***
Тем не менее…***
Сукуну. Не. Отпускает.***
Они все также продолжают встречаться в запертых университетских кабинетах, еще иногда могут засосаться в кабинках туалетов – но в этом случае дальше поцелуев дело никогда не заходит. Да Сукуне полноценно трахаться с Фушигуро и в университетских кабинетах-то не хочется! А уж мысль о том, чтобы даже просто подрочить друг другу в здешних уборных… Нет уж. Спасибо, блядь, большое. И когда вспоминается, как Фушигуро предположил, что именно этого Сукуна мог бы хотеть – наскоро перепихнуться в одной из этих туалетных кабинок… Ну, Сукуна все еще более чем разделает то отвращение, которое отразилось в лице Фушигуро, когда он такое предположение озвучивал. Как бы до пиздеца сильно его ни хотелось – а с каждым гребаным днем хочется только, сука, сильнее, – ни кабинки уборных, ни университетские кабинеты все еще не кажутся Сукуне подходящим вариантом. Наоборот – эти варианты только все больше и больше отталкивают. И не то чтобы прям совсем уж брезгливый – просто… Просто это ведь гребаный Фушигуро. С ним все и всегда – иначе. Не по плану. Немного от этого пугающе, пугающе от всего нового, что Сукуна открывает в себе из-за Фушигуро и существование чего в себе даже подозревал, привыкший исключительно к темноте внутри собственного нутра и к собственному мудачизму. Совсем не привыкший к теплу и свету, которые внутри из-за Фушигуро зарождаются и которые Сукуна так старательно, черт возьми, пытается отрицать. Но отрицать получается все хуевее. Потому что…***
…пугающе, да. А еще – восхитительно.***
Блядь.***
И следующие несколько дней Сукуна старательно помалкивает. О сексе с проникновением речи в их разговорах больше не заходит в то время, когда они обтирают друг другом стены, голодно целуясь; когда жадные ладони забираются друг другу под футболки, горячими касаниями клеймя кожу; когда сильные руки Фушигуро усаживают его на стол, а его жесткие губы охуительно засасывают, когда, когда, когда. Но… Но – Сукуна дергается из-за очередного звука за дверью. Но – Сукуна морщится, вжимая Фушигуро в скрипящий стол. Но – Сукуна нервно поглядывает на замок, даже зная, что тот заперт. Но. Но. Но. Все эти ебучие «но», которых легко можно было бы избежать, если бы Фушигуро просто согласился бы прийти к Сукуне домой, и… И Сукуна напоминает себе, что, вообще-то, очень редко кого-то к себе водит. Так редко, что уже и не помнит, когда это случалось в последний раз. И Сукуна напоминает себе, что, вообще-то, взял же за правило никого к себе не приводить, чтобы потом не разбираться со всякими липнущими, не понимающими концепцию секса-на-одну-ночь – хотя и раньше приводил кого-то только в случаях, когда потрахаться ну очень хотелось, а других быстрых вариантов, куда пойти, не было. Но и тогда он всегда выставлял за дверь тут же, как только они закончат и кончат и вот это все. И Сукуна напоминает себе, что, вообще-то, в принципе плохо переносит чужаков на собственной территории – ему даже на Юджи зарычать часто хочется, если тот без спросу заваливается. А он все-таки брат, даже если раздражает до пиздеца. И, вообще-то, это что-то попросту дохрена новое – тот факт, что Сукуна добровольно и настолько упрямо хочет кого-то домой к себе затащить. И хуй знает, что с ним вообще происходит. И… …и Фушигуро так пиздецки хочется, как никого никогда не хотелось – но не на этих гребаных скрипящих, трухлявых столах, в этих гребаных тошнотворных кабинетах, за дверьми, закрытыми на эти слабые замки, пока в коридорах то ли и дело кто-то шляется, заставляя от лишних звуков вздрагивать. Не так, бля. Хочется – но не так. И когда Сукуна в очередной раз думает о том, что основная причина, почему он не водит никого к себе – чтобы потом с липнущими к нему не разбираться. То вдруг также задумывается и о том, что уж от Фушигуро-то точно не придется ждать, что он станет липнуть, на шею вешаться, чего-то требовать. И в какой-то момент ловит себя на мысли. А вот бы Фушигуро, этот бесяче-невозмутимый засранец, все же хоть немного лип, хоть немного на шею вешался, хоть чего-то от Сукуны требовал, а. В его случае Сукуна от такого расклада не отказался бы. И представить Фушигуро в своей квартире совсем не сложно, и ничего внутри этому не противится, и почему-то Сукуна уверен, что его присутствие совсем не ощущалось бы вторжением на личную территорию, и… И любые требования Фушигуро он без проблем исполнил бы.***
Вот черт. Сукуна тут же старательно от этих мыслей отмахивается.***
Но, кажется, все, что ему остается – это просто смириться с тем, что ни один из простых вариантов, ни университетские кабинеты, ни кабинки туалетов. Его нихрена не устроит. Нет, это, безусловно, по-своему горячо и охренительно, будоражит самым охуительным образом – когда Фушигуро затаскивает его в очередную туалетную кабинку, чтобы они закрылись там и наскоро, грубо засосались; когда Сукуна затаскивает его в очередной кабинет, чтобы они закрылись там и наскоро, грубо друг другу отдрочили. Когда они затаскивают друг друга в пустые помещения, отгораживаются от мира запертыми дверьми – и тут же абсолютно синхронизируются в своих желаниях. Голодные, жадные и жаждущие. Есть в этой спешке, жесткости, лихорадочности, хаотичности что-то, что сносит к хуям башню. Башню к хуям сносит из-за преисподних в чернеющих от жажды глазах Фушигуро, из-за его жестких, впивающихся в бедра пальцев, из-за его жадных, глубоко целующих губ, из-за его зубов, впивающихся в шею до отметин и вырывающихся из Сукуны рвано-рычащих стонов. Но. Внешний мир все равно ведь то и дело пытается ворваться в их мир-на-двоих – посторонними звуками, напоминанием о хлипком замке на двери, этими гребаными трухлявыми партками, обшарпанными стенами, видом закрытых жалюзи… Полноценный секс в таких декорациях? В этой спешке? В этой хаотичности? В вечном беспокойном дергании? Нет. Как бы Сукуна ни пытался себя убедить, что лучше бы выбрать вот такой простой вариант – а не очень-то ему и хочется убеждать себя, если уж честно, – нихуя из этого не выходит. Он совсем не хочет так. Не с Фушигуро. Не с дохренищной вероятностью того, что ему происходящее будет совсем не в кайф. И действительно смириться с тем, что, да, кажется, Сукуна окончательно ебнулся и по-настоящему хочет сменить декорации дли них двоих на собственную квартиру… оказывается не так сложно, как представлялось. Даже ожидаемая паника так и не приходит. Он говорит себе, что это рационально. Логично. Им не придется дергаться и шарахаться, не придется никуда спешить. У них будет все время, которое только пожелают, и возможность расслабиться. Ничего особенно. Ничего личного, – говорит себе Сукуна. Очень старательно говорит. Хотя суть от этого не меняется – да, он все же хочет сменить декорации на свою квартиру. Да, он все же хочет уговорить Фушигуро прийти к нему. Да, он смирился с этим и принял это, черт. И, да, он все еще понимает, что если станет давить и напирать – абсолютно нихрена хорошего этим не добьется. А значит…***
Значит, нужно как минимум не вести себя, как мудак. Не нести хуйни, не обострять, не рычать, не свести все к тому, что они опять столкнуться своим упрямством и своей злостью, как две стихии – потому что черт знает, не закончится ли все в этот раз тем, что что-то хрупкое, лишь выстраиваемое между ними, разъебет к хуям… Чем именно является это хрупкое, какого черта оно кажется таким ценным – Сукуна в душе не имеет. Но точно знает, что разъебать не хочет. Но точно знает – если Фушигуро все же пошлет его, да еще и с концами; если никогда к себе больше не подпустит; если однажды не останется возможности не то что прикоснуться к нему. Если Фушигуро перестанет даже в его сторону смотреть, обдавая льдом этих своих взглядов насквозь-и-мимо… Одна только мысль заставляет Сукуну судорожно сглотнуть, заставляет его ощутить, как что-то внутри неприятно скручивает, а в горло забивается горечь. Лишиться Фушигуро целиком и полностью? Не иметь больше никогда возможности притронуться к нему, поцеловать его, ощутить его клеймящие касания, его сильные руки на себе? Не ощутить больше никогда на себе его горящий жаждой и преисподними взгляд, оставшись один на один лишь с этими холодно-равнодушными взглядами насквозь-и-мимо? Наверное, это не должно Сукуну настолько пугать. Это пугает просто до пиздеца. До животного ужаса. Да ну нахуй.***
Да ну нахуй.***
Так что план – как минимум не быть мудаком, ага. Та еще задачка, блядь.***
Но Сукуна все же пытается.***
Так что он ждет. Ждет день, ждет второй, ждет третий, пока что вновь на эту тему не заговаривая. В ответ Фушигуро смотрит на него с легким подозрением, едва проглядывающим в глубине его пронзительных глаз и почти неуловимо, но все же нарастающим с каждым днем. Будто и он тоже ждет… Ждет, когда Сукуна еще какую ебанину ляпнет, ага. А тот едва удерживается от того, чтобы разочарованно рыкнуть. Да будто он Фушигуро какую-нибудь извращенную мерзость предложил, а не потрахаться у него дома вместо этих гребаных университетских кабинетов! Да какого черта вообще?! Это прям настолько ужасно? Но несколько дней проходят, они с Фушигуро окончательно возвращаются в привычную колею быстрых дрочек, лихорадочных поцелуев и хриплого смеха друг другу в губы. За исключением того, что что-то напряженное, давящее между ними все равно ощущается. Но ощущается не неприятно, а, скорее… Выжидающе. Наэлектризованно, как предгрозовой воздух. Будто что-то должно полыхнуть молнией, расколоть небо на осколки, взорваться к хуям – и предотвратить этот взрыв невозможно. Остается только. Собственно. Ждать.***
И Сукуна ждет. Ждет. И ждет… Пока наконец не выдерживает.***
Конечно, он не выдерживает.***
Все случается, когда они в очередной раз запирают дверь очередного гребаного кабинета и тут же набрасываются друг на друга с голодным поцелуем. Когда Сукуна стаскивает с Фушигуро очередную из дурацких худи. Когда забирается пальцами ему под футболку и скользит ладонями по этим охуительно жестким, сухим мышцам, наслаждаясь контрастом их твердости и мягкости кожи… И вдруг осознает, как же до пиздеца хочется не только полноценного секса с ним. Как же до пиздеца хочется стащить с него следом за худи футболку, и джинсы, и трусы, все гребаные бесполезные тряпки – и наконец увидеть это восхитительное тело, твердость и силу которого Сукуна ощущает под пальцами. Как же до пиздеца хочется не торопясь, не дергаясь от каждого звука, не оглядываясь панически на чертов замок – изучить Фушигуро от макушки до пят глазами, руками, губами, языком. Узнать все самые чувствительны точки на его теле, узнать, как заставить его от удовольствия хватить ртом воздух и жадно подаваться навстречу, под восторженные касания и поцелуи. …восторженные? Блядь. Да ведь Сукуна в восторге и сейчас – и не может, черт возьми, это отрицать. В восторге от их грубых, жестких поцелуев и дрочек в запретных кабинетах, от сильного, жадного тела Фушигуро в собственных руках, от его голодных и глубоких поцелуев, клеймящих касаний, от преисподних в чернеющих голодом глазах… Насколько же тогда Сукуна будет в восторге, если у него наконец будет время и возможность по-настоящему, не торопясь все это прочувствовать? Зайти дальше? На самом деле, даже до секса с проникновением доводить все не обязательно. Сукуна вдруг ловит себя на мысли, что мог бы часами просто вот так изучать тело Фушигуро и узнавать, как обрушить его в наслаждение. И уже было бы охуительно. Вот черт. И на волне этих мыслей, которые ему не удается тут же прогнать, которые кроют, загоняют вдох в трахею, выстилают пески в глотке – он вдруг слышит, как из собственного горла вырывается мурлычущее, сиплое, оседающее на губах Фушигуро: – Знаешь, кровать в моей квартире гораздо удобнее этих идиотских парт. – Да чтоб тебя, Рёмен. Ты все же не успокоился на эту тему, да? – с легким раздражением взрыкивает Фушигуро в ответ, и в голосе его улавливается намек на смесь из разочарования и обреченности – будто он надеялся, что Сукуну эту тему больше не поднимает, но не особенно на такое рассчитывал. Правильно, что не рассчитывал. Очевидно, Фушигуро уже понял, что не он один здесь упрямец – Сукуна умеет быть тем еще упрямым мудаком. – Просто говорю, – отвечает он максимально ровным голосом. Не давая собственному вспыхнувшему раздражению проскользнуть в интонации и внутренне с силой одергивая себя за поводок. Напоминая себе не быть мудаком, ага. Он в принципе не планировал этого говорить, хотел еще немного выждать – и все-таки… пожалеть тоже не может. С чего-то нужно начинать, потому что сдаваться так просто Сукуна уж точно не планирует. Но для начала хватит одной фразы. Совершенно определенно он не хочет, чтобы все это опять переросло в ссору – так что больше ничего не говорит, лишь вновь целует Фушигуро, в этот раз глубже, голоднее. И забирается руками ему в трусы.***
Не только Фушигуро здесь умеет отвлекать.***
В тот раз Сукуна больше эту тему не затрагивает – но затрагивает в следующий раз. А потом еще раз. И опять.***
Продолжает как бы между прочим, с обманчивой небрежностью вбрасывать комментарии и об удобной кровати у себя в квартире; и о том, что кухонный стол у него куда приятнее на вид и чище университетских парт – его бы еще на прочность опробовать; и о том, какой восхитительный у него душ. И о том, какой прекрасный вид из окон его квартиры открывается. – Правда, вряд ли я этот вид вообще заметил бы, будь у меня возможность в это время смотреть на тебя, – мурлычет Сукуна следом, в тот день, когда озвучивает последний из перечисленных аргументов – и тут же мягко прикусывает чувствительное место у Фушигуро за ухом. С удовлетворением слыша вырывавшийся из него тяжелый выдох. – Льстишь ты отлично, Рёмен, – тем не менее, отвечает Фушигуро оскорбительно невозмутимым, твердым голосом – лишь самым охренительным образом более низким, глубоким, чем обычно. А Сукуна думает: …абсолютная правда не может быть лестью. Но сглатывает эти слова, не позволяя им вырваться, и вновь целует Фушигуро, глубже и голоднее – чтобы уж точно не вырвались. Окончательно эти слова в поцелуе глуша.***
В какой-то момент Сукуна даже козырь свой вытаскивает – говорит, что неплохо готовит, и мог бы накормить Фушигуро отличным ужином. Ну, или завтраком, там как пойдет. Вообще-то, Сукуна редко кому в жизни готовит, только деду и брату, когда они еще жили вместе – потому что, если бы он нормальной едой их не кормил, эти двое любые помои из доставки жрали бы, хотя Юджи и сам готовит неплохо. Но, тем не менее – жрет вечно какую-то дрянь. А для самого себя Сукуне бывает лениво готовить, хотя иногда он все же запаривается – сам процесс готовки его успокаивает, почти медитативное для него занятие. Но вот Фушигуро… Сукуна ловит себя на том, что для него действительно с удовольствием что-нибудь приготовил бы. Что хотел бы проверить, а впечатлился бы Фушигуро хоть немного его кулинарными навыками. Хотел бы узнать вкусы Фушигуро, хотел бы узнать, что сильнее всего ему понравилось бы. Хотел бы просто сидеть рядом – и наслаждаться видом Фушигуро на собственной кухне, который с удовольствием ел бы то, что он приготовил. И… Вот черт. Кажется, это какой-то новый уровень пиздеца… о котором Сукуна, конечно же, думать не будет. Особенно в этот самый момент, когда Фушигуро в его руках – не хватало еще тратить время наедине с ним на какие-то там рефлексии, пф-ф. Но увы, и этот аргумент тоже не срабатывает. В ответ Фушигуро лишь невозмутимо вздергивает бровь, сухо поздравляет Сукуну с тем, что у него руки не совсем из жопы, проворчав что-то о том, как он бы предпочел, чтобы эти руки уже наконец занялись тем, для чего они вообще в этом кабинете заперлись. И утягивает его, весело фыркнувшего, в жадный поцелуй. После чего вжимается пахом в пах Сукуны, заставляя низко, голодно зарычать и намекая на то, чем именно его руки должны заняться. И он тут же с радостью намеку следует, когда они одновременно к молнии на джинсах друг друга тянутся. Все лишние мысли из головы Сукуны моментально вышибает.***
Да, Фушигуро – определенно профессионал в умении отвлекать. Вот же восхитительный засранец, а!***
Очевидно, на нем вообще ни черта из слов Сукуны не работает. Все ну-типа-случайные комментарии о квартире; все аргументы в пользу того, что лучше им переместиться туда; все попытки привести здравые доводы, почему это самый логичный вариант; все фразы о том, что там не придется ни дергаться от посторонних звуков, ни делать все в спешке, ни оглядываться на гребаный хлипкий замок; все весьма прямолинейные намеки на кровать-душ-стол. Фушигуро выслушивает с невозмутимым лицом, вздернутой бровью, едкими ответными репликами. И разве что легким намеком на раздражение.***
Как же бесит-то, а!***
Да бля, Сукуна в жизни так старательно никого к себе домой затащить не пытался, в принципе не думал, что однажды попытается! А тут – вот. И что? И нихуя! Фушигуро просто непрошибаемая скала, попробуй пробейся – и Сукуна отказывается думать о том, а почему так сильно пробиться хочется. Это просто удобно, – говорит он себе. Просто достали уже эти трухлявые парты, – говорит он себе. Просто заебало уже дергаться от каждого гребаного звука и вечно делать все в спешке, – говорит он себе. В этом нет ничего особенного, ничего личного, – говорит он себе. Сукуна в принципе много чего себе говорит. И все пытается убедить самого себя в том, что дело совсем не в Фушигуро, не в том, как сильно отталкивает мысль трахать его на трухлявых партах, в спешке, с высокой вероятностью того, что ему все это будет нихрена не в кайф… Убеждать получается все хуже. Напоминать себе, что надо в чем-то там себя убеждать. Получается все хуже.***
Да блядь!***
А затем то, что нарастало между ними все это время – еще с того, первого разговора, когда Сукуна предложил для полноценного секса переместиться в его квартиру; что электризовалось предгрозовым воздухом, что грозило расколоть небо молнией, взорваться к чертям… Наконец все же взрывается. Потому что в этот раз наконец – наконец, чтоб его! Не выдерживает уже непрошибаемая-скала-Фушигуро.***
Они – в очередном запертом кабинете. Пока Фушигуро сидит на парте, Сукуна – стоит между его разведенных ноги. Считанные секунды назад они с упоением целовались, но затем Сукуны в очередной раз – черт знает уже, в который, – свои как-бы-между-прочим комментарии о квартире начинает вбрасывать, ни на что особо не надеясь. Даже не сильно отслеживая, что именно несет. Просто принимается лениво расписывать охуенность своей кровати и ее преимущества перед гребаными трухлявыми партами, мурлыкнув первые слова в губы Фушигуро – а затем начав спускаться цепочкой поцелуев к линии челюсти, к шее, продолжая при этом говорить… Но, кажется, даже поражающее терпение Фушигуро все же нихуя не безгранично. И ему наконец все же остопиздело все это выслушивать. Потому что в этот раз он вдруг резко Сукуну обрывает, когда зарывается пальцами ему в волосы, дергает вверх и назад – и заставляет их вновь встретиться взглядами. – Да ты угомонишься уже, а? – интересуется Фушигуро с намеком на раздраженное шипение в ровном, низком голосе, с почти неуловимым оттенком ярости в интонациях – но такой, заебанной ярости, будто Сукуна и правда пиздецки его своим дерьмом заебал. И глаза Фушигуро… Ярость виднеется и в их блеске – в оттенках черноты, в оттенках голода, в оттенках жажды, где-то среди мрачных теней преисподних, и Сукуна вдыхает чуть тяжелее нужного. Осознает, что его основательно кроет – кроет и от этого взгляда, и от низкого голоса, и вот жесткой хватки в собственных волосах, и от намека на ярость, едва ощутимого во всем этом… Черт. Он заставляет себя внутренне встряхнуться. Заставляет себя сосредоточиться. Пальцы Фушигуро разжимают хватку, выпутываются из волос – Сукуна едва не скулит разочарованно… но наконец ему удается хоть сколько-то сконцентрироваться на услышанных словах. Это немного отрезвляет. Заставляет туман в голове немного проясниться. И тогда Сукуна ощущает ответный всплеск раздражения. Ну вот какого черта, а? Почему Фушигуро так реагирует на его предложение переместиться в квартиру? Что именно с этим предложением не так?! Комментарии Сукуны ведь были направлены совсем не на то, чтобы его разозлить – а… Действительно расписать ему преимущества. Доказать, что это – логично и рационально. Доказать, что это имеет гребаный смысл. Логичный и, чтоб его, рациональный смысл! Но по итогу Фушигуро – в ярости. И хотя часть Сукуны в восторге от вида его ярости – яркой, кроющей, горячей и приятно обжигающей. И хотя Сукуна все еще не хочет ссориться, не хочет случайно все разъебать, собственно, проебавшись, не хочет, черт возьми… но и сдержать всплеск собственного раздражения нихуя не может, когда все же рычит в ответ: – А ты перестанешь упрямиться уже, а? Они сцепляются взглядами, раздраженные, распаленные и жаждущие, и, гребаный же пиздец, Сукуна должен быть тоже в ярости, он должен хотеть проливать реки крови, обращать города в пыль, или еще какое подобное дерьмо. Но вместо этого он… Вместо этого он просто – хочет. Фушигуро хочет. С каждой секундой хочет лишь сильнее. И максимум, на который его хватает – это лишь всплеск раздражения. Взгляд непроизвольно опускается на эти тонкие, поджатые, искусанные в поцелуях губы, и Сукуна судорожно сглатывает, ощущая, как в горле тут же пересыхает… Кажется, еще немного – и его опять крыть начнет. Бля-я-я-я-я! Это стоит нехуевого такого усилия воли – заставить себя вернуться взглядом к глазам Фушигуро, но не то чтобы это хоть сколько-то помогает. Точно не помогает, когда Фушигуро смотрит с этим жаждущим огнем в глазах, с этой темнотой, затопившей радужку, с этими бесами, отплясывающими в черноте расширенных зрачков… Так. Стоп. Сосредоточься, Рёмен, чтоб тебя! Вспомни уже, как думать головой, а не членом! За исключением того, что у него и голова, и член, и инстинкты, и все гребаное нутро на одного только Фушигуро настроены… Да ну бля же, а! Тем не менее, Сукуна все же удается заставить себя вновь кое-как сфокусироваться на происходящем, на то ли назревающем, то ли нет разговоре, от которого пока что – только отголоски взаимного раздражения, смешанного с таким же взаимным желанием. И еще – эти кроющие отголоски сдержанной ярости Фушигуро. Черт. С одной стороны – кажется, возникшая небольшая пауза как раз может быть подходящим моментом, чтобы все замять, утопить в поцелуях и сделать вид, что ничего не было. С другой… Ну, Сукуна тоже заебался, в общем-то. Он нихуя не понимает. Фушигуро к перспективе переместиться в его квартиру относится так, будто Сукуна его в самый центр преисподней зазывает – да даже окажись такой вариант правдой, Фушигуро и то, наверное, благосклоннее реагировал бы. У него, вон, у самого в глазах преисподние правят. Сукуна поставил бы на то, что Фушигуро себе и дьявола подчинил бы – но по чистой случайности. Совершенно к этому не стремясь. Самого же Сукуну вот подчинил. …что. Сукуна моргает. Это что сейчас за мысль была вообще? Ладно, не суть. Сейчас точно не подходящий момент для какой-то вспыхнувшей в голове херни. Так что он от этой идиотской мысли отмахивается, откладывает ее на полку, в коробку «подумать-позже-или-не-думать-вовсе» – и заставляет себя сосредоточиться на Фушигуро и на раздражении, вызванном последними гребаными неделями и тем, как этот чертов упрямец игнорировал очень прямолинейные намеки Сукуны на его квартиру. На раздражении, вызванном раздражением Фушигуро из-за того, что Сукуна продолжает это упоминать, продолжает свои комментарии-аргументы вбрасывать… Раздражение, вызванное раздражением. Охуеть, конечно. И, да, все еще существует пиздецовая вероятность, что если тему сейчас не замять, если продолжить сейчас об этом говорить – то Фушигуро далеко его пошлет, но… Сукуна все же надеется, что он не просто молча свалит, а для начала словесно свои намерения обозначит, чтобы была возможность вовремя заткнуться. Фушигуро, конечно, может быть тем еще засранцем – но он все-таки не мудак. Он не из тех, кто просто разворачивается и молча уходит, а потом вот также, без слов и предупреждений, масштабно кладет на человека хуй. Ну, по крайней мере, Сукуна, черт возьми, надеется, что он не доведет до той грани, где Фушигуро сделает для него исключение и именно так и поступит. Бля. Тем не менее, Сукуна все еще хочет, нахрен, понять. Какого черта?! Да, Фушигуро пытался ему что-то объяснить в тот прошлый раз, когда они полноценно об этом говорили… ну, когда срались на эту тему. А с тех пор были только вбросы-намеки Сукуны и короткие едкие ответы Фушигуро. После все эти реплики тонули в поцелуях. А Сукуна так толком и не въехал, в чем проблема-то, почему Фушигуро настолько уперся. Где-то по краю сознания вдруг мелькает мысль о том, что если бы какая-нибудь девка в свою квартиру так старательно пыталась загнать самого Сукуну, вдруг прилипнув к нему – он бы послал ее и попытался бы никогда больше с ней не пересекаться. Потому что – да нахуй надо. Но это же… Это другое! Сукуна же не пытается Фушигуро хуйню какую-нибудь сопливую навязать или еще что, как вот такие девки с их ебучими розовыми замками или что у них там! Сукуна же всего-то пытается Фушигуро в трусы залезть – ну так это норма для них. Они друг другу в трусы на регулярной основе залезают. Тут, конечно, большой вопрос – когда это для Сукуны стало нормальной залезать к другому мужику в трусы и радоваться, когда тот залезает в трусы к нему… Но – хэй! Для экзистенциальных кризисов и прочих рефлексий у Сукуны есть время тогда, когда Фушигуро нет рядом – когда же Фушигуро рядом есть… найдется множество занятий поинтереснее. Тем не менее, сейчас им, кажется, реально нужно поговорить. В предложении Сукуны же ничего особенного, ничего личного – одна сплошная рациональность. Совершенно определенно все эти трухлявые парты и обшарпанные стены уступают по практичности и удобству кровати в квартире Сукуны. И его кухонному столу. И его душу. И… …и, на самом деле, Сукуны бы с радостью вместе с Фушигуро обтрахал каждый гребаный уголок своей квартиры. Хм. А ведь перспектива-то заманчивая. Мысль о Фушигуро в собственной квартире все еще не вызывает в нем отторжения, тогда как всегда вызывала отторжение мысль о буквально ком угодно на своей личной территории. Но в эту самую секунду Сукуна понимает, что отторжения не взывает также и вспыхнувшая мысль о том, что он был бы совсем не против, если бы Фушигуро в его квартире задержался подольше, чем просто для секса-на-одну-ночь… И об этом Сукуна тоже не будет сейчас думать. Не будет. Не будет думать сейчас о том, что у них и так все вышло далеко за пределы секса-на-одну-ночь – даже при том, что полноценного секса у них до сих пор и не было. Но когда это Сукуна с кем-нибудь неделями сосался бы, обжимался по углам и дрочил друг другу? Да никогда, бля! Такая хуйня с ним впервые… нет уж, не думать. Туда, в коробку «подумать-позже-или-не-думать-вовсе». В конце концов, именно он прерывает их яростно-жаждущие гляделки – и гребаное достижение века, величайшее проявление сраной выдержи со стороны Сукуны тот факт, что прерывает словами, а не поцелуем. – Я все еще не понимаю, в чем твоя гребаная проблема, Фушигуро, – взрыкивает он. И остается только надеяться, что звучит больше яростным, чем беспомощным – потому что Сукуна абсолютно беспомощен перед своим желанием вжать Фушигуро в стену и забить на все сраные разговоры, бля. Тем не менее, он заставляет себя сфокусироваться, продолжая: – Не надумывай себе хуйни какой-то. Это просто удобно. У меня кровать, душ, пожрать, долбанное реальное уединение – это определенно лучше, чем трухлявые парты, хилый замок и постоянные посторонние звуки, из-за которых мы дергаемся. Так какого хуя? Моя квартира – не филиал ада, это я могу гарантировать, – напоследок оскаливается Сукуна, и Фушигуро неприкрыто закатывает глаза. Хмыкает. – Как будто это стало бы для меня проблемой – будь она филиалом ада. Ага. Это да. Об этом Сукуна уже думал – и Фушигуро сейчас просто его мысли подтверждает. Так-то он уверен – в филиал ада этот упрямец зашел бы с гордо поднятым подбородком, стальной осанкой и всех бесов бы выдрессировал. Что, вообще-то, нихуя не говорит пользу Сукуны. Его квартира хуже филиала ада? Ну заебись просто. – Между нами же просто секс, – неожиданно жестко припечатывает Фушигуро, со сталью в глазах, сталью в голосе – и Сукуна в душе не имеет, какого хуя эта фраза вдруг так мощно ударяет его под дых, что едва удается не отшатнуться. – Я не понимаю, почему для тебя проблема просто потрахаться здесь. Сукуна глубоко вдыхает – медленно выдыхает. Да, Фушигуро абсолютно прав. Между ними просто секс. Просто секс. Просто… И не имеет никакого долбаного смысла вспышка эта боли в солнышке, когда Фушигуро так невозмутимо и равнодушно этот гребаный факт озвучивает. Черт. Но, тем не менее, даже если у них просто-чертов-секс – это еще не значит, что нужно довольствоваться трухлявыми партами, постоянно спешкой и вздрагиванием от каждого постороннего звука, бля! Не значит, что им нужно полноценно трахаться вот так, наскоро, на одной из этих гребаных парт, с вероятностью того, что Фушигуро, кое-как себя растянувшему, придется просто перетерпеть эту херню, сцепив зубы… Еще один глубокий вдох – медленный выдох. И Сукуна отвечает так спокойно и ровно, как только может, пытаясь не сорваться опять в рычание – пытаясь не облажаться окончательно и не свести все к тому, что Фушигуро наконец-то, черт возьми, его пошлет: – Я уже говорил. Я не хочу проебаться и случайно сделать тебе больно… – Тебя не должна волновать моя боль. – Но она меня, блядь, волнует! – все же опять срывается Сукуна, не выдерживая, выплевывая эти слова со вспышкой наконец вскинувшейся внутри ярости. Потому что – то, с каким равнодушным лицом, каким сухим тоном Фушигуро говорит, что его боль не должна волновать Сукуну? Да нахуй же, а! Нахуй. Кем Фушигуро вообще его считает?! То есть… да, ладно, Сукуна и есть мудак и сволочь, а у Фушигуро дохуя причин быть не охренеть какого мнения о нем – но все-таки, бля! Какого хера?! Конечно же ему, черт возьми, не плевать! – Даже если в какой-то момент будет… плохо – я умею терпеть боль. Ты даже не заметишь… – произносит Фушигуро все тем же равнодушным, сухим голосом, едва уловимо притормозив лишь перед словом «плохо» – будто пытался подобрать что-то хотя бы относительно нейтральное, ну, там, вместо «хуево», «пиздецки», «так, что я это дерьмо потом вспоминать буду с отвращением, ненавистью и ужасом». И – что за нахуй. Что на нахуй. – Ты меня слышишь вообще?! Не хочу я, чтобы тебе приходилось терпеть! – оборвав Фушигуро на полуслове, срывается Сукуна почти в крик, рычащий, яростный, и, кажется, даже отчаянный. Черт возьми. Но затем он глубоко вдыхает. И продолжает уже тише, контрастно почти-шепотом на фоне предыдущего почти-крика: – Я хочу, чтобы тебе хорошо было, идиот ты, Фушигуро, – и сам слышит, как в собственном голосе проскальзывает что-то надломленное, едва не умоляющее – ну да и похуй, на самом деле. Все, что угодно, лишь бы Фушигуро наконец его услышал. А в голове так и вертится – почему. Почему. Почему. Почему Фушигуро готов перетерпеть боль, готов задвинуть собственное наслаждение на второй план, в тень, если вдруг будет… плохо, черт возьми – лишь бы не соглашаться на предложение переместить все в квартиру Сукуны? Это предложение настолько ужасно? Ужаснее боли? Ужаснее вероятности того, что их попытка потрахаться на трухлявых партах может обернуться пиздецом для Фушигуро? …я умею терпеть боль. Ты даже не заметишь… – эхом отдаются в голове слова Фушигуро, и Сукуна ощущает, как что-то внутри него обмерзает ужасом. А что, если, пока ему самому будет хорошо – Фушигуро будет хуево, а Сукуна действительно ни черта не заметит?.. Блядь. Нет уж. Ни за что. Ужас от этой мысли такой, что у Сукуны, кажется, легкие в черные дыры сжимаются. Пусть уж лучше они с Фушигуро так никогда до полноценного секса и не дойдут, чем… Это. Видимо, что-то такое отражается на его лице и в его глазах, видимо, что-то такое звучит в его яростном почти-крике, в надломленном почти-шепоте; может быть, Фушигуро наконец, черт возьми, услышал и понял – но непроницаемое выражение его лица, кажется, вдруг едва уловимо смягчается. Секунду-другую он лишь смотрит на Сукуну внимательно, пристально – а затем что-то неясное вспыхивает в глазах напротив, и Фушигуро тихим, странным голосом говорит: – Ты и правда не понимаешь, да? Сукуна лишь хмурится в ответ. Потому что Фушигуро звучит так, будто он понимать должен, будто это что-то очевидное, само собой разумеющееся… Бля. На самом деле, до встречи с Фушигуро не считал себя Сукуна совсем уж тупым – но за последние месяцы явно пришлось пересмотреть свое мнение о самом себе, черт возьми. А затем Фушигуро вдруг тяжело вздыхает. На секунду прикрывает глаза, сжимает пальцами переносицу и бурчит под нос, будто скорее для самого себя, чем для Сукуны: – Ты меня еще даже не трахнул – а все мозги мне уже выебал. Сукуна невесело хмыкает – ему нечем это, в общем-то, оспорить, хотя и пожалеть о своем упрямстве он не может; не тогда, когда дело касается Фушигуро и того, будет ли ему хорошо. Но и сам Фушигуро не звучит обвиняющим, только… немного усталым и будто бы обреченным. И когда он наконец открывает глаза – то смотрит на Сукуну тоже со смесью усталости и обреченности. Сухо хмыкает. А затем спрыгивает с парты. Осторожным движением отодвигает от себя оторопевшего Сукуну. Отворачивается. Подхватывает свои вещи. Начинает идти к двери… Какого?.. Ужас начинает затапливать Сукуне изнанку – и лишь после, следом за этим ужасом, все нарастающим, затапливающим ему гребаные внутренности, начинает накрывать осознанием. Фушигуро что… уходит? Сукуна все-таки довел его до края? До того, что он решил оборвать все вот так, просто развернувшись и уйдя, даже без лишних слов? Нет. Только не это. Только не так. Сукуна не может… Сукуна не… Но затем, прежде чем Сукуна успевает хоть что-то сказать и сделать, прежде чем успевает хоть немного свой уже животный ужас побороть, чтобы что-то, черт возьми, сказать и сделать. Фушигуро вдруг оборачивается к нему и вздергивает бровь. – Ты идешь? – Куда? – наконец все же вырывается из Сукуны хриплое, ошарашенное, и Фушигуро вновь закатывает свои прекрасные глаза. – Это я у тебя должен спрашивать. Ты же меня так старательно пытаешься к себе в квартиру затащить уже несколько недель. О, – думает Сукуна. О-о-о, – думает Сукуна. О-о-о-о-о, – думает Сукуна. Получается весьма осмысленно. Но на большее его мозг пока что нихуя не способен. А затем до этого мозга начинает доходить. И весь ужас тут же улетучивается, будто и не было, и Сукуна ощущает, как улыбка сама собой медленно расползается на его губах. И у Сукуны ритм в грудной клетке сбивается, сердечная мышца оголтело в ребра колотиться принимается. И Фушигуро опять хмыкает – но в этот раз у него выходит куда мягче. И Сукуна почти уверен, что видит, дергается уголок его губ. Вытянув руку по направлению к Сукуне, Фушигуро шевелит пальцами и ворчит: – Пошли уже, если не передумал. – Не передумал, – тут же спешно отзывается Сукуна и за руку Фушигуро с готовностью хватается, переплетается пальцами, радостно за ним следуя. Но затем они оказываются у двери. И Сукуна будто в замедленной съемке видит, как свободная рука Фушигуро к замку, к дверной ручке тянется. И Сукуна физически ощущает, как собственная улыбка стекает с губ. Как сердце опять сбивается с ритма – но теперь не счастливо. Панически. Когда накрывает осознанием. Потому что там, за этой дверью…***
…там, за этой дверью. Весь остальной мир.***
Тот мир, который Сукуна игнорирует, о котором забывает наедине с Фушигуро, наедине с его восхитительными глазами, и тонкими губами, и хриплым голосом, и поцелуями, от которых башню сносит. И здесь, в закрытых кабинетах, существуют только они двое. И здесь, в закрытых кабинетах, рядом с Фушигуро – Сукуна может быть кем угодно, может быть лучше, смелее. И здесь, в закрытых кабинетах, заключен идеальный мир, о котором он даже не мечтал. Но там, за гребаной закрытой дверью…***
Взгляд Сукуны опускается на их с Фушигуро руки – и он с силой сглатывает. И он хрипит – до того, как Фушигуро свободной рукой дверь откроет: – Постой. Фушигуро тут же останавливается. Дверную ручку отпускает. Все еще оторопело пялящийся на их переплетенные пальцы и пытающийся сглотнуть вспышку паники Сукуна – ни видит ни его глаз, ни выражения лица. Но слышит какое-то печальное, спокойное понимание в его голосе, когда Фушигуро говорит: – Ты передумал. Его слова даже не звучат вопросом – скорее, лишь озвучиванием очевидного факта. И это заставляет Сукуну тут же резко вскинуть голову. И это заставляет его собраться достаточно, достаточно подавить свою панику. Чтобы сказать так твердо, как может: – Конечно, нет, – твердо у него ожидаемо нихуя не выходит, голос сбивается, ломается – но Сукуна абсолютно серьезен, он не передумал. Да с хрена там передумает! Проблема совсем не в этом – но, пожалуй, Сукуна может понять, почему Фушигуро так решил. Вот только на самом деле… Просто… А затем взгляд сам собой вновь на их переплетенные пальцы опускается – и по периферии зрения Сукуна видит, как Фушигуро прослеживает его направление. – О, – тут же вырывается из него тихое, ничего не выражающее. – Конечно. После чего, в этот раз верно считав причину внезапной паники Сукуны – Фушигуро осторожно разжимает хватку и выплетает собственные пальцы из чужих. И это, на самом деле, последнее, чего хочет Сукуна – но… Блядь. Блядь. Тут же становится необъяснимо холодно, тут же отчаянно начинает чего-то не хватать – Сукуна едва удерживается от того, чтобы за рукой Фушигуро потянуться. Но, одновременно с этим – паника наконец медленно отпускает. Приходится сжать собственные ладони в кулаки. Лишь бы все же не потянуться, бля. – Хочешь, выйдем по очереди, чтобы никто ничего не заподозрил? – слышится абсолютно ровный голос Фушигуро. И Сукуна тут же вскидывает голову. Но интонации Фушигуро не звучат с едкой насмешкой, в нечитаемом взгляде напротив нет ни следа осуждения – он просто задает вопрос, спокойно и невозмутимо. А Сукуне все равно мерещится что-то болезненное и горькое на донышке его глаз. Хотя, возможно, он всего лишь видит отражение той горечи и боли, вспышку которых почему-то ощущает сам. Но Сукуна все же растягивает губы в ухмылке прежде, чем сказать: – Нет уж. Вдруг ты от меня сбежишь? В ответ Фушигуро смотрит на него внимательным пристальным взглядом – тем самым, от которого ощущение, будто до позвонков препарирует. Сукуна заставляет себя не отворачиваться – хотя в этот самый момент, когда горечь и боль все еще оседают внутри, когда горло скручивает чем-то, похожим на вину, до пиздеца сложно оказывается не отвернуться. – Я не из тех, кто сбегает, Рёмен, – наконец, бросает Фушигуро прежде, чем развернуться. И первым выйти из кабинета, наконец открыв гребаную дверь. Но теперь – без руки Сукуны в собственной ладони.***
Да уж, – думает Сукуна, идя за ним следом и глядя в эту широкую, стальной жердью выпрямленную спину; старательно не глядя на руку, еще недавно сжимавшую его ладонь. Из них двоих за бегство отвечает сам Сукуна.***
В том числе и за бегство от самого себя.***
Не лучшее выходит начало того, чего он так добивался, бля. Поездка на машине Сукуны получается удушающе тихой, немного мрачной. Атмосфера откровенно давит, пока молчаливый Фушигуро с ничего не выражающим лицом рассматривает пейзаж за окном, целиком и полностью игнорируя чужое присутствие. Пальцы Сукуны начинают непроизвольно отбивать нервный ритм на руле – и когда он ловит себя на этом, то остановить ритм даже не пытается. Опять начинает накатывать паника. Он все испортил, да? Он все испортил в тот момент, когда намекнул, чтобы Фушигуро его руку отпустил прежде, чем они выйдут в коридор. Черт. Но Сукуна не мог просто… Они не могли просто идти через весь универ, взявшись за ручки! Такое дерьмо уж точно вызвало бы вопросы! И, может, Фушигуро и похуй – наверняка похуй, его явно никогда не волновало, кто и что о нем думает, иначе он не был бы открытым геем, черт возьми. Но Сукуна… Сукуна не… …Сукуна вдруг ловит себя на мысли, что хотел бы оказаться тем, у кого хватило бы на такое смелости. Рядом с Фушигуро, ради Фушигуро – хотел бы. Блядь. Блядь. Он едва сдерживается от того, чтобы ебнуть кулаком по рулю – но глубоко вдыхает и медленно выдыхает. Напоминает себе, что сейчас не один – и заставляет себя сосредоточиться на дороге. Не хватало еще в аварию попасть, когда Фушигуро сидит рядом. На себя-то похуй – но вот он… Черт. В голове даже мелькает мысль о том, не стоит ли все остановить, не стоит ли спросить, куда Фушигуро отвести вместо квартиры Сукуны – но… Если бы он хотел все остановить, то сам бы сказал об этом, верно? Сам бы сказал, куда его отвести. Но Фушигуро этого не делает. Он даже не выглядит мрачным или недовольным – только знакомо закрытым, невозмутимым. И молчаливость для него – это ведь нормально, верно? Правда, Фушигуро не только не говорит – но в принципе игнорирует существование Сукуны, и не смотрит на него, и… Бля. Когда Сукуна косится на Фушигуро, то ощущает, как внутренности сжимает трепетом и восторгом. Сколько же в нем храбрости, сколько не только внешней, но и внутренней силы; насколько же он охренительный, когда снова и снова, раз за разом противостоит целому миру с гордо вздернутым подбородком, отказываясь притвориться тем, кем не является. Сукуна же – просто трус. И не гей, ага. Пиздец. К концу поездки его паника, прыгает уже куда-то за гребаную грань, и Сукуна начинает ощущать себя так, будто еще немного – вывернется и собственные гребаные локти вполне буквально жевать начнет. Но это ничего. Все нормально. Все в порядке. В порядке.***
В порядке, блядь.***
В квартиру Сукуны они поднимаются также молча, Фушигуро все еще не смотрит на него, держится отстраненно, на приличествующем расстоянии. А Сукуна пялится на его руку, как дебил, и… …и переводит взгляд на камеру в углу кабины лифта, на котором они поднимаются. Черт. Черт. черт черт черт Он просто не может себя пересилить, даже здесь, а кабине лифта, где только они двое… и ебучая камера. Ловит себя на том, что хочет, отчаянно, до одури хочет – но… Гребаный пиздец. Это всего лишь какое-то слащавое держание за ручки, Сукуна и с девчонками никогда не был в таком заинтересован. Так какого хуя с ним происходит сейчас?! Почему это вдруг кажется таким до пиздеца важным; почему кажется таким проебом то, что Фушигуро пришлось из-за Сукуны его руку отпустить; почему так хочется, чтобы отпускать ему не пришлось; почему так хочется самому к ладони Фушигуро потянуться, даже если нихуя не выходит – но все равно ведь, черт возьми, хочется. Почему. Почему…***
Блядь!***
А затем, когда они наконец переступают порог его квартиры – Сукуна тут же, как только дверь за ними захлопывается, выпаливает на выдохе: – Прости. Фушигуро останавливается. Оборачивается. Моргает. Впервые с тех пор, как они из универа вышли – прямо на Сукуну смотрит. – Тебе не за что извиняться, Рёмен, – говорит он спокойным, ровным голосом, нет ни следа осуждения, презрения, едкой насмешки. …тогда почему у Сукуны ощущение, что очень даже есть, за что?! Почему ощущение, что также есть что-то скрытое за этим нерушимым спокойствием Фушигуро, что-то, что отчаянно хочется исправить – пусть даже извинениями не исправить нихуя… И, вообще-то, Сукуна не извиняется. Никогда. Ни перед кем. …ни перед кем другим. Но ради Фушигуро? Совсем не сложно. Совсем не проблема. За исключением того, что сейчас извинения кажутся чем-то настолько бессмысленным и недостаточным – вот только гребаное «прости» остается единственным, на что Сукуна способен. И это пиздец. На секунду-другую они замолкают, друг на друга глядя, и Сукуна физически ощущает, как неловкость забивается ему в глотку, и каким вообще образом он все настолько испортил?! Все должно было оказаться не так! Наконец Сукуне удалось уговорить Фушигуро прийти к нему, наконец Фушигуро здесь, в его квартире – но вместо счастья, предвкушения, вместо того чтобы наслаждаться наконец полученным полноценным уединением, отсутствием заставляющих дергаться посторонних звуков, и трухлявых парт, и потребности спешить, постоянно оглядываясь на хлипкий замок… Получается вот это. Неловкость. Давящая тишина. Момент, порушенный к чертям. Из-за Сукуны. Да блядь! И пока он пытается судорожно подобрать слова, Фушигуро оказывается тем, кто первым разбивает эту повисшую над ними душную тишину, которая, кажется, тянется вечностями, хотя на деле наверняка проходит не больше нескольких секунд. Конечно же, это Фушигуро. Из них двоих ведь именно он отвечает за храбрость, пока Сукуна отвечает за гребаную трусость. – Ты точно не передумал? – серьезно интересуется Фушигуро с хмурой складкой, появившейся между бровей – и Сукуна тут же твердо, без сомнений выпаливает, наконец выталкивая из себя хоть одно гребаное слово: – Нет, – но следом добавляет уже куда менее уверенно: – А… ты? – Нет, – тоже уверенно отвечает Фушигуро. Тишина. Что ж, никто не передумал, они собираются потрахаться, все просто заебись. Тогда какого хуя заебись не ощущается?! Им бы сейчас жадно сосаться – а вместо этого они опять застывают в этой гребаной тишине… Ну да, с какой стороны ни посмотри – все охуеть, как заебись, сука. Молодец, Рёмен. Сто из десяти по части проебов. – Я могу принять душ? – наконец, интересуется Фушигуро все так же ровно и невозмутимо. А его легкую, почти неуловимую нервозность выдает разве что то, как он зарывается пальцами в волосы – да и это Сукуна знает лишь потому, что наблюдает за ним месяцами и научился отлавливать вот такие, мелкие признаки. У него самого в это время нервы – гребаные натянутые струны, готовые вот-вот от напряжения лопнуть. – Конечно, – отвечает Сукуна после секундной паузы, заставляя себя включиться в гребаную реальность и пытаясь казаться спокойным, невозмутимым… И уверенный, что абсолютно в этом проебывается. Хотя тот факт, что он наконец может хоть что-то, черт возьми, для Фушигуро сделать – немного помогает. Так что Сукуна все же додумывается провести для него короткую экскурсию по квартире, чтобы тот мог сам ориентироваться – а заканчивает эту экскурсию ванной. А там показывает, где что найти. – Хочешь, я найду тебе что-нибудь переодеться и оставлю у двери? – напоследок бросает Сукуна, и Фушигуро кивает. – Было бы неплохо, спасибо. Стоящий в коридоре Сукуна думает, что сейчас дверь перед его носом захлопнется… Но Фушигуро вдруг хмурится, будто ему в голову приходит какая-то мысль. Бросив взгляд назад, он критично осматривает полки и интересуется невозмутимо: – Смазки у тебя здесь не найдется, верно? А Сукуна впадает в идиотский ступор на какую-то долю секунды, после чего оторопело качает головой, ощущая, как совершенно по-идиотски от этого вопроса теплеют уши. Да блядь! Он не должен так реагировать на такие вопросы, учитывая, для чего они здесь! Но… Да, в ванной смазки у него действительно нет. Он же убежденный натурал или типа того. Во время дрочки легко обходился и без этого, а уж с девчонками вовсе смазка была ему без надобности – проблем с этим никогда не возникало, и от анала с ними Сукуна же всегда отказывался, ага. Это ж по-гейски, ага. Черт. Другой вопрос в том, что Сукуна все же… хм, наделся на такой поворот событий, как сейчас, так что тот факт, что смазки нет конкретно в ванной – не значит, что с некоторых пор ее нет совсем в квартире. Где-то приблизительно с тех пор, как он впервые предложил Фушигуро переместиться в эту самую квартиру, ага. Вот только… Сукуна не успевает подумать, что именно за «вот только» царапает по краю сознания, когда в ответ Фушигуро уже сухо, понимающе хмыкает и пытается ему обойти. – Тогда мне нужно… – Зачем? – преграждает ему путь Сукуна, наконец включаясь в реальность и хмурясь. Что-то внутри него неприятно сжимается – но голова не сразу догоняет инстинкты и рефлексы, уже встающие на дыбы, и Сукуна не понимает, что именно его так в этой ситуации напрягло. Бросив на него невпечатленный взгляд, Фушигуро ровным голосом говорит: – Мне кажется, мы уже прошли стадию осознания того, что для анального секса нужна смазка и на сухую – херовый вариант. – Нет, я имею в виду… – пытается Сукуна. И до него наконец доходит, что же именно он имеет в виду. Доходит, что именно в этом диалоге напрягло; что именно за «вот только» в голове вспыхнуло. О. Фушигуро же нужна смазка, чтобы… подготовить себя, верно? Но ведь они здесь как раз для того, чтобы ему не нужно было это делать! Одна из причин как раз в том, что Сукуна хотел… – Я хочу все сделать сам, – выпаливает он тут же, бездумно. Выходит хрипло, тихо, куда менее твердо, чем хотелось бы, но это действительно то, что Сукуна имеет в виду, черт возьми! И хотя часть его опять жутко хочет трусливо отвести взгляд, он заставляет себя не отворачиваться от глаз Фушигуро Выпрямляет плечи и все еще тихо, но уже тверже говорит: – В этом же была вся суть. Я хочу узнать, как сделать тебе хорошо. Хочу, чтобы ты сам объяснил мне, как сделать тебе хорошо. Хочу, чтобы тебе было хорошо, – получается немного бессвязно и сбивчиво, кажется, там промелькнуло слишком уж много «хорошо» на каких-то несколько предложений – но Сукуна надеется, что мысль ему донести удалось, а затем добавляет тише: – Пожалуйста, Фушигуро. И одна-единственная фраза получается до страшного искренней, до страшного уязвимой. А Сукуна ведь никогда никого ни о чем не просит – точно также, как никогда и ни перед кем и не извиняется. И тем более – он не умоляет. Но Но… Перед ним не кто-то другой – перед ним Фушигуро. И когда Сукуна видит, как едва уловимо смягчаются его глаза – впервые с тех пор, как они из того чертова кабинета вышли, смягчаются – он думает… Это того стоило. Рядом с Фушигуро ведь все привычные столпы, как всегда, в труху; его Сукуна готов и просить, и умолять, и извиняться перед ним, и никакого отторжения к этому не ощущает, тем более, когда в ответ тот так на него смотрит. Другой вопрос в том, что он предпочел не доводить до того, когда нужно перед Фушигуро извиняться. Не проебываться раз за разом, черт возьми. Другой вопрос в том, что если бы собственная мольба принудила Фушигуро к чему-либо, чего тот на самом деле не хочет… Нет, к такому Сукуна уж точно не стремится. Но сейчас ведь речь о желании сделать хорошо Фушигуро – и о таком он точно просить готов. И раз от такой просьбы взгляд напротив смягчается, а не заостряется, пусть и длится это всего какую-то долю секунды прежде, чем глаза Фушигуро вновь становятся нечитаемыми… Значит, все совсем не плохо, верно? На самом деле, Сукуна мог бы вырвать сердце из собственной грудной клетки и вручить его Фушигуро, если бы это значило, что его глаза хоть немного потеплеют. И Сукуна не будет думать о том, откуда в его голове такие мысли. Туда, в коробку «подумать-позже-или-не-думать-вовсе». Кажется, если Сукуна продолжит таким темпами – эта ебучая коробка скоро по швам трещать начнет. – Все, что захочешь, Сукуна, – отвечает Фушигуро, вроде бы, своим привычным, спокойным голосом – но есть что-то в его интонациях, что-то в том, как он это говорит, из-за чего его слова ощущаются куда менее отстраненными. Есть что-то в его хрипловатом, низком голосе, в его уверенных, непроницаемых глазах, что охренительно прошибает Сукуну до самых позвонков. Ох. А затем Фушигуро, очевидно, решает его добить – потому что подается вперед, и обхватывает лицо Сукуны своими сильными и осторожными, ласковыми руками, и у Сукуны уже от этого дыхание к чертям сбивается. Но Фушигуро уже приближает свое лицо к его… – Можно? – спрашивает он, останавливаясь так близко, что Сукуна ощущает губами его горячее дыхание. И он замечает что-то непривычно неуверенное, проглядывающее в невозмутимом взгляде Фушигуро, проскальзывающее в ровных интонациях его хрипловатого голоса. Внутренности Сукуны неприятно сжимаются из-за этой чертовой неуверенности, из-за мысли о том, что это он сам поселил в Фушигуро такую неуверенность, вероятно, там, у двери кабинета, вынудив его отпустить собственную руку. Тебе можно все, – думает Сукуна. Но вслух сипит лишь: – Конечно. Пусть и ловит себя на осознании, что мелькнувшая мысль – это абсолютная гребаная правда. Ловит себя на осознании, что совсем не хочет, чтобы Фушигуро приходилось о таком спрашивать. Ловит себя на осознании, что в принципе сделал бы почти что угодно, о чем бы Фушигуро его ни попросил. Ну, кроме как взяться с ним за руки на людях. Блядь. Но, чисто технически – Фушигуро же и не просил, верно? Вот только, даже если бы попросил… А затем Фушигуро наконец целует его – и Сукуна не успевает додумать мысль, любые мысли в принципе вышибает из головы. Поцелуй выходит медленным, сладким и тягучим. Вроде бы почти невинным – но все равно таким, что внутри что-то одновременно вскипает жаждой и плавится чем-то, страшно похожим на нежность. Что внутри что-то, напряженное с того момента, как они из кабинета вышли – наконец отпускает. Наконец расслабляется. И когда Фушигуро разрывает поцелуй, отступая на шаг – Сукуна непроизвольно за ним следом тянется, а тот коротко фыркает, это замечая. Он не улыбается – но линия его губ теперь не такая стальная и жесткая, как была всю дорогу сюда, а в глазах вновь пляшут эти восхитительные бесы. Ох. Ох. Дверь наконец все же захлопывается перед носом Сукуны – а он оторопело моргает, на нее глядя, и ловит себя на том, что губы неконтролируемо тянет улыбкой. Ловит себя на том, что делает свободный, полноценный вдох впервые с тех пор. Как они вышли из того чертова кабинета.***
Искать обещанную одежду Сукуна отправляется, ощущая, как мир опять наливается красками, перестает казаться таким серым и безликим, а внутри, на месте недавней пустоты. Растекается что-то. Напоминающее гребаное тепло.***
Вообще-то, если уж на то пошло – у Сукуны найдется и новая футболка, и пара ни разу не ношенных штанов, которые он мог бы дать Фушигуро. Но… Но. В какой-то момент Сукуна вдруг ловит себя на том, что на деле перебирает те из чистых вещей, которые носит довольно часто, выискивая среди них что-нибудь получше. Почему это делает, он не знает. Не знает, почему это вдруг кажется таким важным – дать Фушигуро что-то именно из своих вещей, особенно учитывая, что обычно Сукуна терпеть не может, когда его вещи берут. И все же… Еще одна вещь в ту самую коробку – «подумать-позже-или-не-думать-вовсе». Оставив у ванной самые нормально выглядящие свои футболку и штаны, которые только удалось отыскать – Сукуна возвращается в комнату. И очень, очень старательно пытается отвлечь себя от вдруг вспыхнувшей в голове мысли о том. Что в его ванной сейчас. Голый Фушигуро.***
Черт возьми.***
Когда слышится приглушенный хлопок двери и звук осторожных шагов Фушигуро – Сукуна открывает взгляд от экрана ноута, который только-только включил, и… Ох. Ох. В горле пересыхает, вдох застревает в трахее, сердечный ритм въебывается со всей дури в ребра. Справедливости ради – вид Фушигуро всегда делает что-то странное, страшное, но прекрасное с внутренностями Сукуны, с его сердцем, с его дыханием. Но почему-то. По какой-то ебаной причине. Вид его в собственной одежде Сукуны… Он ощущается, как что-то, блядь, запредельное. И это странно. Странно до пиздеца. Сукуна не просто не любит, когда его вещи берут. Такое было один раз, когда он привел в свою квартиру какую-то девку, ни имени, ни даже лица которой уже и не вспомнит – а она напялила на себя его рубашку без разрешения. Впрочем, если бы спросила – была бы послана далеко. Самая положительная эмоция, которую это вызывало тогда в Сукуне – раздражение. После чего он тут же выстави ее за дверь – заставив перед этим переодеться, конечно, – и зарекся еще когда-нибудь кого-нибудь к себе приводить. А теперь – вот. Теперь перед Сукуной стоит Фушигуро, которого он сам уговорил к нему прийти и приложил к этому столько, блядь, усилий. Теперь перед Сукуной стоит Фушигуро, у которого капли воды все еще срываются с мокрых волос. Теперь перед Сукуной стоит Фушигуро, в его футболке и в его штанах, которые смотрятся на нем просто отлично, хотя телосложение у него худощавее, чем у Сукуны – но то, что одежда больше на размер-другой, ощущается, будто так и нужно. Теперь перед Сукуной стоит Фушигуро, которому он сам собственную одежду отдал – и Сукуна… Это определенно что-то делает с его внутренностями. Фушигур в его одежде, в его квартире. Делает что-то страшное – и что-то приятное. Прекрасное, черт возьми. Сердце – в кадык, тепло – за ребрами, вдох – в трохее. Застрял и отказывается выбираться. Пиздец. Когда у Фушигуро бровь вопросительно взлетает вверх – Сукуна понимает, что завис и неприкрыто залип, и заставляет себя внутренне встряхнуться. Да гребаный же пиздец! Отбросив ноут на кровать, он вскакивает на ноги и выпаливает: – Эм… Я, наверное, тоже в душ. Выходит сбивчиво, нелепо, и какой же Сукуна сам нелепый. – Ты… Эм, чувствуй себя, как дома, или еще какая хуйня, – добавляет он, и звучит как-то нихуя не лучше, ну бля. Прежде чем, резко отвернувшись, ломануться в ванную – чтобы еще какой хуйни не ляпнуть – Сукуна вспоминает про включенный ноут и притормаживает. Бросает на него оценивающий взгляд, раздумывая, стоит ни выключить. Но ловит себя на том, что доверяет Фушигуро. Ничего такого у него там, в принципе, и нет – но еще Сукуна знает, что Фушигуро не из тех, кто будет рыскать и что-то выискивать. Хотя, вообще-то, точно также, как Сукуне до пиздеца не нравится видеть кого-то на своей территории или одетого в его вещи – ему уж тем более не понравилось бы, если бы по его телефону или ноуту кто-то попробовал шариться. Не то чтобы у кого-либо получилось бы зайти дальше пароля, который нужно ввести, конечно – но сам факт. Вот только Фушигуро… Сукуна, опять же, ему доверяет. Охуеть, какая внезапная мысль, на самом деле – не привык он никому доверять, но с Фушигуро, как и всегда, все ощущается иначе. И мысль о доверии к нему – не призрачными кандалами, а свободным выдохом. Так что Сукуна оставляет ему включенный ноут – пусть смотрит. И идет в ванную.***
А когда возвращается, все еще вытирая волосы полотенцем – то застает Фушигуро, рассматривающим корешки книг на его книжной полке; ноут так и лежит там же, где Сукуна его оставил, явно нетронутый. Сукуна мягко фыркает. И понимает, что вот совершенно не удивлен. Любой другой человек возможностью воспользовался бы – но Фушигуро ведь не любой другой человек. Он несоизмеримо лучше любого другого человека. За ребрами растекается что-то приятное, в чем Сукуна все еще отказывается признавать тепло или нежность. Бля. Секунду-другую он дает себе на то, чтобы просто полюбоваться, опершись плечом на дверной проем и сложив руки на грудной клетке. Полюбоваться этим задумчивым выражением лица; и этими серьезными, внимательными глазами; и тем, как эти длинные, сильные пальцы пробегают по корешкам книг, тут и там притормаживая; и закатным солнцем, льющимся в окна и путающимся в ночи этих волос, и четче вычеркивающим эти острые скулы, и заставляющим эти пушистые ресницы отбрасывать эфемерные тени. Зрелище, определенно завораживающее. Зрелище, определенно заслуживающее увековечивания. Ну, увековечить Сукуна не может – но он делает шаг вперед и все же тянется за своим телефоном, лежащим рядом на столе, чтобы украдкой щелкнуть Фушигуро на камеру. А потом вновь телефон откладывает и скользит к нему ближе и ближе. Обхватывает Фушигуро за талию, устраивая подбородок у него на плече, уверенный, что тот уже заметил чужое присутствие. И, действительно – Фушигуро даже не дергается. Лишь назад подается, навстречу Сукуне, плотнее прижимаясь спиной к его грудной клетке. А в этом грудной клетке – опять что-то странное, страшное и прекрасное. Сердце сбивается, дыхание стопорится. Ох. – Нашел что-нибудь интересное? – тихо спрашивает Сукуна, зарываясь носом Фушигуро в висок, и тот лениво тянет: – Ты все это читал? – Не все, но многое. – Нам определенно было бы, что обсудить. – В любое время. Они опять замолкают, пока Фушигуро продолжает корешки книг изучать, временами какие-то вытаскивая. И, в отличие от той давящей, тяжелой атмосферы, которая царила в машине, сейчас воздух между ними ощущается уютным пуховым одеялом. И Сукуна ловит себя на том, что ему нравится быть здесь и сейчас. Нравится стоять, держа Фушигуро в своих руках и уткнувшись носом в его все еще влажные волосы. Нравится настолько, что он мог бы провести так целую ночь. Мог бы целую ночь провести за объятиями с Фушигуро, за разговорами с Фушиигуро, за восторженным наблюдением, пока Фушигуро продолжает корешки книг изучать. Нравится. Нравится… – Сукуна, – наконец, зовет его Фушигуро, спустя, кажется, одну слишком уж быструю секунду – но одну чудесную вечность. – М-м-м? – вопросительно тянет Сукуна, трясь носом о его висок и давая понять, что слушает. – Мы здесь собрались, что я принял у тебя дома душ и оценил твои литературные вкусы? Сукуна замирает. И хрипло, приглушенно смеется в висок Фушигуро. – Если ты хочешь – можем провести так хоть всю ночь, – мурлычет он сипло, и осознает, что это абсолютно правда. Что именно об этом только что, черт возьми, думал. Сукуна настолько растворился в моменте, что даже забыл, для чего все это изначально было. То есть, он все еще хочет Фушигуро, до одури хочет, это безусловно – но и так, как есть сейчас, тоже чудесно. Восхитительно просто. – Твой литературный вкус не настолько хорош, – хмыкает Фушигуро, и Сукуна опять смеется. И оседает поцелуем на ушной раковине Фушигуро. А затем цепочкой поцелуев стекает ниже, на шею, принимается выцеловывать ее, тут и там мягко прикусывая. И когда Фушигуро возвращает на полку книгу, которую взял – то опускает ладонь на одну из рук Сукуны, все еще обхватывающих его за талию, и принимается поглаживать костяшки, и чуть тяжелее вдыхает. Сукуна довольно улыбается ему в шею. – Знаешь, мое предложение все еще в силе, – говорит Фушигуро, и когда Сукуна опять вопросительно мычит ему в кожу, продолжает мягче: – Я о том, чтобы самому себя растянуть. Тебе совсем не обязательно… – Но я хочу, – обрывает его Сукуна, замерев, ощутив, как старательно отрицаемое тепло внутри немного размывается ощущением неприятного стягивания, будто ребра эластичным бинтов слишком плотно перехватило. – Если, конечно, хочешь ты, – добавляет тише. Вообще-то, он думал, что они уже все решили. Но… Может, Фушигуро правда хочет сделать все сам, раз снова и снова продолжает к этому возвращаться? Может… ему неприятна мысль о том, чтобы его растянул Сукуна? Но, не успевает он в эту мысль закопаться, не успевает царапнувшее беспокойство толком разрастись. Как Фушигуро уже отвечает: – Дело не в том, что я не хочу, просто… Вероятно, это займет время и тебе со мной придется повозиться, – краем глаза Сукуна замечает, как он чуть морщится, продолжая: – Я давно не был снизу. На секунду Сукуна забывает, как дышать-то нужно, бля. Но вдруг будто со стороны слышит, как из собственного горла вырывается хриплое: – Как давно? – и ощущает, как что-то внутри вдруг вскидывается и довольно взрыкивает от этой мысли, от мысли о том, что он будет первым за долгое время, кто… И тут же резко сам себя обрывает. Бля. Да что с Сукуной не так? Какого хуя он так реагирует?! – Задолго до того, как мы с тобой… чтобы между нами ни было, – взмахивает Фушигуро рукой в воздухе. – Я в принципе очень редко бываю снизу. – Тебе не нравится? – тут же выпаливает Сукуна первую догадку, которая вырывается сама собой. И только осознав, что именно сказал – ощущает, как довольное рычание внутри сменяется каким-то неприятным, тревожным чувством. – Не то чтобы… – пытается объяснить Фушигуро. – На самом деле, так у меня было всего раз. Не сказать, чтобы это было совсем плохо – но и не хорошо тоже, повторения мне не хотелось. Но я… – и тут он сам себя обрывается. Секунду-другую будто колеблется, но затем шумно выдыхает и все же продолжает: – Не знаю. Думаю, для меня это сопряжено с определенным уровнем доверия к человеку. И я в принципе не то чтобы зависим от секса и так уж часто трахаюсь, только иногда, чтобы снять напряжение. До сих пор у меня не было никого, с кем бы действительно хотелось… – и Фушигуро чуть дергает плечом, обрывая мысль. А Сукуна невидящим взглядом смотрит на полку перед собой, обрабатывая все, что сейчас услышал, ощущая, как тревога дорастает до легкой тошноты. Больше ни намека на гребное довольное рычание внутри. В голове мелькает мысль о том, какой же он все-таки еблан. Даже ведь не спросил… – Нам не обязательно это делать. Тебе не нужно себя заставлять, – наконец немного сдавленно говорит Сукуна. – Мы можем придумать что-нибудь еще… – Что, ты принимающим будешь? – хмыкает Фушигуро в ответ, и Сукуна ничего не может поделать с тем, что непроизвольно дергается. Как еблан, ага. Бля. Фушигуро, мимо которого эта реакция явно не проходит – замирает в его руках, и Сукуна уже судорожно придумывает, чтобы на это ответить. Как свою идиотскую реакцию объяснять. Он же, черт возьми, прекрасно осознает, что Фушигуро просто пошутил, что Фушигуро не станет его ни к чему принуждать. Но гребаная паника уже поднимается внутри, уже забивается ему в глотку… В его руках Фушигуро начинает двигаться – и на секунду Сукуне внутренности зажимает страхом при мысли о том, что он сейчас выпутается из его рук из-за этой идиотской, чтоб ее, реакции. Но Фушигуро просто поворачивается в кольце рук Сукуны. Так, чтобы они оказались лицом к лицу, и, заглянув в глаза Сукуны, мягко, но серьено говорит со спокойным пониманием в радужках: – Хэй. Это была тупая шутка. Я не собираюсь на тебя давить и к чему-либо принуждать. – Я знаю это, – ведь действительно, черт возьми знает. – Просто… – Просто это была непроизвольная реакция. Все в порядке, – осторожно продолжает вместо него Фушигуро, когда Сукуна сбивается и замолкает на полуслове, когда оказывается не в состоянии продолжить и, черт возьми, объяснить. И попадает в точку. В нем все еще ни следа обвинения или осуждения, только сплошное понимание, и, гребаный пиздец, как Фушигуро вообще может быть реальным. – И я бы не стал ничего делать, если бы не хотел, – продолжает он более твердым голосом. – В конце концов, я пробовал только раз, и, да, это был не лучший опыт. Но я хочу попробовать снова, – последние слова Фушигуро произносит вновь чуть мягче – и все же абсолютно уверенно. – С тобой. Узнать, как это будет. И – ох. Ох. Сукуна вглядывается в Фушигуро недоверчиво, не в состоянии поверить, что он вообще существует. И сам Фушигуро в это время смотрит мягко – но твердо, спокойно. Но – предельно уверенно. И Сукуна вдруг вспоминает, как недавно оставил включенный ноут на кровати, думая о том, что доверяет Фушигуро. Но это всего лишь гребаный ноут. А в то же время Фушигуро готов доверить ему свою восхитительную задницу. Есть, сука, огромная разница. – Скажи мне, если что-то пойдет не так, – наконец сипит Сукуна, едва не с отчаянием в Фушигуро вглядываясь, вспоминая его слова о том, что он умет терпеть боль, что Сукуна даже не заметит… – Если я сделаю что-то не так. Если тебе будет плохо. Если что-то не понравится… – Я скажу, Сукуна, – мягко вклинивается Фушигуро в его бессвязный поток речи – но затем заканчивает тверже: – Я не стану терпеть, если мне будет плохо. Еще секунду-другую Сукуна пристально в него вглядывается, пытаясь убедиться, что он действительно это имеет в виду, что действительно скажет, что не станет, черт возьми, терпеть – но Фушигуро смотрит уверенно, твердо. Так, будто действительно собирается сказанное им только что выполнить. И Сукуна разрешает себе выдохнуть: – Хорошо. – Хорошо, – отзывается Фушигуро. На пару секунд они замолкают, замирают. И Сукуна видит, что там, бок о бок с уверенностью и твердостью в глазах Фушигуро – вновь тлеет эта едва уловимая, такая страшна мягкость. Страшная потому, что она делает что-то со сбивающим ритм сердцем Сукуны. Что-то с его стопорящимся дыханием. Страшная потому, что она заставляет растечься за ребрами это пугающе-прекрасное чувство, в котором Сукнуа отказывается признавать тепло, отказывается признавать нежность. Не в состоянии не признать восхищение. Черт. – Ты меня так бесишь, – непроизвольно вырывается из него сиплое, беспомощное, восторженное и какое-то немного надломленное – и Фушигуро вскидывает бровь. – Стоит ли мне начать составлять список всего, чем я тебя бешу? – интересуется он невозмутимо, но по краю радужки начинают отплясывать очень знакомые, насмешливые бесы – а у Сукуны чертов вдох вновь стопорится. Да блядь! – Длинный список будет, – хрипит он. – Ты постоянно бесишь. И когда смягчаешься тоже бесишь. Вот только и этот гребаный беспомощно-восторженный, надломленный голос Сукуны, и то, как он тянется рукой к Фушигуро и проходится пальцами по его скуле движением, пугающе напоминающим ему самому ласку – пиздецки противоречит его словам. Очевидно, что это улавливает не только сам Сукуна. Потому что Фушигуро фыркает – а затем из него вырывается пара коротких низких смешков, которые Сукуна завороженно слушает, на которые Сукуна молиться готов. Но очень быстро они затихают. И Сукуна замечает, как взгляд Фушигуро опускается ему на губы, ощущает, как начинает сгущаться воздух, как внутри просыпается желание и предвкушение. Но… Вдруг, совершенно неожиданно – о себе дает знать уже знакомое ощущение неправильности, почти такое же, какое появлялось при мысли о том, чтобы трахать Фушигуро на трухлявой парте в замызганном кабинете. Сукуне требуется пара секунд, чтобы понять, откуда это чувство берется сейчас, когда они стоят в его гребаной квартире. Но затем… затем до него доходит. Черт. В конце концов, Фушигуро действительно собирается доверить ему свою задницу, и теперь, после всего что он рассказал, это кажется чем-то еще более важным, чем раньше – хотя оно и раньше казалось чертовски важным. Но сейчас, когда Сукуна осознает уровень доверия. Доверия, которое он не заслужил… Бля. – Может, поужинаем сначала? – шепчет Сукуна, думая о том, что вот так сходу трахать Фушигуро, что уговорить его прийти в свою квартиру просто, чтоб трахнуть, это… Неправильно. Почти также неправильно, как трахать его на гребаной трухлявой парте. И большую часть времени у Сукуны в холодильнике, вообще-то, даже мышь бы не повесилась – не на чем. Но, опять же, он все же немного надеялся на такой поворот событий, как сейчас, так что забил холодильник продуктами – зачем-то. Хотя, казалось бы – зачем, если они собрались просто потрахаться, а? А прямо сейчас Сукуна наконец понимает, зачем. Когда выдыхает чуть сбивчиво: – Я мог бы что-нибудь приготовить. Или, если не хочешь ждать – мы могли бы что-нибудь заказать… – Ты что, хочешь устроить мне полноценное гейское свидание, – фыркает Фушигуро, и он произносит это дразняще, очевидно несерьезно. Но Сукуна вдруг осознает, что из него вырывается: – Звучит неплохо. И – бля. Еще недавно Сукуна орал, что он никакой не гей – а теперь говорит, что гейское свидание звучит неплохо, и действительно именно так думает. Как его жизнь пришла к этому? И почему Сукуна не против, пока речь идет о Фушигуро? Позже он, вероятно, впадет в очередной экзистенциальный кризис из-за всего этого – ну или гейский кризис, раз уж Сукуна теперь не отрицает слово гейский применимо к себе, или что там у него, – но прямо сейчас он осознает, что следом из его рта вдруг вырывается нелепое: – И я, вообще-то, купил атласные простыни. Он действительно купил. Вспомнил тот их разговор с Фушигуро, когда впервые пригласил его к себе – и… купил. Зачем-то. Очевидно, что Фушигуро тогда шутил – но Сукуна вдруг увидел их и не удержался. То ли поддержания шутки ради, то ли… Черт знает, зачем. В ответ Фушигуро моргает удивленно – а затем запрокидывает голову и вновь смеется. В этот раз свободнее. Дольше. Своим хриплым и совершенным смехом. Опрокидывая Сукуну внутренне на лопатки, абсолютно перед этим смехом беспомощного. – Думаю, мы как-нибудь обойдемся без них, – наконец фыркает Фушигуро, отсмеявшись. – И не уверен, что ты к полноценному гейскому свиданию готов. Да и я свой ужасный голод утолить хочу совсем не едой, – растягивает он губы в короткой ухмылке, с этими бесами в его восхитительных глазах. И Сукуна с пересохшей глоткой хрипит: – Ага. Я тоже. А затем Фушигуро его целует. И звезды взрываются.