнее. Вызывает следом цепочку мыслей о том, что начать бы доебываться до Фушигуро и за пределами универа – а вот нехуй потому что, пусть помнит. Пусть ни на секунду о существовании Сукуны не забывает. К счастью, последнее быстро удается обрубить, вглубь затолкать – до того, как Сукуна реально начнет не просто до Фушигуро доебываться, но еще и его преследовать. Ну, это даже по меркам отбитости Сукуны уже край! Так что он просто тихо… ладно, может, не совсем тихо, но и не так громко, как способен – кипит себе внутри и дальше бесится, пока Фушигуро расхаживает абсолютно спокойный, невозмутимый. Со своей рожей-кирпичом.***
И так до тех пор, пока невозмутимость Фушигуро в конце концов все же не ломается. Пока Сукуна наконец не убеждается – нет, не казалось, не мерещилось. Действительно что-то нарастало, что-то накалялось. Чтобы по итогу взорваться.***
Наконец-то, блядь!***
Позже Сукуна даже не может вспомнить, что именно он такого сказал, что именно послужило триггером, что именно наконец швырнуло Фушигуро за край – чтобы потом получить возможность вновь это провернуть… Вот только, кажется, там на самом деле и не было ничего особенного. Кажется, Сукуна просто вбросил одну из дежурных для себя фразочек – но, похоже, где-то там, за всем своим стальным спокойствием, за всей своей невозмутимостью, тихо и для постороннего взгляда незаметно. Фушигуро тоже закипал. Закипал, ничем этого не выказывая – но неумолимо, неотвратно. Закипал, пока наконец не взорвался – потому что никто в этом мире не способен подавлять свое кипение вечность, даже Фушигуро-гребаный-Мегуми. И когда Сукуна видит, как Фушигуро наконец взрывается… он в восторге. Это не совсем адекватно – совсем не адекватно.***
Но он, блядь, в восторге.***
Все случается, как по щелчку пальцев. Вот они случайно в универе пересекаются. В случайном пустынном коридоре. В случайное время. В случайный день. Вот они словесно друг с другом сцепляются – начинается все по привычному сценарию, с подачи, конечно же, Сукуны; он всегда это начинает. Первый окликает, первый ядом брызгает, первый взгляд перехватывает и удерживает. А Фушигуро стоит перед ним, легко подачи отбивая. Легко словесные удары парируя. Как всегда бесяче спокойный, невозмутимый, равнодушный – такой, что по его бесячему совершенному лицу хочется то ли врезать, то ли… Сукуна отказывается думать, что за второе «то ли» это может быть. Но вот, после каких-то слов Сукуны, которых тот даже, блядь, не запомнил, что-то наконец меняется, что-то наконец выбивается из привычного сценария – как кусок пазла, который вываливается из слота, а после отказывается влезать обратно. Потому что Фушигуро, спокойный-невозмутимый-равнодушный, вдруг прикрывает глаза. Вдруг шумно, глубоко вдыхает. И вот Сукуна уже залипает на этих крохотных изменениях; залипает на том, как его грудная клетка поднимается и опадает, как крылья его носа чуть раздуваются с этим вдохом, как его кадык дергается, когда Фушигуро с силой сглатывает… Но Сукуна тут же резко себя тормозит, когда понимает, что реально залип. Да ну нахуй, а! Не подписывался он на такое дерьмо – и то, что это дерьмо случается все чаще… ну, лишний повод побеситься. Так что Сукуна именно это и делает – тут же беситься начинает; до этого он лил ядом в пределах своего относительного контроля – как минимум осознавая, какую херню несет. Но рядом с Фушигуро любой контроль – это крайне зыбкая субстанция. Только моргни. А эта хуйня уже пеплом развеялась. Вот и сейчас, в общем-то, так же. Вот и сейчас Сукуна, широко оскалившись – просто начинает отпускать на свободу первую же херню, которая на язык просится. – Ты не переживай, Фушигуро. Глубоко вдохни-выдохни, помедитируй, если нужно. Я подожду. У меня же весь ебаный день в твоем распоряжении. Некуда спешить! И при этом он старается звучать с насмешливым равнодушием, с похуистичным ядом – так, будто все происходящее значения вообще не имеет; так, будто Фушигуро для него максимум – просто незначительный фон, который Сукуна лишь изредка замечает, лишь изредка снисходительно внимание ему уделяет. Хорошо бы, будь оно так. Хорошо бы, не чувствуй себя Сукуна все отчетливее лишь неприметным спутником на орбите мощной планеты Фушигуро; спутником, которому хер знает, как громко надо орать, как ярко надо выебываться, чтобы перестать для Фушигуро неприметным быть. Это, безусловно, бесит. Но Сукуна не позволяет своей ярости в голос пробиться – ярости то ли на себя, что так на Фушигуро реагирует, то ли на Фушигуро, что сам-то он не реагирует ни черта. Потому что, если Сукуна ярость свою покажет – станет слишком очевидно, что ему все же не похуй. Настолько очевидно, что и самого себя потом нихера не убедить в обратном. – Вообще-то, ты можешь просто свалить прямо сейчас, – произносит Фушигуро, все еще не открывая глаз, все еще невозмутимый-спокойный-равнодушный – и в первое мгновение Сукуна на это ведется, в первое мгновение начинает беситься еще сильнее… Но затем он внимательнее к Фушигуро прислушивается – и ловит себя на том, что кажется: слышатся незнакомые шипящие нотки, в спокойствие знакомого голоса вплетающиеся. И вот это… Тоже из привычного сценария выбивается. На секунду Сукуна ощущает себя дезориентированным этим настолько, что даже взбешенность на второй план отходит. А затем он моргает, легкое удивление сбрасывая. На всякий случай еще внутренне встряхивается. Решает: да не, точно померещилось, – и возвращается к привычному раскладу. Попытаться выбесить Фушигуро, все сильнее бесясь сам. А для этого отвечает с притворной задумчивостью: – Хм, дай-ка подумать… – но спустя секунду уже скалится шире, пусть его усилий Фушигуро сейчас и не видит; добавляет в голос побольше едкости – чтобы, раз уж не видит, то хотя бы точно услышал. – Нет, пожалуй, откажусь. В конце концов, у меня же есть манеры. Я не могу просто взять и уйти, оставив наш разговор неоконченным. Желваки под кожей Фушигуро вдруг вздуваются, его челюсть вдруг дергается – и этим опять с намеченного пути сбивает Сукуну, который ни на секунду от него взгляд не отводит, который каждую реакцию жадно отслеживает. Собственная злость на задний план отступает, пока он немного завороженно за этими минимальными признаками не-невозмутимости Фушигуро наблюдает. Вот это уж точно ему не мерещится! А еще это – определенно самое сильное проявление эмоций и раздражения, которое Сукуна только в исполнении Фушигуро наблюдал. Определенно завораживающе. Сукуна даже оказывается не в состоянии тут же в отрицание уйти, тут же начать убеждать себя, что нихуя подобного, что нихуя он не заворожен, и вообще не пялится. И… И затем все вдруг кардинально меняется за какие-то считанные секунды. Небо с землей местами меняются – звучит, как херня абсолютная, конечно, но как-то так оно и ощущается. Потому что глаза Фушигуро вдруг резко распахиваются. Потому что он вдруг в пару широких шагов преодолевает разделяющее их расстояние. Потому что он вдруг хватает Сукуну за предплечье – хваткой жесткой и твердой, но безболезненной. И вдруг заталкивает его в ближайший пустующий кабинет. И Сукуна от происходящего оказывается настолько в ахуе, что даже возмущаться-сопротивляться-вырываться-по-роже-вмазывать как-то забывает. Хотя, если уж честно – то он не уверен, что стал бы хоть что-то из этого делать, даже если бы в ахуе не был. Даже если бы не был настолько ментально пришиблен. Бля. Но на этом все не заканчивается, потому что, как только они оба в кабинете оказываются, уже в следующую секунду – Сукуна вдруг осознает себя прижатым к стене. Вдруг осознает, что Фушигуро сгребает в кулак рубашку на его груди, и напирает, и нависает – хотя они так-то почти одного роста. Но Фушигуро все равно умудряется нависать. И весь ебаный мир Сукуны вдруг – до одних только глаз Фушигуро сужается. Таких глаз, какими никогда до этого их еще не видел. Яростных, грозовых, темных. И вот же она, их чернота, которую Сукуна иногда только смутной тенью замечал; которую отчетливо увидел лишь однажды – в тот день, в пустынном коридоре, когда Фушигуро пытавшемуся его облапать мудаку руку скрутил. Только сейчас эта чернота – еще гуще. Еще ощутимее. Еще мрачнее. И вот же оно – то, чего Сукуна так долго добивался. Невозмутимость Фушигуро наконец порушена. Фушигуро наконец из себя выведен. Темнота Фушигуро наконец наружу вытащена – ну или хотя бы ее часть, в глазах чернеющая, в себя затягивающая. Дыхание стопорится, в голове пустеет – Сукуна с силой сглатывает. Смутно вспоминает, что должен бы злиться, должен бы беситься – еще недавно ведь бесился и злился. Смутно осознает, что, наверное, сейчас самое время наконец все же Фушигуро оттолкнуть… Но вместо этого не может перестать пялиться. Блядь. – Что за нахуй с тобой не так? – шипит Фушигуро, наклоняясь так низко, что почти Сукуне в губы, почти заставляя его ощутить горячее дыхание на них. Шипит таким разъяренным, низким голосом, каким Сукуна никогда его не слышал. Шипит голосом, который забирается Сукуне под кожу, простреливает Сукуне позвонки, попадает Сукуне прямиком в… Пах. Член Сукуны дергается. Определенно вопрос о том, что же за нахуй с ним не так – весьма и весьма актуален. Фушигуро даже, блядь, не представляет, насколько. Часть Сукуны хочет истерично расхохотаться – но куда большей его части нихуя не до смеха. Что-то идет не так. Что-то идет пиздецки, пиздецки не так – и он планирует это игнорировать, блядь. Планирует игнорировать свой гребаный член – пусть лежит там вяло и помалкивает, никто здесь его мнение не спрашивал. Никого здесь это мнение не интересует. Так что Сукуна заставляет себя оскалиться, лишь запоздало осознавая, что в какой-то момент этот оскал успел стечь с его губ. И хмыкает. – Тебе нужен список в алфавитном порядке или по степени убывания ебанутости? Но в любом случае его составление займет как минимум ночь – да и то вряд ли хватит. Готов так бездарно тратить время? Сукуна почти, нахрен, гордится собой за то, что оказывается в состоянии произнести столько связных слов сразу – хотя даже мыслить связно нихуя не в состоянии. Почти, нахрен, гордится собой за то, насколько равнодушно-насмешливо, невозмутимо-ядовито звучит его собственный голос – хотя внутри он максимально от равнодушия и невозмутимости далек. Вот только Сукуна все же может заметить, как его собственные интонации едва различимо сбиваются в постыдный хрип – но Фушигуро знает его не настолько хорошо, чтобы тоже такое уловить. Ну. По крайней мере, Сукуна надеется, что не настолько хорошо. – Ты меня бесишь, – разъяренное шипение Фушигуро сбивается в рычание. Он вдруг оказывается совсем близко – настолько, что Сукуна улавливает горячее дыхание на своих губах. Настолько, что может различить оттенки темноты в его глубоких, яростных глазах, где расширившимся зрачком затопило радужку почти до края. Где только яркая кайма обнимает черноту. А Сукуна оторопело в эти глаза пялится, проваливается в них к хуям – и единственной работающей клеткой мозга пытается понять, как они к этому пришли. Но затем хватка Фушигуро на его рубашке становится сильнее, он вжимает в стену грубее. И последняя клетка мозга работать перестает, когда член Сукуны опять настойчиво дергается, так, что игнорировать это уже нихрена не выходит. Да какого черта с его членом не так? Да какого черта с ним самим не так?! – Это взаимно, – хрипло выталкивает из себя Сукуна в ответ. И хотелось бы сказать – делает это язвительно, дерзко. Но на деле выходит что-то беспомощное, жалкое. Почти нуждающееся. Никаких равнодушия-невозмутимости изобразить больше нихрена не выходит – это ощущается попросту невозможным. Пиздец. И вот так они оказываются здесь и сейчас. И вот так они приходят к этой точке – а Сукуна все равно нихуя не может понять, как они к ней пришли. И вот так ему приходится сжать руки в кулаки, когда он понимает, что те дергаются по направлению к Фушигуро – и, кажется, совсем не для того, чтобы оттолкнуть. Для чего-то, ровно противоположного. И вот так Сукуна ловит себя на том, что взгляд от глаз Фушигуро наконец все же отрывает – но только для того, чтобы абсолютно беспомощно прикипеть к его губам, тонким, поджатым в ярости. Взгляда на которые Сукуна так старательно и так бессмысленно избегал месяцами нахуй… А сейчас от одного взгляда ощущает, как глотка окончательно превращается в пустыню. Как он весь превращается в пустыню, которая отчаянно нуждается во влаге. И влага в этом уравнении, кажется – Фушигуро. Какой. Пиздец. Сукуна тут же заставляет себя вновь в глаза напротив посмотреть, пытается заставить себя лишнее из головы выбросить – еблан наивный. Но моментально понимает, что мимо Фушигуро ни этот мимолетный взгляд, ни эта реакция явно не проходят. Блядь. Блядь. блядь блядь блядь А затем, всего на секунду – взгляд Фушигуро вдруг ответно опускается на губы Сукуны. А затем, там, среди оттенков ярости его глаз, появляется что-то… Что-то горячее, даже обжигающее. Что-то жаждущее, голодное, хищное. Что-то, от чего по позвонкам Сукуны стекает жар – и опять. Прямиком в пах. Сука. Сука. Члену Сукуны совершенно определенно нужно угомониться! Электричество по жилам уже шибает так мощно, что запитать бы целый гребаный город. Воздух между ними уже ощущается накаленным настолько, что тут, кажется, одно из двух – отстраненно думает Сукуна той крохотной частью своего плывущего сознания, которая еще способна, нахуй, думать. Либо они сейчас набьют друг другу рожи. Либо… Сукуне очень хотелось бы притвориться, что это Фушигуро – тот, кто движется первым. Хотелось бы притвориться, что это Фушигуро – тот, кто на него набрасывается. Хотелось бы притвориться, что один лишь Фушигуро виноват во всем, что происходит дальше. Вот только на самом деле Сукуна уверен – они движутся одновременно. А в следующую секунду сталкиваются губами. Больше в ударе, чем в поцелуе.***
Вообще-то, Сукуна натурал. Самый натуральный натурал. Да он натуральнее, чем голубое небо над головой!.. Стоп. Куда-то его не туда несет. Суть в том, что Сукуна уж точно не гей. Тогда какого хуя настолько кроет, пока бесячий Фушигуро грубо прижимает его к стене и жестко засасывает?***
Наверное, это тот самый момент, когда пора бы наконец уже Фушигуро оттолкнуть, ударить, въебать ему по роже – а лучше по почкам, не хочется это красивое лицо портить… Блядь. Но в любом случае абсолютно неважно, что там пора бы уже – потому что кулаки Сукуны уже сами собой разжимаются, потому что его ладони уже сами собой опускаются Фушигуро на бедра. Потому что Сукуна смутно осознает, что уже притягивает его еще ближе. И ближе. Да, Сукуна не гей. Вообще не гей. Точно не гей. Он просто… Вот черт. Та здравая часть, которая слабо что-то пискнула про оттолкнуть и не-гей – истлевает окончательно, когда Фушигуро прикусывает нижнюю губу Сукуны, от чего его рот приоткрывается и послушно впускает грубо проталкивающийся внутрь язык. Язык, который Сукуна с готовностью встречает. Его кроет. Их поцелуй больше похож на попытку друг друга сожрать – и от этого кроет только еще сильнее. Кроет от того, как Фушигуро обводит языком кромку зубов, как переплетается с языком Сукуны, как проталкивается глубже, как прикусывает ему губы снова и снова, пока во рту не появляется привкус железа, от которого только основательнее башню сносит. Кроет от того, как руки Фушигуро отпускают его рубашку – но только для того, чтобы в следующую секунду Сукуна ощутил горячие пальцы уже под ней, на пояснице, впивающиеся жестко, требовательно и идеально. Кроет от того, как Сукуна сам забирается под очередную идиотскую худи Фушигуро – и наконец собственными ладонями может ощутить твердость его сухих, стальных мышц; может тактильно убедиться, что да, перед ним совсем не слабак; хотя как раз в этом никогда не сомневался. Кроет от того, как Фушигуро напирает, как нависает, как вжимает собой в стену, как… Да уж. В нем точно – совершенно ничего девчачьего. Абсолютно все девки, с которыми Сукуна трахался раньше, даже те, которые сами не любили всякие бесячие, утомляющие прелюдии и предпочитали пожестче – оставались слишком… Слишком мягкими, слишком покорными. Надави чуть сильнее – начнутся жалобы, нытье, упреки. Да и у самого Сукуны никогда не становилось целью кого-либо во время секса ломать – но всегда казалось, что именно сломает, физически ли, ментально ли, если чуть сильнее надавит. Если чуть жестче будет. Девчонки – они как хрупкие фаянсовые куклы. А Сукуна никогда нихуя не умел с хрупкостью обращаться. С ними никогда нельзя было отпустить себя полностью – слишком уж хлипкие для настоящего напора Сукуны, для всего того, что внутри него мрачно своего часа ждет. Изнеженные, хрустальные… Скучные. Всегда и во всех, с кем бы Сукуна ни трахался – ему неизменно чего-то не хватало. Здесь и сейчас, кажется, он понимает, чего именно. Понимает – с Фушигуро. Понимает – из-за Фушигуро. Понимает, потому что с этим его напором, с этой его жесткостью, грубостью, сталью – совсем не нужно пытаться быть бережным, при этом бережным нихуя не умея, не желая быть. Совсем не нужно бояться, что сломает. Под ладонями Сукуны – твердые, крепкие мышцы. Во рту Сукуны – властно орудует напористый язык. На пояснице Сукуны – сильные, грубые, удерживающие на месте пальцы. Ни следа мягкости, изнеженности, хрупкости. Кажется. Именно то, что Сукуна искал. Но он все еще не гей, черт возьми! Где-то по краю сознания мелькает смутная мысль о том, что, кажется, самое время начинать паниковать – не гей же, ага, ну да, блядь. Но сейчас Сукуну на панику не хватает. Сейчас его кроет, сейчас ему сознание застилает туманом возбуждения, жажды… Концентрированного, животного голода. Еще секунду-другую он тупит, привыкая к такому незнакомому напору, к такой упоительной жесткости и грубости – а затем наконец вспоминает, что может не только покорно принимать, поддаваться, костями к хуям плавиться под этим самым напором. Вспоминает, что может напирать сам. Вспоминает, что может сам действовать. Поэтому, коротко взрыкнув, Сукуна подается вперед – и меняет их местами. Сам вжимает Фушигуро в стену. Разорвав в процессе этого поцелуй, на какую-то долю секунды они застывают, проваливаясь друг в друга взглядами и тяжело дыша. Глаза Фушигуро уже окончательно превратились в две черные бездны, где преисподние теснятся. Где бесы правят и скалятся. Вот вам и правильный, послушный, хороший мальчик – хмыкает Сукуна какой-то отдаленной частью сознания, в это самое мгновение, кажется, основательно на выглянувших наружу чертей Фушигуро подсаживаясь. А затем они вновь навстречу друг другу подаются. Вновь одновременно. Вновь друг на друга набрасываются. Сукуну кроет. Сукуну кроет. Сукуну кроет. Кроет. Кроет. Кроет, блядь. Кроет так, как никогда в жизни не крыло. Кроет до самого гребаного основания, от дна и до края – и далеко за ебаный край. Когда он отрывается от губ Фушигуро, стекая поцелуями на линию челюсти, на сильную шею, когда прикусывает, засасывает, клеймит, не сдерживаясь, не притормаживая себя – Фушигуро не растекается бесформенной лужей под ним, не превращается ни в покорную, ни в испуганную лань под клыками хищниками. Он сам быть хищником не перестает. И от этого тоже кроет. Пока Сукуна перемещается поцелуями-укусами на охеренные острые ключицы, проглядывающие из-за широкого ворота, который он зубами оттягивает сильнее, почти рвет – в его голове мелькает мысль о том, чтобы стащить раздражающую тряпку к хуям. Но воплотить эту мысль в жизнь Сукуна не успевает. Потому что пальцы Фушигуро, которые продолжают жадно, требовательно исследовать его тело под рубашкой, клеймят касаниями – уже спускаются на задницу, грубо мнут ее и тянут на себя, заставляя их соприкоснуться и потереться пахом. Хриплый выдох Сукуны оседает на ключице Фушигуро – и из головы любые ебаные мысли вышибает. У него стоит уже так твердо, что невыносимо. И в следующую секунду Сукуну грубо тянут за волосы, заставляя от ключицы оторваться и запрокинуть голову – всего на мгновение удается увидеть голодные, чернющие глаза напротив, а затем его вновь глубоко, грязно засасывают. А затем Фушигуро опять меняет их местами, вжимая Сукуну в стену – и жестко вжимаясь бедром ему в пах, раздвигая ноги, впиваясь в шею зубами так, что, кажется, должно быть до крови. В этот раз хриплый выдох Сукуны куда больше походит на рычащий стон. Вообще-то, Сукуна не стонет. Никогда. Блядь. Но сейчас он нихуя не в состоянии об этом думать. Сейчас он сам мнет в пальцах охрененную, упругую задницу Фушигуро, и ответно вклинивается между его ног бедром, так, что они ногами почти переплетаются, принимаясь беспорядочно, хаотично друг о друга тереться. Где-то по краю мелькает сожаление о том, что они все еще полностью одеты – что Фушигуро все еще полностью одет. Где-то по краю мелькает догадка о том, что, кажется, Сукуна сейчас так и обкончается в штаны, как подросток – уже пиздецки к этому близок. Где-то по краю мелькает воспоминание о том, что, вообще-то, даже подростком Сукуна не заводился и не кончал настолько быстро. А затем Фушигуро вжимается бедром в его пах с особенным напором; с особенным напором вжимает всего Сукуну в стену; с особенным напором, грубо, крепко целует, прикусывая его губу… И Сукуна наконец кончает. Кончает с рычащим гребаным стоном, оседающим где-то в глотке Фушигуро. Кончает впервые настолько мощно. Впервые во время оргазма видя ебаные – или выебанные, блядь – звезды под веками. Фушигуро тут же останавливается. Утыкается носом Сукуне куда-то в ухо, клеймя его обжигающим дыханием – и пытающийся отдышаться, пытающийся заново отыскать связь с реальностью Сукуна смутно, сквозь дымку оргазма осознает, что ему в бедро вжимается все еще твердый член. Это одновременно лестно и оскорбительно – по крайней мере, не одного Сукуну крыло. Но какого черта он уже кончил, а Фушигуро до сих пор со стояком? Да, это лестно. Да, это оскорбительно. Вот только… Где-то по краю – понимание того, что мысли об отвращении в голове совсем не промелькнуло. Но Сукуна не позволяет себе на этом сосредоточиться, это толком обдумать – сейчас, когда туман посторгазменного кайфа еще не растворился, не думать упоительно легко. Вместо этого Сукуна, не давая себе струсить и отступить – протискивает руку между их все еще переплетенными телами и жестко сжимает член Фушигуро, чуть поглаживая его. Все еще – ни следа отвращения внутри. Даже понимание того, что сжимает он нечто весьма внушительных размеров – отвращением не отзывается. А вот скопившуюся в глотке слюну сглотнуть приходится. Блядь. Но для Фушигуро, который уже явно и так был на грани – этого хватает, чтобы и он спустя каких-то несколько секунд кончил, вгрызаясь Сукуне зубами в плечо так, что его опавший член опять умудряется дернуться. Вот же пиздец. В голове Сукуны мысль наконец все же мелькает – но не об отвращении. А о том, что куда лучше было бы забраться рукой Фушигуро в трусы, чтобы заставить его кончить. О том, что не увидел, с каким лицом Фушигуро кончает, как он в целом выглядит, когда кончает – а, кажется, хотелось бы. Ну точно пиздец. Хотя сосредоточиться на уровне пиздеца Сукуна все еще не в состоянии. На какое-то время они так замирают, друг на друга опираясь, тяжело дышащие и пытающиеся отыскать связь с землей. Делящие одно сумасшествие на двоих. Но постепенно Сукуна начинает приходить в себя. Постепенно туман в его голове растворяется. Постепенно он начинает осознавать, и где находится, и что сейчас произошло – и с кем именно произошло, к кому именно его тело все еще прижимается. Начинает осознавать, что собственные трусы и джинсы перепачканы спермой. А вот теперь начинает накатывать паника. А вот теперь… Нет, отвращение все еще не приходит. Что делает ситуацию только хуже. Блядь. Блядь. блядь блядь блядь Но Сукуна не успевает оттолкнуть от себя Фушигуро – тот вдруг отходит сам. Они встречаются взглядами – за такое короткое время глаза Фушигуро уже успели вновь вернуться к обычной для них непроницаемости, невозмутимости. Только зрачки все еще расширены чуть сильнее нужного. Что просто, нахрен, бесит. – Я не гей, – бросает Сукуна грубым и шершавым, надколотым голосом, разрывая повисшую между ними тишину и ощутив потребность… ну, знаете ли, прояснить. И тут же ощутив себя ебланом. Перепачканным в сперме я-не-гей ебланом, который только что обкончался, трясь пахом о крепкое бедро другого мужика. Привычный мир сдвигается, кренится и разламывается. Охуительно просто. В ответ Фушигуро моргает. Бросает один короткий взгляд на промежность Сукуны, тут же возвращаясь к его глазам. – Да. Я заметил, – отвечает он ничего не выражающим голосом, с ничего не выражающим лицом – но Сукуна все равно отчетливо слышит, отчетливо видит ядовитую насмешку, иронию. Он зло рычит. И разворачивается на сто восемьдесят, чтобы свалить оттуда.***
Сукуна не гей. И он почти слышит, как мокрое пятно на собственных джинсах насмешливо фыркает в ответ на эту мысль. Блядь.