***
Они не виделись всю гребаную неделю, с того, последнего раза, когда Фушигуро показал ему прелести межбедренного секса. То есть… Не совсем так. Они виделись, конечно – у них все еще есть одна совместная пара, да и просто случайно в универе несколько раз пересекались. Но даже на толковые перепалки времени у обоих не хватало. Постоянно нужно было куда-то бежать и какой-то хуйней страдать. В то время, как единственное, чего на самом деле хотелось, единственное, что на самом деле казалось хоть сколько-то важным – это затащить Фушигуро в ближайший пустующий кабинет, глубоко засосать его и залезть к нему в трусы. Вероятно, Сукуна так бы и сделал, забив хер на все свои пиздецки важные, скучные дела – если бы не тот факт, что и Фушигуро тоже был занят. Кажется, даже сильнее. И вот он явно ни на что хер забивать не собирался; даже ради хера Сукуны. Ха. А, как следствие, и делиться собственным хером с Сукуной – не собирался тоже. И это не должно настолько на него влиять. Не должно настолько доводить его до ебучего отчаяния. Но за всего какую-то одну гребаную неделю Сукуна до отчаяния и доходит. Всего какая-то одна гребаная неделя – а у Сукуны уже недостаток Фушигуро в крови, а Сукуна уже по Фушигуро истосковался так, что выть дурной псиной хочется. …истосковался?***
Вот прям истосковался, черт возьми?!***
Да. Да, истосковался, – в конце концов приходится мрачно признать Сукуне. Истосковался по клеймящим касаниям, по жестким, башнесносным поцелуям, по длинным и сильным пальцам Фушигуро, жестко тянущим за волосы и крепко впивающимся в бедра, по этим его горящим преисподними глазам, глядя в которые так легко обо всем остальном мире забывается, по… …нет. Сукуна совсем не истосковался по редким, коротким улыбкам Фушигуро, по его тихому, хриплому смеху, горячо и приятно собирающемся где-то в выемке ключицы, по тому, как иногда – лишь иногда – бок о бок с преисподними и бесами его глаза также искрят едва уловимым теплом. Теплом, рикошетящим Сукуне по грудине и ощутимо растекающемся в подреберье. Ладно, может, он немного – только немного – и истосковался по тому, что между ними: жаркому, лихорадочному, текущему лавой по венам и кроющему так, как ничто никогда не крыло. Но Сукуна совершенно точно не тосковал по самому Фушигуро. Пф-ф. Да с чего бы вообще?***
За исключением того, что даже мимолетно замечая Фушигуро в стенах универа за эту неделю – Сукуна уже ощущал, как натянутая внутри пружина немного слабнет, как становится чуть легче дышать, как облегчение льнет к изнанке… Но потом Фушигуро отворачивался, махнув взглядом насквозь-и-мимо. Но потом Фушигуро уходил. Уходил. Уходил. А Сукуна ощущал, как любой намек на облегчение внутри него сменялся разочарованием, как напряжение становилось лишь сильнее, как лишь сильнее становилась потребность, нужда, желание. Как едва уловимо, почти незаметно – так, что можно легко проигнорировать. Где-то между ребер вспыхивала боль. От этого взгляда насквозь-и-мимо.***
И ничто из этого совершенно ничего не значит. У них – взаимное помешательство, это они уже выяснили. Так что и кроет Сукуну исключительно на почве голода, на почве недотраха; он же больше ни с кем не трахается, он же больше не… …никого не хочет. Но это – чистая физиология. Ничего особенного и ничего личного. И только поэтому Сукуна провожает Фушигуро взглядом преданной, вышвырнутой хозяином на улицу псины. Только поэтому.***
Сукуна говорит себе – все дело в их последнем разговоре, который надежно в голове застрял. Сукуна говорит себе – все дело в желании, в жажде, в потребности, которые остро вспыхнули после этого разговора и теперь отказываются отпускать. Сукуна говорит себе – все дело в том, что он, по какой-то гребаной причине, не испытал даже намека на отвращение от подобной… перспективы, хотя мысль о каких-либо еще мужских задницах вызывает в нем все еще лишь отвращение и панику. Но вот задница Фушигуро. Особенно теперь, когда Сукуна его восхитительные, упругие ягодицы увидел, когда прикоснулся к ним без преграды в виде ткани, когда прижимался пахом к этой гребаной идеальной заднице… Черт. Он хочет пойти дальше. Он хочет пойти до конца. Он… Сукуна говорит себе – все дело в том, каким горячим Фушигуро был в прошлый раз, насколько охренительно было толкаться всего-то между его крепко сжатых бедер и видеть, ощущать, как он реагирует, как подается бедрами навстречу, как низким голосом говорит, что делать, как запрокидывает голову, как тянет за волосы, как тяжело дышит, как сверкает преисподними глаз, как, как… И если настолько охуенно всего лишь от этого. Но каким охуенным будет полноценный секс с ним? Как охуенно будет наконец оказаться внутри него? По итогу Сукуну кроет мыслями, образами, которые теперь нихрена не выходит контролировать, которые контролировать нихрена и не хочется. Он надрачивает себе ночью, в темноте спальни – а представляет Фушигуро под собой, сильного, хищного, яростного, откидывающего голову и распахивающего рот в наслаждении. Он упирается лбом в кафель ванной, быстро двигая кулаком по члену – а думает о том, как вжимал бы в этот кафель подающегося ему навстречу, глухо рычащего Фушигуро, с прикрытыми от удовольствия веками и трепещущими длинными, густыми ресницами. Он на свой гребаный кухонный стол смотрит – а думает… Думает…***
Кажется, у Сукуны ломка. Кажется, у Сукуны зависимость.***
Но все в порядке. Он сможет с этим справиться. Однажды, позже, когда насытиться и пресытиться – сможет. Он никогда не позволял каким-либо зависимостям собой управлять – в этот раз не позволит тоже. Пусть зависимостей от людей в его жизни пока что и не было. Вот только это и не зависимость от человека – это зависимость того, что между ними происходит. Как между ними искрит, током шибает. Есть разница, черт возьми.***
Есть разница.***
Однажды Сукуна справится. Однажды Сукуну отпустит. Однажды Сукуна посмотрит на Фушигуро – и ничего не почувствует. В плане… не почувствует возбуждения – потому что ничего больше он при взгляде на Фушигуро и не чувствует. Конечно же. Однажды. Но пока что…***
Пока что этот конкретный факт Сукуна отрицать уже не может – у него и впрямь гребаное помешательство по Фушигуро, он и впрямь пиздецки Фушигуро хочет, у него и впрямь пиздецкий недостаток Фушигуро в крови образовался за одну гребаную неделю. Так что, когда им наконец представляется возможность позажиматься в ближайшем пустующем, закрытом кабинете…***
Сукуна не собирается ее упускать.***
И как только дверь пустующего кабинета за ними закрывается – Сукуна набрасывается на Фушигуро, как изголодавшийся хищный зверь, впервые за долгое время получивший возможность загнать добычу в угол. Вот только дело все в том, что Фушигуро – нихуя не добыча. И он моментально в процесс включается – Сукуна выдыхает с кроющим облегчением; и он в бедра пальцами жестко впивается – Сукуна навстречу этим пальцам подается; и он грубо, грязно целует, в губы почти вгрызается – Сукуна слышит какой-то животный, гортанный звук. И смутно осознает, что тот вырывается из его собственного рта – чтобы утонуть, раствориться где-то в глотке Фушигуро. Который отвечает Сукуне настолько же хищно, голодно, по-звериному. Так, будто тоже пиздецки скучал.***
…а Сукуна скучал?***
Блядь. Неважно. В этот самый момент – точно неважно.***
Важно то, что от голода в поцелуях Фушигуро, от жадности в его касаниях, от темноты преисподних в его глазах, от приглушенного, рвущегося из его горла звука, похожего на звериного рычание – от всего этого, блядь, нехерово кроет. Фушигуро – ни черта не жертва. И Сукуна от этого в ебаном восторге. И Сукуне кажется, что здесь и сейчас, задыхаясь в поцелуях Фушигуро – он впервые за последнюю долбаную неделю по-настоящему дышит. И его ведет. Его мажет. И ему кажется – прошла не какая-то там неделя, а гребаная вечность. Потому что он ощущает такой концентрат отчаяния и потребности, будто где-то вечность к Фушигуро не прикасался; будто где-то вечность его касаний не ощущал. Никогда и ни с кем раньше так не было – но прямо сейчас Сукуна уж точно не собирается задаваться вопросом о том, какого хуя с ним происходит; уж точно не собирается тратить на подобное дерьмо время вот прямо, блядь, сейчас. В эту самую секунду, когда, кажется, вечность проскитавшись по пустыне, он наконец наткнулся на гребаный оазис. А затем Фушигуро вдруг говорит вот это. Про смазку и презервативы. И Сукуна, лишь на долю секунды после его слов притормозивший – тут же ощущает, как его на чистых инстинктах моментально швыряет вперед еще мощнее. Швыряет в голоде еще тотальнее. Но спустя несколько мгновений смысл сказанного Фушигуро наконец медленно достигает также и мутного, отказывающегося нормально функционировать мозга… …и Сукуна замирает. Это последнее чего ему хочется, на самом деле – но сознание наконец включается, но значение услышанного наконец оседает там, в голове, в той ее части, которая еще в состоянии хоть немного, черт возьми, обрабатывать информацию. Которая еще может хоть относительно здраво мыслить. И, вообще-то, мозг, тело, инстинкты, сердце, черт знает, что там еще, в этом вопросе едины – Сукуна хочет Фушигуро, хочет пиздецки сильно, хочет того, что сказанные только что слова теоретически подразумевают, и уже этого даже не отрицает. Но… Ровно как и в прошлый раз, когда речь об этом зашла – что-то все же идет не так. И, как бы сильно Сукуну ни крыло – а кроет его, как никогда в жизни – в голове все же немного проясняется, и он заставляет себя поцелуй разорвать. Заставляет себя от Фушигуро отстраниться – на расстояние какого-то выдоха, на большее Сукуна сейчас нихуя не способен. И заглядывает Фушигуро в глаза. В эти чернющие, голодные глаза, в которые падать, как в бездну – а проваливаться в многочисленные, зашитые в этой черноте галактики. Да, – понимает Сукуна. Да, ему не послышалось это в дымке жажды и возбуждения. Да, Фушигуро имел в виду именно то самое, о чем он и подумал. Да, Фушигуро разрешает трахнуть себя – хочет, чтобы Сукуна трахнул его. Прямо здесь. Прямо сейчас. И, опять же – не то чтобы Сукуна не хотел того же. Не то чтобы он не проваливался в гребаный восторг и благоговение от одной чертовой мысли… Да он же всю чертову прошедшую неделю только об этом и думал! Стоило лишь один раз этой теме промелькнуть в их с Фушигуро разговоре – и все, и это было как открытие какого-то ебанутого ящика Пандоры, который теперь уже нихуя не закроешь. Который, если уж честно – закрывать и не хочется. Как минимум потому, что дрочка еще никогда ему не была настолько в кайф, как когда под закрытыми веками – образ удовольствия Фушигуро. И теперь Сукуна больше не мог – не хотел – остановить себя от того, чтобы думать, блядь. Чтобы представлять. Чтобы жаждать. Чтобы хотеть. Пиздец. Вот только…***
Вот только.***
Сейчас, глядя в темные, голодные глаза Фушигуро, с эхом его слов в ушах – Сукуна наконец смутно осознает то, на чем не концентрировался, чему не придавал значения всю неделю. Каждая образ с ним, каждый образ того, как они идут дальше, доходят до конца – каждый чертов, сосредоточенный на одном лишь Фушигуро образ в воображении Сукуны всегда прокручивался в декорациях его квартиры. Это никогда – никогда – не был один из этих идиотских университетских кабинетов. Он, кажется, попросту не может себе представить, что Фушигуро будет по-настоящему хорошо, если Сукуна трахнет его на одной из этих трухлявых парт, прижав к одной из этих, прижав к этой из этих обшарпанных стен. А удовольствие Фушигуро, кажется – ключевая составляющая, вокруг которой крутился каждый из образов, возникающих в голове Сукуны. Без этого все ощущается, нахрен, бессмысленным. Даже собственное удовольствие. Особенно собственное удовольствие. Оторвав от Фушигуро взгляд – Сукуна мажет вскользь по периметру вокруг себя и ощущает, как кроющее возбуждение приглушается. Как в мозгах еще сильнее проясняется, давая возможность мыслить. Если попытаться быть объективным – то здесь, вообще-то, не так уж плохо. Все новое и чистое. Ни грязи, ни обшарпанных стен, ни трухлявых парт – вполне нормальные на вид столы. Но – нахрен объективность. В глазах совсем не брезгливого Сукуны сейчас, при мысли о том, чтобы трахать Фушигуро в таких декорациях – и грязь, и обшарпанные стены, и трухлявые парты. Потому что Фушигуро заслуживает большего, чем гребаный университетский кабинет. Потому что Фушигуро заслуживает, чтобы ему было по-настоящему хорошо. Он заслуживает гребаную кровать, заслуживает гребаные простыни, заслуживает гребаное нормальное, стопроцентное уединение и чертово, чтоб его, время, когда они не будут дергаться от каждого звука и пытаться сделать все побыстрее, наспех. Одно дело – по такому сценарию жарко друг другу отдрочить. Совсем другое – зайти дальше. И у Сукуны в голове вновь проносятся все те смутные мысли, которые всколыхнулись еще тогда, когда речь об этом зашла в прошлый раз; когда в прошлый раз речь зашла о том, чтобы пойти до конца – но теперь они становятся более настойчивыми, ясными. Обретают очертания. И это, вообще-то, совершенно выбивается из привычного сценария. И, вообще-то, никогда раньше, ни с кем раньше, Сукуна по такому поводу не запаривался… ну да и похуй, вообще-то. Это же Фушигуро. С Фушигуро вечно все привычные сценарии – в труху, все привычные столпы, на которых жизнь годами держалась – в ничто. Но еще… Вообще-то, Сукуна же до сих пор в душе не имеет, а что делать-то надо, когда все до гребаной смазки и презервативов дойдет. Потому что, конечно же – ну конечно же, блядь – несмотря на то, как далеко унеслось его воображение, ему так и не хватило яиц погуглить что-нибудь об этих ваших гейских сексах. Ну или хоть порнуху какую-нибудь гейскую посмотреть. Да и подробности того, как, ну, ко всему подвести, как Фушигуро подготовить – он толком не представлял, оказываясь мыслями и воображением сразу в той точке, где жарко, быстро и обоим охуенно. Для дрочки – самое то. То есть, да, Сукуна не совсем идиот и в целом механику понимает. Тут уж гением быть не нужно. Вот только анала у него даже с девчонками никогда не было – хотя некоторые предлагали, но Сукуна всегда отказывался. Считал это слишком гейским. А он же, очевидно, не гей. Ага. Ну да. И при этом мечтает ли он, хочет ли присунуть другому мужику так сильно, что в яйцах звенит? Так сильно, как никому и никогда, в общем-то, присунуть и не хотел?.. Что ж, существует некоторая вероятность, что да. Ну да это так, чисто по-дружески!.. …они, правда, не друзья. Чисто по-вражески? Мысль о том, что они враги, почему-то неприятно давит на ребра… Да неважно, блядь! Суть в том, что у них тут взаимное помешательство и взаимная помощь – ничего особенного, ничего личного. И механику этих ваших гейских сексов Сукуна тоже понимает чисто с логической точки зрения: очевидно, нужна смазка; очевидно, сначала – пальцы, и постепенно, а не все, блядь, разом, а потом уже – член; очевидно… Да нихуя очевидного! И нихуя, очевидно, гейского. Исключительно научный интерес. Вот только даже самого не удалось убедить в исключительной-научности-интереса достаточно для того, для того чтобы хотя бы погуглить, ага. А понимание механики… Ну… Этого же нихрена недостаточно! Если Сукуна наскоро растянет Фушигуро, вожмет его в парту, в стену, и так же наскоро выебет – какова вообще вероятность, что Фушигуро будет хоть сколько-то от этого хорошо? Сукуна морщится. Что-то ему настоятельно, сука, подсказывает – инстинкты, полторы извилины, ебаный здравый смысл – что нихуя Фушигуро хорошо при таком раскладе не будет. Даже если бы Сукуну не напрягала сама перспектива впервые трахнуть его в этом гребаном кабинете – а она напрягает до пиздеца, снова и снова подкидывая мысль, что Фушигуро, черт возьми, заслуживает большего, – это все равно херовый вариант, учитывая, что он может максимум логически прикинуть, что делать-то нужно. И что, если во всей этой спешке, хаотичности – Сукуна сделает ему по-настоящему больно? Что, если недостаточно растянет и… и может ведь даже порвать, да? В конце концов, член-то у него не маленький – и впервые в жизни Сукуна думает об этом без гордости. От одной мысли о вероятности такого исхода его начинает мутить, окончательно убеждая – нет. Здесь и сейчас – нихрена не вариант. Немного успокаивает мысль о том, что Фушигуро не позволил бы до такого довести; что притормозил бы его, если бы Сукуна слишком торопился, нихуя не понимая, что делает. Но успокаивает недостаточно. Потому что, черт возьми, нихера не хочется доводить до точки, когда Фушигуро придется его тормозить. Когда придется все в той же спешке объяснять, что за пиздец он творит и какие у этого пиздеца могут быть пиздецовые последствия. Да, Сукуна хочет Фушигуро настолько, что от одной мысли стояк болезненно в ширинку упирается; хочет до гребаных звезд под веками, хочет, как никого никогда не хотел. Но… Не так. Не с пиздецки огромной вероятностью того, что Сукуна проебется; не с пиздецки огромной вероятностью, что в кайф будет одному только Сукуне. …с каких пор его в принципе интересует чужой кайф больше, чем собственный?.. Но Сукуна настойчиво говорит себе, что в этом нет ничего особенного. Нет ничего личного. Он, конечно, мудак – но не настолько же, чтобы после секса с ним Фушигуро потом на его член и смотреть-то не захотел, блядь, не то, что к нему прикасаться! Такой расклад уж точно Сукуну не устраивает.***
И уж тем более Сукуну не устраивает тот расклад, где после их секса Фушигуро больше и не заговорит с ним никогда, даже в сторону его не посмотрит – будет разве что мазать знакомым холодно-равнодушным взглядом насквозь-и-мимо. Одна только мысль об чем-то подобном. О том, что Фушигуро будет настолько хуево. О том, чтобы до такого довести…***
Блядь.***
О том, откуда берутся мысли, что Фушигуро заслуживает большего, чем идиотский университетский кабинет, Сукуна не думает. Не думает. Не думает.***
Когда Сукуна вновь возвращает взгляд Фушигуро, окончательно смирившись с тем, что вариант потрахаться здесь-и-сейчас его не устраивает, даже если жаждой кроет до пиздеца – то пытается подобрать слова, чтобы хоть как-то все объяснить. Но видит, что чернющие глаза напротив немного прояснились, взгляд стал более осознанным, а между бровей появилась хмурая складка. И прежде, чем Сукуна успевает что-либо сказать – Фушигуро заговаривает первым. Заявляет твердым, спокойным голосом: – Все в порядке, если ты передумал. Это просто предложение, оно ни к чему тебя… – Нет! Стоп! Нихрена я не передумал! – тут же спешно обрывает его Сукуна, когда до все еще заторможенно работающего, пребывающего в своем мысленном потоке мозга доходит, что именно он слышит. Приходит смутное понимание, что собственный голос звучит едва не панически – но похуй как-то. Похуй. Потому что есть кое-что поважнее. По всей видимости, мимо внимания Фушигуро не прошла пауза, возникшая в то время, когда Сукуна судорожно пытался до конца осознать, что именно в охренительной перспективе трахнуть его здесь-и-сейчас так пиздецки сильно не устраивает. Что именно так пиздецки сильно напрягает. Вот только понял Фушигуро эту паузу, очевидно, дохуя неправильно – хоть и во вполне логичном ключе. Как еще он мог бы понять? Откуда ему знать, что напрягает Сукуну не мысль о том, чтобы трахнуть его – а мысль о том, чтобы трахнуть его вот так, в таких обстоятельствах и в таких декорациях? Да Сукуна и сам от себя еще недавно такого не ожидал бы, хули. Блядь! Ну не хватало еще, чтобы Фушигуро с его благородством упиздовал сейчас в закат, бережно холя и лелея изнеженное не-гейское нутро Сукуны, чтобы случайно его не травмировать. Пиздец какой. – Я просто… не думаю, что трахаться здесь – хорошая идея, – наконец все же пытается он осторожно подобрать, в этот раз, к счастью, звуча уже чуть спокойнее – но все еще непривычно для самого себя сбивчиво. Часть Сукуны трусливо надеется, что этого будет достаточно. Что Фушигуро поймет и так, о чем он, и больше ничего объяснять не придется… Но морщинка между его бровей становится только еще глубже, будто он пытается понять, какого хуя Сукуна вообще имеет в виду. А затем в глазах напротив вспыхивает осознание – но немного мрачное и явно какое-то неприятное, потому что сам Фушигуро морщится, будто с легким оттенком отвращения. – Если ты имеешь в виду, что лучше мы должны выбрать какую-нибудь туалетную кабинку… – Фу! Нет! – тут же обрывает его Сукуна, испытывая прилив такого же отвращения. Блядь. Ну до пиздеца по-идиотски было надеяться, что Фушигуро что-то правильно поймет из его сбивчивого лепета. Он, может, и умный. Но не гребаный же экстрасенс, а! И все же то, что Фушигуро решил, будто Сукуна думает в таком направлении... Ну, не то чтобы в этом нет совсем ничего горячего – в мысли о том, чтобы, допустим, быстро и жарко подрочить друг другу в туалетной кабинке. Хотя до сих пор они все же обходились запертыми кабинетами, а в кабинках могли разве что изредка быстро засосаться, когда совсем уж накрывало – но ни возможности, ни времени для чего-то большего не находилось. Хотя в последнюю неделю времени не находилось даже для такого. Но у Сукуны отторжение вызывает даже мысль о том, чтобы в их первый раз трахать Фушигуро на трухлявых партах, у обшарпанной стены кабинета. Мысль о том, чтобы выбрать вместо этого грязный сортир?.. Опять же. Фу. Нет. Кажется, после этого Фушигуро немного расслабляется, морщинка между его бровей чуть разглаживается – но не исчезает полностью, а в глазах только еще ощутимее оседает непонимание. Бля. Сукуне нужно просто сказать это, верно? Опять же, Фушигуро, конечно, умный – но ждать, что он вообще все сам поймет, а Сукуне останется лишь милостиво кивать, подтверждая? Хах. Губозакаточная машинка – это слишком жирно для тебя, Рёмен. Закатывай губу вручную. – Я просто… – начинает Сукуна до того, как в гениальную голову напротив придет еще какая припизженная идея того, что он мог иметь в виду. И ведь даже винить нельзя Фушигуро за то, что он припизженные идеи в целом припизженному Сукуне приписывает, а! Но, только заговорив – он тут же опять затыкается. Заминается. Сам себя обрывает, все еще не зная, а как, нахрен, продолжить-то. Ощущает, как в горле пересыхает и сердце принимается глухо колотиться где-то в затылке. Какого хуя это настолько сложно, а?! Это просто рациональное, здравое предложение – все еще ничего особенного, все еще ничего личного, все еще ничего гейского! Сукуну нужно просто… сказать. Ртом. …а как там ртом говорят? Потому что Сукуна, кажется, помнит только, как этим ртом Фушигуро засасывать – чем, вообще-то, он и предпочел бы заниматься вот прямо сейчас. Черт! Но просто… До сих пор все, что между ними происходило – не выходило за пределы стен универа, за пределы запертых кабинетов. Оставалось в этих кабинетах, как какой-то обособленный, идеальный мир, существующий то ли на самом деле, то ли просто в фантазиях – но к которому грязь реальности не могла прикоснуться. И вынести происходящее между ними за пределы этих стен?.. Да блядь! С каких пор Сукуна такой ерунде вообще значение придает-то, а?! – Я просто подумал… Было бы неплохо переместиться куда-нибудь, где есть кровать. И где нам не нужно будет шарахаться от каждого звука, – предпринимает он вторую, чуть более успешную попытку, и ненавидит то, что звучит все еще до жалкого сбивчиво. Поэтому глубоко вдыхает – и твердо заканчивает, глядя прямиком в непонимающие глаза Фушигуро и запрещая себе трусливо отводить взгляд: – Например, в мою квартиру. Вот оно. Наконец озвучено. Озвучено прямиком в лицо Фушигуро – и… И Сукуна вдруг по-настоящему, целиком и полностью осознает, что именно он сказал; чего именно он хочет. И не то чтобы не осознавал до этого, и не то чтобы о сказанном жалеет – нихрена не жалеет, даже если сердце в ребра оголтело въебывается. Но просто… Вообще-то, Сукуна обычно секс в свою квартиру не тащит. Он быстро понял, что это херовая идея – потому что далеко не все понимают концепцию секса-на-одну-ночь, и было пиздецки утомительно либо выставлять за дверь некоторых, оказавшихся не в состоянии самостоятельно осознать, что по утру от них в квартире не должно остаться даже воспоминания. Либо разбираться с вещами тех, кто оставлял их в квартире Сукуны ну типа случайно, а потом использовал это, как повод вернуться и попытаться навязаться. Либо еще что-то в том же духе. Отвратительно. По схожим причинам Сукуна перестал и спать с кем-либо больше одного раза, даже если кого-то нового искать лениво, а трахаться хочется – некоторые девчонки начинали романтизировать и липнуть, в их глазах второй секс становился чуть не предложением ебаной руки и ебанутого сердца, блядь. Постепенно он, конечно, лучше научился сразу, с одного взгляда, с одной фразы отличать таких от тех, для кого секс является лишь такой же физиологией и разрядкой, как для него самого – но все равно предпочитал не рисковать. Иногда попадаются заебись, какие актрисы, которые могут потом выкидывать сюрпризы и на шею вешаться. Баб никогда нельзя недооценивать – этот урок Сукуна давно выучил. Так что, да – исключительно одноразовый секс, исключительно не в его квартире. А теперь – вот. Фушигуро, с которым они дрочат друг другу уже несколько недель. Фушигуро, которого трахнуть хочется до посиневших яиц. Фушигуро, всего лишь межбедренный секс с которым свел с ума настолько, что нехуевых усилий стоило заставлять себя думать хоть о чем-то, блядь, другом. Фушигуро, которого Сукуна добровольно хочет притащить к себе в квартиру – и не находит внутри себя вообще ничего, что сопротивлялось бы этой идее. Тут явно есть что-то – много чего, блядь, – из-за чего Сукуне стоит начать паниковать. И потом он, вероятно, начнет. Потом, когда опять окажется наедине со своим пизданутым мозгом; когда не будет рядом Фушигуро, рядом с которым Сукуна ощущает себя… Лучше? Храбрее? Хер знает, как объяснить – но Сукуна понимает, что так и есть. Будто он способен на гораздо большее, чем сам когда-либо считал, если Фушигуро рядом. Если рядом Фушигуро с его сталью в глазах, с его твердостью в руках и походке, с его охеренно огромной храбростью, которая позволяет ему открыто быть тем, кто он есть, не стыдясь этого и ничего не скрывая. Бесит ли это? Определенно бесит. Бесит тем, сколько уважения и восхищения вызывает. Кажется, чем больше Сукуна обо всем этом думает – тем больше находит гребаных причин, почему ему пора бы начинать паниковать, ага. Так что он думать перестает. И просто смотрит на Фушигуро, ожидая его ответ с сердцем, все мощнее въебывающемся в ребра. А у того складка между бровей опять становится глубже – Сукуна сжимает руки в кулаки, чтобы не потянуться к ней, не попытаться разгладить пальцем. А у того непонимание из глаз постепенно вымывается. Но лишь затем, чтобы там, в этих глазах, на его месте появилось что-то жесткое, что-то пасмурное и недоверчивое, когда Фушигуро говорит: – Ты же несерьезно, да? И есть что-то такое в его голосе, в его взгляде, в этом его пасмурном недоверии, что заставляет Сукуну моментально внутренне ощетиниться, что вызывает желание сорваться в оборонительно-нападающий яростный рык. Но он медленно выдыхает, пытаясь эту странную реакцию сдержать, под ребра загнать, и отвечает как можно ровнее, тверже: – Более чем. Этого хватает, чтобы недоверие из глаз Фушигуро ушло следом за непониманием… зато жесткость уплотнилась до стали, зато пасмурность разрослась в шторм, когда он твердо чеканит в ответ: – Нет. Эта идея еще хуже, Рёмен. И это. То, как Фушигуро безапелляционно отсекает саму идею подобного, с какой жесткостью и твердостью он это делает, как всем своим видом демонстрирует именно то, о чем говорит – что считает такую идею самой херовой из возможных… Ну, это не должно быть больно. И это не больно. Но просто… какого черта?! Сукуна не уверен, какой реакции ждал – на самом деле, он, кажется, сначала был слишком сконцентрирован на том, что самого себя понять, а затем на том, чтобы хоть как-то суметь это Фушигуро объяснить. Так что попросту не успел толком о его возможной реакции задуматься. И теперь… Теперь то, насколько, кажется, ужасной – отвратительной? мерзкой? невозможной? – Фушигуро считает саму мысль о том, чтобы сменить декорации на квартиру Сукуны, прилетает по внутренностям точечно – и все еще не больно. Нет. Нихрена не больно. С чего бы? За ребрами огненно вспыхивает злость – в этот раз Сукуна не пытается никак себя сдержать; в этот раз, за вспышку злости тут же зацепившись и все же ощетинившись, он рычаще выплевывает в ответ: – Почему? – Ты и правда не понимаешь? – интересуется Фушигуро опять с легкими нотками ошарашенного недоверия. Но, видимо, что-то в Сукуне, в выражении лица, глаз, может, просто в том, как он ощетинился и зарычал, тут же позволяет ему осознать, что, да, нихуя не понимает. Потому что почти сразу Фушигуро продолжает – резче, жестче: – Блядь, Сукуна. Я много какой хуйни от тебя ждал – но точно не такой. – Да что в этой идее настолько ужасного? – опять срывается в рык Сукуна. – Какого хуя ты реагируешь так, будто я тебе какой-то пиздецовый треш предложил? – Переместиться в твою квартиру? – едко хмыкает Фушигуро, приподнимая бровь, и губы его растягиваются в короткой, ядовито-горькой улыбке. – Да это самый пиздецовый треш, который ты только мог предложить. Не удержавшись, Сукуна даже чуть отшатывается, ощутив себя так, будто Фушигуро прицельным хуком ему зарядил; в этот раз боль уже нихрена не выходит отрицать. Что ж. Это предельно отчетливо проясняет позицию Фушигуро относительно данного вопроса, – думает Сукуна со странной холодной отстраненностью, противоречащей его внутренней ярости; противоречащей чему-то неприятному и, черт возьми, болезненному, царапающему по изнанке от услышанных слов. Будто эта мысль на самом деле существует немного отдельно от самого Сукуны, еще не до конца осознанная ни мозгом. Ни инстинктами. На этом бы замять бы тему, – все с той же холодной отстраненностью говорит ему крохотная, здравая часть его сознания. Та, которая до сих пор работает. Ну не хочет Фушигуро – и не хочет. Бывает. Имеет право. Просто завязывай уже, Ремён! Вот только нихрена завязать Сукуна не может – его уже пиздецки несет. Он не понимает, какого хуя – и какого хуя Фушигуро так на его предложение реагирует, и какого хуя сам Сукуна так реагирует на его реакцию. Ебаный замкнутый круг. – Бесишь, когда упрямишься, Фушигуро, – выплевывает Сукуна практически в ему губы, сжимая руки в кулаки сильнее, чтобы не потянуться вперед, и ощущая, как ярость пламенем лижет изнанку. Часть его хочет отпустить эту ярость на свободу и ударить Фушигуро, затеять бессмысленную, идиотскую драку, сделать ему больно также, как, по непонятным причинам, сейчас больно самому Сукуне – и в ответ тоже получить по роже, по почкам, получить боль физическую, которая определенно лучше вот этого, ментального дерьма. Но куда большая его часть в ужасе от одной мысли о том, чтобы Фушигуро ударить. Чтобы даже просто слишком сильно его схватить – и наставить синяков, которые появятся вот так, от злости. А не в дымке взаимной жажды и взаимного голода, к обоюдному удовольствию. – Может, мне еще и посочувствовать тебе по этому поводу? – шипит Фушигуро в ответ, и хотя его голос звучит контрастно холодно на фоне разгоряченного рычания Сукуны – их ярости сталкиваются, как две мощные стихии, и Сукуне уже почти хочется, чтобы что-нибудь разъебало. Возможно, его нутро. – Ты же даже не гей, Рёмен, – добавляет Фушигуро, ядовито слова выплевывая, и Сукуна опять почти дергается… хотя справедливое же замечание, ага. – О чем настойчиво напоминаешь мне каждый гребаный раз. Что вообще это все для тебя? То, что между нами происходит? Эксперимент? Шутка? …эксперимент? …шутка? Хах. Как просто было бы сделать вид, что Фушигуро прав, что это для Сукуны эксперимент, что это для Сукуны шутка, что это для Сукуны ничего не значит… …а ведь он сам столько раз говорил сам себе, что нихуя не значит. Что ничего особенного, ничего личного. Тогда какого черта ему так сильно хочется оспорить слова Фушигуро сейчас? Какого черта все внутри в ответ на них ощетинивается, им сопротивляется?! Но, к счастью, Сукуна не успевает в чужую речь вклиниваться, так и не узнает, какую хуйню мог бы ляпнуть. Потому что Фушигуро уже продолжает: – Я думал, в твоих интересах оставить все это в стенах универе, где ты можешь в любой момент соскочить и сделать вид, что ничего не было. Вот только для меня быть геем – это гребаная жизнь. И все происходящее между нами вообще – самая херовая идея из возможных! – Жалеешь? – в этот раз Сукуна не удерживается и все же вклинивается в тираду Фушигуро неожиданно для самого себя. И выходит у него это тоже неожиданно для самого себя тихо, с болезненным уколом куда-то между ребер, пока Сукуна смотрит на Фушигуро одновременно завороженно – и с разливающейся где-то в подреберье болью. Все более ощутимой. Все более отчетливой. Перебивающей собой ярость, которая еще какие-то считанные секунды назад ярко полыхала. Конечно, Сукуна уже видел Фушигуро разъяренным; охренительно чувствовал его ярость на себе – в поцелуях, в касаниях. Но то, что он видит и слышит сейчас? Да, с каждой секундой в Фушигуро – все ярче разгорается ярость, и само по себе это определенно заворачивающее зрелище. Вот только с каждым новым словом в нем также все сильнее ощущается что-то уязвимое, что-то надколотое, что-то болезненное; что-то, отзывающееся болью в самом Сукуне. И мысль о том, что Фушигуро может обо всем, что между ними – жалеть… Она логична. Последовательна. Не нужно быть гребаным гением, чтобы понять, почему Фушигуро может жалеть. Я думал, в твоих интересах оставить все это в стенах универе, где ты можешь в любой момент соскочить и сделать вид, что ничего не было… …проносится эхом в голове Сукуны. И… Разве это в целом не то, чего он хотел, а? Да, высказанное вот так, жестко, кратко и честно, в стиле Фушигуро – но суть ведь передана правильно, разве нет? Разве Фушигуро не верно думает-то, разве это не тот расклад, который действительно самого Сукуну должен устраивать? Как он там говорил? Взаимное помешательством? Друг другу помочь? …а как только помешательство схлынет – развернуться, уйти, забыть, не так ли? Дальше быть непоколебимым гетеросексуалом, в котором ни капли гейства, а? Становится мерзко от самого себя. Так мерзко, как никогда не становилось, пока Сукуна глубоко засасывал Фушигуро и грубо, к обоюдному удовольствию ему надрачивал – и не становится сейчас, когда в голове мелькает мысль об этом. Еще недавно Сукуна думал о том, что Фушигуро заслуживает большего, чем быть выебанным на одном из этих трухлявых столов, в этом гребаном кабинета. Но как насчет того, что он в принципе заслуживает гораздо, гораздо большего, чем один еблан, который без его члена уже неделю провести не может, но при этом продолжает называть себя гребаным-не-геем? Так схуяли удивляться-то, что Фушигуро ждет от него какого-то пиздеца? Логично же, черт возьми. Последовательно! Но… Почему все равно больно-то, сука? Тем временем, кажется, с одним этим, вырывавшимся из Сукуны словом, с одним этим его «жалеешь?», в котором и он сам слышит что-то разбитое и болезненное, на что права нихуя не имеет – в Фушигуро тоже ярость будто приглушается. Он моргает, глубоко вдыхает – взгляд становится яснее, бесы в нем становятся словно более контролируемы, а голос звучит куда спокойнее, когда Фушигуро отвечает: – Скорее, понимаю, что однажды это прилетит по мне бумерангом. Блядь. Опять же – логично, последовательно. Фушигуро всегда был рациональным и здравомыслящим – ничего удивительного, если он смотрит на несколько шагов вперед и понимает, что связаться с Сукуной… Ну, ничего хорошего из этого по итогу не выйдет. Сам Сукуна так далеко никогда не смотрел – и смотреть совсем не хочет, он живет здесь и сейчас, думает о здесь и сейчас, и отказывается анализировать, почему так тяжело оседает внутри эта уверенность Фушигуро в том, что по нему прилетит ебаным бумерангом. Отказывается понимать, откуда это настойчиво царапнувшее по изнанке желание сделать все, чтобы не прилетело. Чтобы жалеть ни о чем Фушигуро не пришлось. Черт. Но Сукуна опять не успевает никак на услышанное среагировать – то ли к счастью, то ли к разочарованию или ужасу, хуй знает; хуй знает, как он в принципе реагировать собирался-то. Встряхнув головой и глубоко вдохнув – Фушигуро уже продолжает: – Вопрос скорее, почему ты упрямишься и почему вообще заговорил об этом. Это же я здесь – сраный пидор, – хмыкает он опять с этой горькой короткой ухмылкой. – Разве не я должен умолять тебя о чем-то большем, пока ты будешь брезгливо от меня отмахиваться, а? – Я никогда тебя так не называл, – хмурится Сукуна, скрипнув зубами. С неприятным давлением внутри он вспоминает, как Фушигуро говорил это слово в прошлый раз; в каком ключе говорил. Ощущает, как непроизвольно сжимаются кулаки при мысли о тех, кто мог так его называть – Сукуна с радостью свои кулаки почесал бы о них. И что-то в Фушигуро едва уловимо смягчается, когда он отвечает ровнее: – Знаю, – но затем горько хмыкает и добавляет. – Зато те, с кем ты водишься – очень даже называют. Это… Справедливо, вообще-то. При самом Сукуне этого не происходило никогда – но в целом происходило наверняка, он общается с теми еще мудаками. И ненавидит мысль о том, что если бы стал свидетелем подобного – то никакие кулаки в вход могли бы и не пойти, что он мог бы просто стоять в стороне, хмуриться, слушать, сглатывать злость и не делать нихуя. Все, что угодно – лишь бы… лишь бы в нем не заподозрили такого же. Какая же он все-таки гребаная падаль – думает Сукуна. Ничем не лучше тех, кто называет Фушигуро так что в лицо, что за спиной. Так что оспорить ему услышанное нечем – остается только с силой сглотнуть горечь и… И прохрипеть: – Я никогда о тебе так даже не думал. Это правда. Никогда, даже до того, как узнал, какой Фушигуро за красивой обложкой, холодно-равнодушным взглядом и стальной осанкой. И уж тем более после того, как узнал, как понял, насколько же он, черт возьми, восхитительный. Сколько вселенных в нем таится. Он никогда не презирал Фушигуро за то, кем он есть, за то, как отрыто он о себе говорит. Бесился, злился, рычал – это да. Но не презирал. А сейчас думает, что, наверное… Наверное, на самом деле попросту завидовал той силе, которая позволяет Фушигуро открыто быть тем, кто он есть. Не боясь осуждения, наплевав на чужое мнение. В то время, как Сукуна… Не гей, ага. Но меняет ли это хоть, блядь, что-то? Меняет ли это хоть что-то, если Сукуна все еще – мудак, который не гей? – И уж точно никогда не думал, что ты будешь умолять, – все же продолжает он; может, это нихрена и не изменит, но Сукуна все же хочет, чтобы Фушигуро знал, чтобы понимал – даже когда вел себя, продолжает вести себя, как мудак, он все равно никогда не принижал его даже мысленно; невероятно за силу уважал, даже бесясь. – Уж точно не ты. Их всех людей. Из них двоих именно Сукуна – тот, кто вечно навязывался, лип, доебывался. Творил уйму разной херни, лишь бы привлечь внимание Фушигуро; лишь бы Фушигуро просто признавал его существование, просто смотрел на него, а не сквозь него. Из них двоих это Сукуна – тот, кто начал восторженно наблюдать за Фушигуро раньше, чем казался готов хоть немного это признать; не то чтобы он и сейчас готов до конца это признать, бля. Из них двоих это Сукуна – тот, кто предложил все это дерьмо с помощью-в-преодолении-взаимного-помешательства. Из них двоих это Сукуна – тот, кто слаб, и беспомощен, и готов умолять. Из них двоих это Сукуна – тот, кто нуждается. Фушигуро же… У Фушигуро – сталь в глазах, гордость в осанке, сила в каждом движении и принятие себя таким, какой он есть. Фушигуро наверняка, когда все закончится – пожмет плечами, развернется и уйдет, о Сукуне дважды даже не вспомнив, когда тот перестанет настойчиво о себе напоминать; когда перестанет перед глазами назойливо мелькать с ядом, рвущимся с языка. Так стоит ли удивляться, что на самом деле из них двоих – именно Сукуна тот, что предложил вынести все это за пределы стен универа? Фушигуро – сильный и самодостаточный. А Сукуна… …а Сукуна – зависимый. Черт. Ему приходится встряхнуться. Приходится настойчиво напомнить себе, что, по каким бы причинам Фушигуро так ни разозлился – а Сукуна все еще не понимает, какого хуя – в предложении переместить все происходящее между ними в квартиру Сукуну нет ничего такого; это просто рационально и здраво. Это просто… – Зачем тебе вообще это нужно? – вклинивается в сознание спокойный голос Фушигуро. …это нихуя не просто. Блядь. Глубокий вдох – медленный выдох. Вновь заглянув в глаза Фушигуро, Сукуна сталкивается с внимательным, проницательным взглядом – будто Фушигуро пытается самостоятельно отыскать в нем ответы, не особенно рассчитывая от самого Сукуны их получить. Черт. Ладно. Сукуна может это сказать – ничего такого нет в тех мыслях, которые привели его к желанию привести Фушигуро в свою квартиру. Он может представить это, исключительно как рациональное, взвешенное решение, как самый логичный вариант из возможных. …ведь сможет же, да? Ведь все его мысли исключительно рациональные, взвешенные, логичные, и там ничего-особенного-ничего-личного? Бля. И все же Сукуна наконец глубоко вдыхает, наконец открывает рот. И ляпает: – Я не гей. Пока Фушигуро неприкрыто закатывает глаза и хмыкает, будто, совершенно, нахуй, не удивлен, и ничего другого в принципе не ожидал – Сукуна мысленно отвешивает себе оплеуху. Соберись, Рёмен, еблан ты эдакий! – Я имел в виду… – пытается Сукуна заново – но опять сбивается, матерится теперь вслух: – Блядь, – и в этот раз просто, не позволяя себе и дальше думать, и дальше на мыслях стопорится, разрешает словам самим отыскаться. – Я не трахался до тебя с мужчинами. Очевидно. Девушек в анал я тоже никогда не трахал, – но все же успевает прикусить язык, когда изо рта чуть не вырывается ебланское «это же по-гейски». – И я в целом понимаю теорию, конечно. Но… Дальше – сложнее. Блядь. Ладно! К черту! И, запрещая себе, черт возьми, отступать и трусить – Сукуна бездумно выпаливает: – Но я не хочу облажаться, Фушигуро. Не хочу, чтобы тебе было больно, хуево. А как сделать все нормально на этих трухлявых партах, в спешке, дергаясь от каждого звука… – Тебе не нужно ничего делать, – хмурится Фушигуро. – Я могу сам себя подготовить. А ты просто… На самом деле, Сукуна немного ошарашенно осознает, что это – рациональный вариант, о котором он по какой-то причине даже, черт возьми, не задумался. Очевидно, что Фушигуро-то, в отличие от него, как раз понимает, что делает, знает, как не навредить самому себе; так что всю подготовку можно было бы оставить на него. Самый логичный вариант из возможных… …но у Сукуны в ответ на этот дохуя логичный вариант все внутри вскидывается, на дыбы встает, зло ощетинивается, так что перебивает он Фушигуро и раздраженно рычит: – Да не хочу я, чтобы ты сам себя готовил! Он действительно не хочет так. Не хочет, чтобы Фушигуро подготовил себя сам – а Сукуна просто после прижал бы его к одной из этих гребаных трухлявых парт, наскоро выебал и свалил. Все свидетельствует о том, что его должен такой удобный вариант устраивать. Должен. Но вместо этого одна только мысленная картинка вызывает легкую тошноту. И опять это гребаное непонимание в глазах Фушигуро. Опять эта хмурая складка между бровей, заставляющая Сукуну рявкнуть: – Я хочу знать, как сделать тебе хорошо! Хочу, чтобы ты мне это объяснил! Хочу узнать это сам! Действительно ведь хочет, – осознает вдруг он, дыша странно тяжело, будто марафон пробежал, хотя с места не сдвинулся. Хочет, чтобы у них было время и уединение. Хочет, чтобы Фушигуро мог объяснить ему, что делать – шаг за шагом, поэтапно, без спешки и хаотичности. Хочет узнать все эти шаги, хочет прочувствовать все эти шаги, хочет увидеть, как Фушигуро постепенно ему открывается – в физическом смысле, и, может… Может, не только. Сейчас Сукуна впервые представляет себе это – собственные пальцы в… в Фушигуро, и то, как он медленно открывается и физически, пока пальцев в нем становится все больше, и ментально показывая те грани себя, которые не показывал до сих пор. Как вскидывает бедра, как подается пальцам навстречу, как комкает в пальцах простыни и тяжело дышит. И образ этот не вызывает отторжения, не вызывает отвращения – напротив, Сукуна ощущает, как что-то внутри него голодно, предвкушающе вскидывается. Он никогда и никому не подчинялся – но он бы подчинился низкому голосу Фушигуро, рассказывающему, что делать дальше, как заставить его от удовольствия хватить ртом воздух. Он никогда не был фанатом всяких прелюдий – но… Но с Фушигуро вечно все привычное – в пыль, не так ли? И оказывается гораздо, несоизмеримо лучше, чем какое-то там привычное. Сукуна хочет этого. Хочет всего. Все это должно его пугать – и оно, вероятно, испугает позже, когда он останется с самим собой, со своей гребаной головой наедине. Но прямо сейчас, когда рядом Фушигуро – Сукуна ощущает себя смелее. Сукуна может просто признать, чего хочет. Перед собой. Перед ним. И ощутить странное, почти эйфорическое освобождение от этого признания. Из-за чего сама собой притихает эта секундная вспышка злости, заставившая его выпалить то, что боялся признавать даже мысленно. На секунду морщинка между бровей Фушигуро разглаживается, глаза его распахиваются сильнее, и в них на месте непонимания появляется что-то уязвимое, растерянное, и на долю секунды у него становится такое открытое выражение лица, каким оно еще никогда не было при Сукуне. И завороженно глядящий на него Сукуна думает, что все эти постыдные признания стоят того, если в ответ Фушигуро так смотрит. Да и… Постыдными они не ощущаются. Ведь абсолютная правда же, черт возьми. Но уже в следующую секунду взгляд Фушигуро опять закрывается, мрачнеет, он поджимает губы и можно подумать, будто эта мимолетная открытость всего лишь померещилась. Вот только Сукуна почти уверен, что нет. Он успел высечь это выражение в своей памяти – и в чем точно уверен, так это в том, что не мог его лишь вообразить; его воображения попросту на такую завораживающую, ценную картину не способно. А еще… Еще Сукуне отчаянно хочется вновь такое выражение на лице, в глазах Фушигуро увидеть; отчаянно хочется этого заслужить. Вот дерьмо. Дерьмо. – Ты же говорил, что не фанат всяких прелюдий, – прищурившись, наконец ровным, ничего не выражающим голосом отвечает Фушигуро, вырывая Сукуну из мыслей и заставляя его вернуться в реальность. А Сукуна открывает рот… И закрывает. Потому что – ну да, ага, говорил. Потому что – ну да, ага, так и есть, вообще-то. Но Фушигуро… С Фушигуро действительно он бы хотел весь этот процесс. От начала и до конца. Хотел бы все это от начала и до конца прочувствовать. Хотел бы заставить Фушигуро все это от начала и до конца прочувствовать – в хорошем смысле. Хотел бы узнать, как утопить его в удовольствии. По итогу Сукуна так ничего и не отвечает – пребывая немного в ахуе и ступоре от собственных мыслей, хотя так-то не должны бы уже удивлять, бля; не зная, как вообще такое вслух говорить-то, если даже мысленное признание перед самим далось ему настолько тяжело. Но, видимо, приняв его молчание за своего рода ответ, Фушигуро хмыкает – получается что-то среднее между насмешливым и горьким. И едко говорит: – Что, не мерзко тебе при мысли о том, чтобы возиться с моей задницей? Растягивать мою дырку? Что, планирует нежно трахать меня на атласных простынях? Может, потом еще и на свидание отведешь, а? А Сукуна открывает рот… …и опять закрывает. Черт. В голосе Фушигуро – один сплошной ядовитый сарказм, ни капли серьезности, но Сукуна ловит себя на том, что ни одно его слово не вызывает отторжения, омерзения. Даже последняя часть, которая… Про свидание. Бля-я-я. Эту мысль Сукуна заталкивает поглубже в собственную голову, отказываясь о ней даже думать – нет уж, это явно для него слишком, и так слишком много откровений перед самим собой за сегодня, бля – и в ответ лишь ляпает невпопад, пришибленный: – Ну, атласных простыней у меня нет. …отличная работа, Рёмен. Сто из десяти просто. Очередное дно пиздеца пробито. Пора отправляться на поиски нового. Хотя, вообще-то, Сукуна бы без проблем купил – если это то, чего Фушигуро хочет… Но, к счастью, хотя бы это он успевает притормозить прежде, чем слова вырвутся из идиотского рта. В ответ Фушигуро секунду-другую ошарашенно на него смотрит – Сукуна его не винит, и сам же от себя во все большем и большем ахуе. Но вся та едкая, горькая злость, с которой он свои предыдущие слова выпалил, будто растворяется, а затем… Затем уголки губ Фушигуро вдруг вздрагивают, он запрокидывает голову и смеется. И кажется, будто с этим восхитительным смехом, тихим и хрипловатым, растворяется повисшее между ними напряжение, которое вот только еще ощущалось так, словно лезвием режь; это напряжение будто попросту сносит в ничто, размывает светом смеха Фушигуро, а завороженно слушающему, завороженно глядящему Сукуне удается сделать вдох. Вдох. Чертов вдох. И только после этого он понимает, что нихрена не дышал, реакции на свой идиотизм ожидая. Когда Фушигуро вновь смотрит на него, все еще чуть посмеиваясь – в продолжающем проглядывать мраке его глаз пляшут насмешливые бесы, а Сукуну вперед магнитом тащит так мощно, что он попросту не может удержаться. Подается вперед, обхватывая ладонями скулы Фушигуро; выдержки хватает разве что на то, чтобы задержаться на какую-то долю секунды, давая ему возможность отстраниться, если захочет. Но Фушигуро не отстраняется. Так что Сукуна утягивает его в поцелуй… И с облегчением выдыхает в эти тонкие, охренительные губы, когда вместо того, чтобы все-таки оттолкнуть – Фушигуро целует в ответ. Выходит совсем не яростно и жестко, как можно был бы ожидать, учитывая, что вот только что они срались – выходит медленно, тягуче, даже, черт возьми, почти нежно. Сукуна отрицает нежность. Сукуна никогда и ни к кому нежности не испытывал и не проявлял. Но… Но это даже не что-то совсем новое для них с Фушигуро. Но это теплое, страшно приятное чувство, растекающееся за ребрами Сукуны там, где еще недавно скалилась злость – тоже не что-то совсем новое. До появления в его жизни Фушигуро – оно было вовсе незнакомым. А теперь… Блядь. Сукуна не будет об этом думать. Не будет. Но и сам поцелуй получается таким же концентрированно охуительным, как и их более привычные, лихорадочные, почти отчаянные. Какого черта абсолютно любые поцелуи с Фушигуро всегда так основательно сносят башню? Какого черта, если до него Сукуна даже не знал, что от поцелуев может. Башню. Сносить? – Кто бы мог подумать, что ты такой сентиментальный соплежуй, – наконец фыркает Фушигуро ему в губы, и насмешка в его голосе совсем не ядовитая – мягкая, теплая, лишь немного, по-доброму едкая. И Сукуна улыбается в поцелуй. – Кто бы мог подумать, что ты такой упрямый придурок. – Если ты только сейчас это понял, то я явно переоценил твои умственные способности. – Ладно, справедливо. Придется уточнить. Кто бы мог подумать, что ты будешь таким упрямым придурком, когда тебя предлагают трахать на удобном матрасе вместо трухлявой парты. На секунду Сукуна замирает, когда осознает, что именно сейчас сказал; в ребра сердце стучится страхом, когда в голове мелькает мысль о том, не перегнул ли он, не вернуться ли они опять сейчас опять к срачу, когда, кажется, только все начало к норме самым неожиданным образом возвращаться… Но Фушигуро просто фыркает – и углубляет поцелуй. А Сукуна с облегчением и готовностью в этот поцелуй проваливается. В Фушигуро проваливается. И все вдруг становится также привычно легко и хорошо, как обычно бывает между ними за закрытыми дверями кабинетов, отделяющими их от остального мира. Будто и вовсе не срались какие-то считанные минуты назад. И это, вообще-то, первый раз, когда они с Фушигуро всерьез поссорились, наедине оставшись – да вообще, наверное, первый раз, когда они всерьез поссорились, а не просто к обоюдному удовольствию посрались по каким-то хуй знает каким причинам. И хотя Сукуна все еще не понимает, почему Фушигуро так на его предложение отреагировал – ему не хочется все портить, опять пытаясь допытываться. Сейчас точно не время. Сейчас возбуждение, жажда опять начинают накрывать – и в этот раз Сукуна им с готовностью поддается. Не может не. Не хочет не. Так что он просто опускается поцелуями Фушигуро на шею, запускает руки ему под футболку, с упоением оглаживая поясницу. Проходится губами и языком по чувствительным местам изгиба его шеи и плеча, о которых уже успел узнать. И когда Фушигуро откидывает голову сильнее, когда из него вырывается сиплый выдох – Сукуна не может удержаться. Блядь. Он знает, что должен заткнуться, что нужно заткнуться, что лучше, чем возьми, заткнуться – но слова сами вырываются из горла, по наитию. И Сукуна мурлычет Фушигуро в кожу: – Просто подумай об этом, ладно? – сипло просит он, одновременно ласково прикусывая чувствительное место за ухом Фушигуро и сжимая в ладонях его задницу, заставляя их соприкоснуться промежностями; добавляет тише и мягче, так, как не думал, что в принципе способен: – Пожалуйста. Сукуна не просит. Никогда. Ни о чем. Но – это Фушигуро. С Фушигуро все и всегда – – снося столпы, на которых строится привычная жизнь. И оглушая осознанием того, что нахуй эту привычную жизнь. – Ты сейчас пытаешься отвлечь меня, чтобы я согласился? – хрипит Фушигуро удручающе связным, твердым голосом, крепче сжимая пальцы на бедрах и в волосах Сукуны – и Сукуна оттягивает ворот его футболки, спускаясь кусачими поцелуями на ключицу. Вновь мурлычет: – А у меня выходит? Возможно, именно так ему нужно было поступить с самого начала. Мягко предложить где-то между поцелуями и касаниями – а не начать напирать и рычать… И в следующую секунду хватка пальцев в волосах Сукуны вдруг становится жесткой, Фушигуро оттягивает его голову, заставляя оторваться от ключицы и посмотреть на себя. Когда их взгляды встречаются – у Сукуны пересыхает в горле. Потому что эти хитрые, сильные бесы, пляшущие в глазах Фушигуро – они явно не предвещают для Сукуны ничего хорошего. Сукуна в предвкушении. А затем Фушигуро вдруг меняет их местами, пригвождая Сукуну к стене. А затем Фушигуро вдруг опускается перед ним на колени. А затем Фушигуро, с совершенно дьявольской ухмылкой, вдруг говорит: – Хочешь, научу, как действительно нужно отвлекать? – Пожалуйста, – беспомощно хрипит Сукуна, завороженно глядя на него сверху вниз, ощущая, как сердце колотится куда-то в кадык и догадываясь, что именно Фушигуро собирается сделать – и от одной этой догадки уже ощущая, как пересыхает в горле, а возбуждение прыгает куда-то за край. Коротко хмыкнув, Фушигуро в несколько быстрых движений освобождает колом стоящий член Сукуны. Поднимает на него темный взгляд. Да, Сукуна явно все правильно понял, правильно догадался.***
Вот черт.***
Не то чтобы это гребаный первый раз, когда ему собираются отсосать – далеко, далеко не первый. Сукуна в принципе минеты никогда ничем особенным не воспринимал – собственно, как и секс в целом. Ну, всего лишь чей-то рот, надетый на его член и старательно над ним работающий. Серьезно. Что вообще в этом может быть особенного? Но сейчас, когда Фушигуро стоит перед ним на коленях, когда по-дьявольски коротко ухмыляется и смотрит своими потемневшими глазами с пляшущими в них бесами… Приходится с силой сглотнуть. Да, черт возьми, сейчас это и впрямь чем-то особенным ощущается. Сукуну так не крыло, даже когда ему и впрямь впервые отсасывали – бля, да и он подробностей-то не вспомнит. Его член, чей-то рот, не особенно умелый, но старательный – минет вышел такой себе, но тогда этого было достаточно, чтобы кончить. И все на этом. Ну, еще то, что рот точно был девичий. Он же не гей, ага. Тем временем, проведя пальцем по головке и собрав смазку, Фушигуро проводит ладонью по столу, облизывается так, что Сукуна не знает, от чего кроет больше – от этого движения, от руки на члене или от взгляда Фушигуро. Наверное, от всего разом. А потом Фушигуро сипло и твердо спрашивает: – Хочешь? И Сукуна может только прохрипеть в ответ: – Да. И Фушигуро подается вперед. Все еще удерживая взгляд Сукуны, целует ствол сбоку, продолжая лениво надрачивать рукой. Скользит поцелуями выше, к головке. Целует ее и коротко лижет. Пиздец. пиздец пиздец пиздец Фушигуро еще нихрена не сделал – а Сукуна уже ощущает себя готовым обкончаться. Какого черта? Как он это делает вообще?! До сих пор Сукуна думал, будто знает, что такое неплохо отсос – но… Но затем Фушигуро обхватывает головку губами. И Сукуна заканчивается, как личность. То, что Фушигуро вытворяется ртом и язык, постепенно беря в рот все больше и убирая руку, то, как он при этом ни на секунду не отпускает взгляд Сукуны, продолжая смотреть на него темными, сносящими с орбит глазами, то, как как он твердыми, сильными руками пригвождает бедра Сукуны к стене, когда те непроизвольно дергаются… Бля-я-ядь. Это оказывается лучше любых фантазий Сукуны – и, да, он фантазировал. Неважно. Хорошо, что когда в голове мелькает мысль о тех, с кем Фушигуро такому научился – ее надежно вышибает из головы ртом Фушигуро. Сейчас явно не время думать об убийстве бывших Фушигуро. Ну, или хотя бы о легких увечьях, потому что убийство Фушигуро не одобрит. …и увечья тоже не одобрит. Все еще неважно. Сукуну отчаянно тянет запрокинуть голову и прикрыть глаза – но в то же время он не может заставить себя от глаз Фушигуро оторваться. Сжав одну руку в кулак, второй Сукуна зарывается ему в волосы, но ловит себя на том, что вместо того, чтобы грубо тянуть… Принимается ласково скрести по загривку, зарывшись пальцами в волосы. При этом вторую руку сжимает в кулак все сильнее, почти до сломанных костей, чтобы не дернуть за волосы случайно. Когда из Фушигуро вырывается довольный звук, похожий на урчание и отдающийся в члене Сукуны – он наконец не выдерживает и из его горла вырывается рычащий звук, в котором не выходит отрицать стон. Черт. Фушигуро стоит перед ним на коленях. Но каким-то образом умудряется поставить на колени Сукуну – и ощущается это охерительно. Когда Сукуна – до постыдного быстро – понимает, что сейчас кончит, он все же тянет Фушигуро за волосы, чтобы отстранить от себя, и хрипит: – Я сейчас… Но Фушигуро лишь сильнее ртом на член насаживается, глядя на Сукуну с этими бесами в глазах, от которых кроет – и Сукуну окончательно пришибает мыслью о том, что Фушигуро разрешает кончить себе в рот. К хуям взрываются звезды, галактики, вселенные. Когда Мегуми наконец выпускает его член изо рта с характерным звуком и с силой сглатывает так, что острый кадык дергается – он опять по-дьявольски ухмыляется снизу вверх и говорит севшим голосом: – Ну как? Отвлек? Сейчас Сукуна имя-то свое с трудом вспомнить может, блядь. Определенно отвлек. …а от чего отвлекал-то, собственно? Ощущение, будто Сукуне и впрямь впервые отсосали – все предыдущие минеты в его жизни теперь вовсе кажутся попросту ничем. Хотя они и до этого не были чем-то – но с Фушигуро… Черт. С Фушигуро, кажется, ничто не может быть ничем. И это пиздец. Все еще пытаясь отдышаться, и найти связь с реальностью, Сукуна уже тянется вниз, к Фушигуро, и тащит его на себя. Тут же глубоко целует, когда он еще не успевает толком выпрямиться – и, вообще-то, Сукуне всегда мерзко было целоваться с девушками, которые только что ему отсасывали, да и в целом же фанатом поцелуев никогда не был. Но с Фушигуро. Как и всегда. Иначе – и восхитительно. Фушигуро в принципе на какой-то новый уровень возводит не только поцелуи, но, как оказалось, и минеты. Сукуне никто и никогда еще так не отсасывал. – Ты вообще реальный? – хрипит он Фушигуро в губы, и тот сипло смеется. Постепенно, приходя в себя, Сукуна наконец все же вспоминает, о чем они говорили – и ссорились – до этого крышесносного минета, который действительно заставил его забыть обо всем, черт возьми. И… Что ж, ладно, этот разговор явно лучше продолжить потом – потому что так просто отпускать эту тему он, кажется, все же не собирается. Но сейчас Сукуна ощущает бедром все еще крепкий стояк Фушигуро. На секунду в голове мелькает мысль о том, чтобы тоже опуститься перед ним на колени. На секунду эта мысль так отчетливо перерастает в потребность, что оказывается почти невозможно с ней бороться… Почти. Потому что страх все же оказывается сильнее. Поэтому Сукуна и эту мысль отпихивает на задворки сознания – но и отпускать Фушигуро со стояком он все же точно не собирается. Поэтому запускает руку ему в трусы. Насколько по-гейски в благодарность отдрочить другому мужику после того, как он крышесносно отсосал? Насколько по-гейски, если отдрачиваешь не только в благодарность – но и самому себе в кайф? Ничего гейского. Очевидно. Хах. В голове мелькает мысль о том, что просто отдрочить Фушигуро – явно пиздецки недостаточная благодарность. Но как следует отблагодарить его здесь, в засранном кабинете, на одном из трухлявых столов? Точно не вариант. Да уж. Тема явно не закрыта – не для Сукуны.***
Ему всего-то и хочется – сделать Фушигуро хорошо. Что здесь гейского?***
Блядь.