Ворон с Уолл-стрит

            По ощущениям, они шли целую вечность: петляли вокруг коридоров, надзирателей и любопытных заключённых, миновали секторы, душевые и приближались к кладовым, которые обычно закрывались после шести вечера. Но стоило Куроо остановиться напротив двери, Тсукишима услышал лязг ключей, скрежет замочной скважины, после чего дверь распахнулась в приглашающем жесте.             Честно говоря, у него были вопросы к застройщику. Почему, например, кладовые, которые служили идеальным местом для того, чтобы рассортировать труп по коробкам, располагались так далеко от поста или тех же секторов, до которых есть шанс докричаться?             Куроо отошёл в сторону, пропуская Тсукишиму вперёд, и зашёл последним, проворачивая ключ в замке и убирая связку в карман штанов. Затем клацнул по выключателю пальцами, и помещение окутало тусклым светом лампочек, сиротливо висящих в воздухе, соединённых с торчащими проводами. О том, чтобы провести нормальное освещение, думали в последнюю очередь.             Тсукишима осмотрелся: металлические стеллажи с запасными комплектами постельного белья, матрасами, средствами для уборки и коробки с консервами, срок годности которых стоял под вопросом, но, вероятнее всего, их использовали в пищу, поэтому она была такой противной.             Это даже не кладовая — больше склад: несколько рядов со стеллажами, которые мало отличались содержимым и одинаково упирались в дальнюю стену, имитируя между собой проходы. А ещё в помещении было прохладно. Градусов десять-пятнадцать от силы.             — И, конечно же, у вас есть ключи, — Тсукишима положил книгу на стеллаж, рядом с закрытыми коробками, и провёл кончиками пальцев по металлической поверхности, стирая тонкий слой пыли и оставляя влажные следы. Ладони почему-то вспотели. Это всё волнение.             — Ты хотел переместиться туда, где не так многолюдно, — пожал плечами Куроо и прислонился спиной к двери, намекая, что без разговора они отсюда не выйдут. Если понадобится, останутся здесь спать: матрасы и комплекты постельного белья всё равно есть. Консервы на завтрак — пик романтики. — Тут нам точно не помешают.             — Что, будем разговаривать по душам?             У Тсукишимы были смешанные чувства.             Около десяти минут назад они были готовы порвать друг друга в клочья, даже несмотря на то, что вокруг них были люди, но что-то вынудило их остановиться: посмотреть друг другу в глаза, прислушаться к чужому дыханию, почувствовать напряжение, прочно засевшее в мышцах, и отступить. Выдохнуть.             Пытаться разобраться, а что, собственно говоря, между ними происходит?             Куроо сказал прямо: «Ты такой привлекательный, что тебя то ли ударить хочется, то ли поцеловать. Не могу выбрать». Тсукишима не хотел признавать, но — чёрт возьми, он тоже не мог выбрать. Он чувствовал то же самое, что и Куроо. Это очень противоречило тому, что он говорил изо дня в день. В первую очередь, самому себе.             Это как повторять одну и ту же фразу перед зеркалом каждое утро, надеясь, что самовнушение сработает, и ты добьёшься успешного успеха без кропотливого труда и бессонных ночей за кружками крепкого кофе.             Он не испытывал к Куроо ничего, кроме раздражения и безграничной усталости.             Куроо выматывал его разговорами, действовал ему на нервы постоянными шутками, вынуждал беспокоиться и остерегаться, бояться каждого шороха, а затем — снова поверить в безопасность. Это были грёбаные эмоциональные качели, от которых Тсукишима быстро уставал; у него не было сил думать, что он чувствовал к Куроо на самом деле.             Куроо был взрослым мужиком. Тсукишима был взрослым мужиком. Единственное, что их объединяло — это дело Харады Тсуёши и одинаковые половые признаки. Всё.             Тсукишима смотрел на его руки, засунутые в карманы штанов; на широкие плечи, которые обтягивала ткань куртки; на кадык, то и дело дергающийся из-за сглатываемой слюны. Куроо отчасти был привлекательным. Было ли дело в скулах или выраженной линии челюсти — Тсукишима не знал. Но ему нравилось, что Куроо держал себя в форме. То, как он передвигался, никогда не сутулился, часто ходил на пробежки и тягал импровизированные железки.             Это не было чересчур, как в случае со здоровяком Бокуто, которому было стрёмно протягивать ладонь для рукопожатия без риска для здоровья. Это было как раз.             Куроо прочистил горло и сказал:             — Что, если я сделал выбор, но он тебе не понравится?             — Почему вы думаете, что он мне не понравится? — хмыкнул Тсукишима. — Вы же не собираетесь меня убивать.             — Нет, — мотнул головой Куроо и отошёл от двери, делая медленные, осторожные шаги в сторону Тсукишимы. Тот, в свою очередь, остался стоять на месте, хотя всё нутро кричало: «Беги отсюда». — Убивать не собираюсь. Но и не собираюсь делать то, что хочу, пока ты сам не попросишь.             — Не попрошу что?             Тсукишима тянул время.             Куроо покачал головой, окончательно сокращая расстояние между ними. Он смотрел на него странно, недоверчиво. Даже неуверенно. Тсукишима внутренне злорадствовал. Ещё одна суперспособность в его копилку — профессионально убивать самооценку людей и вынуждать их чувствовать себя неловко, не прикладывая особых усилий.             Куроо провёл кончиками пальцев по его плечу, поддевая ворот куртки и отодвигая в сторону, тем самым оголяя выпирающую ключицу. Вдоль позвоночника побежали мурашки, но Тсукишима лишь склонил голову к плечу, наблюдая за дальнейшими действиями мужчины.             Давай, покажи, какой ты смелый.             Тем временем, Куроо продолжил: очертил линию под ключицей, впадинку — между, поднялся вверх, к кадыку, и остановился под подбородком. Тсукишима чуть приподнял голову, и Куроо слабо усмехнулся, осторожно обхватывая его шею ладонью и чуть сжимая.             Было горячо; кожа чуть ли не плавилась под прикосновениями, была готова отслаиваться, падать уродливыми кусками под ноги. Тсукишима чувствовал фантомный запах палёного мяса, и ему становилось не по себе.             Ладони, на самом деле, были просто горячими. Обычными. Но Тсукишима был уверен в том, что такая температура тела — ненормально. Такую температуру следовало запретить не то что в Японии — на земле в целом.             — Мне чертовски сложно понять, что творится в твоей голове, — поделился Куроо, вынуждая Тсукишиму отступить назад и прижаться спиной к стеллажу. — Куда проще понять твоё тело. Например, чего оно хочет. Ну, или кого.             Тсукишима не мог перестать смотреть на него. Внимать каждому его слову. Минутами ранее ему хотелось, чтобы Куроо просто посчитал его отбитым, хорошенько ударил по лицу, чтобы мозги наконец-то встали на место, и оставил его на складе истекать кровью до утра.             Тебя же не привлекают мужчины. Так в чём проблема? Почему твоё тело реагирует иначе? Иначе — на грёбаного Куроо Тетсуро?             — Вы плохо на меня влияете, — уклончиво ответил Тсукишима и чуть подался вперёд, чувствуя, как пальцы на его шее сжимаются крепче.             — Ты сам на себя плохо влияешь, — прищурился Куроо и приблизился к его шее, опаляя горячим дыханием и плавно переходя к ушной раковине. Было щекотно, но больше приятно. Тсукишима поёжился, пытаясь избавиться, уйти новых от ощущений, но Куроо ему не позволил и ненавязчиво раздвинул его ноги коленом. — Заврался совсем.             — Я не врал, когда говорил, что меня не привлекают мужики, — хмуро отозвался Тсукишима, но стоило Куроо надавить коленом выше, слова растворились комком сахарной ваты на кончике языка. Приторная сладость сиропом разлилась во рту; лёгкое першение царапало чувствительные стенки гортани.             За жизнь Тсукишима прочитал достаточно энциклопедий и книг и никогда не жаловался на проблемы с речевыми оборотами, но, конкретно сейчас, он чувствовал себя тупым. Его богатый словарный запас — ничто, по сравнению с красноречивым «блять», которое идеально описывало то, что сейчас происходило.             — Хорошо, я тебе верю, — снисходительно произнёс Куроо, клацая зубами рядом с покрасневшей мочкой уха, после чего отстранился и посмотрел на Тсукишиму в упор. — Тебя не привлекают мужики, но ты не против провести время в компании очаровательного гангстера.             — Не вижу здесь никаких «очаровательных гангстеров»…                          На секунду перед глазами возникла мутная пелена: Куроо аккуратно снял с него очки, убирая к себе в карман и лязгая ключами. Тсукишима накрыл рукой его ладонь, всё ещё сжимающую горло — и хватка ослабла. Вместо того, чтобы опустить руки, Куроо провёл ладонью по щеке Тсукишимы, потирая большим пальцем скулу: синяк давно сошёл, но он всё ещё помнил пожелтевшую, опухшую от удара кожу.             — Это даже нечестно, — улыбнулся Куроо. — Такие связи обречены на провал.             Тсукишима плохо соображал, про какие связи говорил Куроо, потому что его мысли и чувства были сосредоточены на грубых, шероховатых пальцах, которые гладили его лицо, изучали каждый рубец от старых прыщей, каждую родинку на бледной коже.             Тсукишима слабо повернул голову в сторону, касаясь губами ладони Куроо и пробуя на вкус грубую кожу: солоноватую из-за пота. Куроо рвано выдохнул и одёрнул руку, смотря на него удивлённо, испуганно. Он не ждал ничего в ответ, уверенный в том, что Тсукишима быстро потеряет к нему интерес и оттолкнёт, но этого не произошло.             Более того, он проявил инициативу: протянул руку, цепляясь за майку Куроо и притягивая ближе, чтобы в следующее мгновение накрыть губы Куроо собственными губами.             Тсукишима давно не был тем неловким парнем, которого выворачивало наружу при виде целующихся парочек. Он демонстративно проходил мимо с перекошенным лицом, изображал рвотные позывы и нарочито громко говорил о том, какие же люди мерзкие. Что для удовлетворения потребностей давно существуют лав-отели. На крайний случай вы можете снять квартиру, неудачники, оставьте родителей в покое.             На самом деле, ничего мерзкого в поцелуях не было.             Когда он поцеловался в первый раз, то его действия были больше механическими. Девушка, надеявшаяся на то, что Тсукишима целуется, как актёр порно, разочарованно вздохнула, вытерла губы и вернулась за барную стойку, попутно доставая из сумочки помаду, чтобы обновить макияж. Со временем Тсукишима понял «фишку»: если ты целуешься без чувств, то будь готов к тому, что обмен слюнями закончится катастрофой.             (Хуже, если тебе в лицо скажут, что целоваться с помидором в разы приятнее, чем с равнодушным очкариком, ради которого нужно, к тому же, вставать на цыпочки или брать табурет).             Если ты целуешься без чувств, но у тебя есть опыт: люди будут думать, что ты даёшь им надежду на продолжение. Но никакого продолжения, конечно же, нет. Ты прикидываешься вусмерть пьяным, а на утро, даже если помнишь всё до деталей, перекладываешь ответственность на алкоголь, извиняешься и блокируешь номер.             Всё просто.             Куроо целовался охрененно, и в голове промелькнула мысль, неприятная до жути: если бы они непринуждённо, пьяно целовались в баре, встретившись на какой-нибудь случайной тусовке, то на утро заблокировали бы Тсукишиму.             «Было классно, но ты не в моём вкусе, прости».             Тсукишима запустил пальцы в волосы Куроо, жёсткие и спутанные.             Сжать в кулаке, оттянуть назад, чтобы Куроо от неожиданности прикусил его за нижнюю губу и отстранился, смотря зло, недовольно. Припасть губами к мощной шее, провести влажную дорожку от основания к уху, опалить горячим дыханием, прикусить ушную раковину — впитать слабый грудной стон и удовлетворённо улыбнуться. Снова спуститься к шее, чтобы вылизать дёрнувшийся кадык и скользнуть носом вдоль линии челюсти.             Куроо, а ты в курсе, что за такую выраженную линию челюсти могут посадить в тюрьму? Признайся честно, несколько пожизненных — заслуга твоего чертовски привлекательного ебала?             Тсукишима отстранился, чтобы поцеловать Куроо снова: медленно, глубоко, очерчивая языком кромку зубов и натыкаясь на выступающий клык. Если увлечься и не заметить — во рту появится солёный привкус крови. Куроо обнял его ладонями за талию, притягивая к себе вплотную, делясь жаром, исходящим от тела, окутывающим с ног до головы.             Тсукишима чувствовал, как ему становится жарко в куртке, и на ощупь начал стягивать ненужную ткань, путаясь длинными конечностями в рукавах. Когда куртка упала под ноги, а плечи и спину окутала прохлада, витающая в воздухе, по телу побежали мурашки. Куроо провёл ладонями по его плечам, согревая; затем переместился на спину. Его ладони опустились до поясницы, чтобы вытащить края заправленной в штаны майки и забраться под ткань, кожа к коже.             Они целовались долго, жадно; по ощущениям — будто они спорили в привычной им манере, топили друг друга в негативе и крепко держали за шею, чтобы токсины выжгли глазные яблоки, проникли через нос и рот глубоко внутрь, разъели лёгкие, уничтожили нутро подчистую.                          Куроо не стеснялся его лапать. Кожа от прикосновений горела повсюду: на спине, боках и пояснице. Тсукишима трогал его шею, оставлял слабые царапины на плечах, впивался ногтями в кожу на загривке — до красных лунок-отметин. Через поцелуй ему хотелось выразить все: начиная от раздражения и заканчивая непониманием, растерянностью, которые перерастали в желание каждый раз, когда Куроо проходил мимо.             Когда бросал в его сторону взгляды. Когда портил ему аппетит за завтраком. Когда отвлекал его от чтения. Когда предельно серьёзно, внимательно слушал материалы по делу и ограничивался короткими фразами вместо неебических речевых оборотов.             От Куроо сквозило: «Я ничего не делаю, но всё равно поселюсь в твоей голове и буду сниться тебе в самых страшных кошмарах и в самых горячих фантазиях, на которые ты только способен».             Они сплетали языки, стукались зубами и дёснами, будто не целовались, а пытались друг друга сожрать. Тсукишима думал о том, что после такого поцелуя губы будут ужасно болеть и подозрительно опухнут. Повезёт, если они обойдутся без запёкшейся крови и трещин, на которые каждый второй будет обращать внимание. И ведь не скажешь, что просто подрался.             Хотя их поцелуй чем-то напоминал драку. Они точно также вцепились друг в друга; их дыхание было прерывистым, горячим. Сердце стучало ужасно быстро, до боли в солнечном сплетении, а кровь шумела в ушах, оглушала — до снопа искр перед глазами, опасной темноты.             Когда Куроо снова просунул колено между его ног, Тсукишима отстранился и уткнулся взмокшим лбом в основание чужой шеи, цепляясь пальцами за плечи и пытаясь сдержать рвущиеся наружу стоны. Он закусил нижнюю губу, понимая, что сам чертовски возбуждён — и если Куроо просунет руку ему в трусы, он не будет брыкаться, отнекиваться или прикидываться импотентом.             Потому что импотентом он не был: у него стояло так крепко и так сильно, что почти до боли. Его даже не переполняло чувство стыда, хотя головой он понимал: это был конец. Он столько терпел, не поддавался на провокации, умело парировал любую пошлую шутку — и к чему это привело? Больше было похоже на долгую стадию мазохизма: когда очень хочешь человека, но гордость тебе не позволяет и подкидывает дурацкие отмазки, лишь бы не проиграть самому себе.             Скажи, что тебе не нравятся мужики — и не соврёшь ведь. Ты больше по девушкам.             Скажи, что тебе не нравятся плохие парни — так ты не оставишь ему выбора.             Предложи ему поговорить, но выбери место, в котором не будет свидетелей — и сдайся, слабовольное ты чмо.             Ну и пусть.             — Ты не тупой, — Куроо отстранился, и Тсукишима наградил его взглядом: «Спасибо, я знаю. Я высшее получил». — И ты понимаешь, к чему всё идёт. Я даю тебе шанс достать из моего кармана ключи и уйти отсюда, позорно поджимая хвост.             Очередная провокация.             Тсукишима это понимает: ему не нужно посещать психолога, чтобы убедиться в том, что им искусно манипулируют и не чешутся. Но Тсукишиме слишком нравятся провокации, потому что перед ним всегда есть выбор: проигнорировать или ответить. Он осознанный мальчик; он работает в сфере, в которой манипулировать — как выпить чашку кофе утром.             Тот нездоровый азарт, который он из раза в раз чувствует — не следствие какой-нибудь детской травмы. Тсукишима никогда не чувствовал опасности всерьёз, до того, как оказался в тюрьме; любые действия сходили ему с рук, любые сделки шли, как по маслу, и приносили ему такие деньги, о которых он и мечтать не мог.             Возможно, он действительно был отбитым.             Он потянулся к карманам Куроо, но вместо того, чтобы достать ключи, его рука опустилась на чужую паховую область. Тсукишима выглядел невозмутимо, и Куроо не мог сопоставить в голове то, что видел и что чувствовал. Его брови приподнялись, глаза округлились и почти сразу опасно сузились, а губы сжались в тонкую полоску.             Ты играешь с огнём, придурок.             Тсукишима приподнял уголки губ в лёгкой полуулыбке-полуусмешке; его ладонь огладила член Куроо через штаны с трусами и несильно сжала. Он тоже был возбуждён. Пожалуй, даже больше, чем Тсукишима, но каким-то чудом всё ещё держался, мог себя контролировать.             — Говнюк, блять, — сдавленно произнёс Куроо, выдыхая и закусывая нижнюю губу: — Пиздабол.             — Вы умеете делать комплименты, — подметил Тсукишима и приблизился к щеке Куроо, проводя по горячей коже носом и шепча на ухо: — Что, если это я буду тем, кто засунет руку в ваши трусы? Вы ждали такого поворота событий?             — Признайся, ты спал с мужиками, — невесело рассмеялся Куроо. — Ни за что не поверю, что это твой первый раз.             — Я с ними не спал, — Тсукишима поддел пальцами пуговицу и расстегнул ширинку на чужих штанах, просовывая руку внутрь и чувствуя, какими влажными стали трусы. — Но это не значит, что я отказывался от взаимной дрочки или от минета.             — Засранец, — Куроо резко вытянул руку вперёд, хватая Тсукишиму за горло.             Тот растерялся от действий со стороны мужчины, всего на секунду, но этого было достаточно, чтобы вытащить руку из штанов, отступить назад и оказаться прижатым к стеллажу. Из-за того, что Тсукишиму буквально впечатали, не жалея сил, со стеллажа упало несколько пустых коробок. Неустойчивая конструкция.             Куроо смотрел на него со злостью; возбуждение отошло на второй план.             — Удобно притворяться нормальным, а? Меня не привлекают мужики, но я никогда не отказываюсь, когда мне предлагают отсосать. Смешно. Очень, блять, смешно. Что я ещё о тебе не знаю, партнёр?             — А у нас была какая-то договорённость? — хмуро отозвался Тсукишима, чувствуя, как внутри поднимается волна раздражения. — Я не обязан делиться с вами прошлым только потому, что вам не с кем поговорить, и вы готовы раскрыться по щелчку пальцев.             — Ауч, — усмехнулся Куроо и отпустил его, делая пару шагов назад.             Он опустил взгляд на расстёгнутую ширинку, на стояк, от которого неприятно тянуло внизу живота, требовало прикосновений, разрядки, и снова посмотрел на Тсукишиму, растерянно потирающего горло. Между тонкими пальцами прослеживались красные следы, которым не потребуется много времени, чтобы превратиться в синяки.             Куроо не рассчитал силы.             — Ладно, — кивнул Куроо.             — Так и быть, — Куроо начал стягивать штаны, оставаясь в трусах и открывая вид на мощные бёдра и крепкие икры.             — Позволю тебе отсосать, если так хочется.             Тсукишима сглотнул вязкую слюну, когда Куроо приблизился к нему вплотную и небрежно похлопал его по плечу, натягивая самую дружелюбную маску на лицо. Сквозь напускную доброжелательность проступали нотки неприязни, досады и злости, и Тсукишима понимал: зря.             Зря, что он не заткнулся раньше. Потому что пути назад не было.             Под напором ладони и тяжёлого взгляда, Тсукишима чувствовал слабость в ногах. Атмосфера изменилась; стало не просто жарко. Было ощущение, что они спускались к самому последнему кругу Ада, где для них уже готовили персональные котлы и проверяли, достаточно ли высокая температура для таких отморозков, как они.             Куроо не применял физическую силу: Тсукишима встал перед ним на колени самостоятельно, чувствуя какую-то ненормальную дрожь, прошибающую тело и концентрирующуюся в кончиках пальцев лёгким покалыванием. Руки тряслись, как у припадочного. Почему он так волновался?             Стоило Тсукишиме поднять расплывчатый взгляд на Куроо — и на его голову опустилась ладонь, сжимая короткие волосы до боли. Если Тсукишима дёрнется, то останется без волос — если не скальпа. Он не мог в деталях рассмотреть выражение лица Куроо, так как расстояние между их лицами увеличилось, но догадывался, что его взгляд не предвещал ничего хорошего.             Они не разговаривали; Куроо общался с помощью действий. Например, ему не составило труда потянуть Тсукишиму за волосы и буквально ткнуть лицом в пах, вдохнуть пряный запах возбуждения.             Тсукишима зашипел из-за боли и обхватил бёдра Куроо ладонями: ногти впились в разгорячённую кожу, оставляя болючие следы от коротких ногтей. Сверху донёсся слабый смешок, после чего Куроо немного расслабил кулак, но волосы Тсукишимы не выпустил.             Я сделаю тебе поблажку только потому, что ты в моём вкусе, но это не значит, что я прекращу.             Когда Тсукишима стянул трусы с его задницы, то ему стало не по себе. Да, в его жизни были моменты помутнения, когда ему, в целом, не было никакой разницы, кто перед ним — парень или девушка. Он ни разу не занимался анальным сексом, хотя ему предлагали, ограничиваясь мастурбацией или ртом. Обычно делали минет ему. Тсукишима не боялся странного привкуса или неприятного запаха, потому что, на крайний случай, таскал с собой влажные салфетки и мятную жвачку.             Минеты, которые он делал, не грозили ему разорванным ртом или смертью от удушья.             Но, глядя на член Куроо, он понимал: это в него не поместится.             Чисто физически, анатомически — как хотите, но нет, это слишком.             — Любуешься? — поинтересовался Куроо. — Или собираешься с духом?             — Мне жаль ваших предыдущих партнёров, — слабо отозвался Тсукишима.             — Да-а-а? — мужчина в шутку задумался. — В таком случае, я не объясню тот энтузиазм, с которым другие насаживались на мой член. Ты, кстати, тоже можешь попробовать.             Чтобы Куроо заткнулся, прекратил поток непотребств, вылетающих из бесстыжего рта, который следовало промыть с мылом несколько раз, Тсукишима обхватил возбуждённую плоть ладонью и несильно сжал в области головки, сочащейся смазкой.             Молчание было гарантировано, как и рваный выдох, с которым Куроо сжал волосы Тсукишимы в кулаке, вынуждая поморщиться.             Тсукишима размазал большим пальцем выступившую смазку по головке, после ладонью — по длине члена, и снова бросил взгляд исподлобья, напрягая зрение: ему было ужасно любопытно увидеть реакцию. Впитать ту слабость, уязвимость, вызванную его действиями. Что ему нравилось в моменты, когда удовольствие нужно было доставить — это власть, которую Тсукишима получал над чужим телом.             Он находил выгоду даже тогда, когда становился перед кем-то на колени. Не позволял смотреть на себя свысока, потому что смотреть свысока — его «фишка». Если бы он родился невысоким, среднестатистическим японцем, ему бы не составило труда возвыситься над кем-то благодаря взгляду, полному уверенности и превосходства.             Внутреннее ощущение — то, что нельзя было убить. Не в его случае.             На вкус Куроо был терпким, резким. Даже приятным. Тсукишима вобрал внутрь головку, очерчивая языком отверстие уретры и слизывая смазку. Послышался скрежет: Куроо вцепился в стеллаж так сильно, что, похоже, умудрился сдвинуть его с места, из-за чего на полу остались борозды. От вызванной реакции Тсукишима набрался смелости: жадно втянул ноздрями воздух и заглотил больше, но не доходя до конца.             Куроо нетерпеливо толкнулся ему в рот, вынуждая поперхнуться. Тсукишима сморгнул слёзы, выступившие на глазах, но не отстранился. Втянул щёки и использовал язык, поглаживая руками напряжённые бёдра и упругую задницу. Он задал собственный темп: от быстрого до чертовски медленного, чтобы раздразнить — до зубного скрежета и играющих на скулах желваков.             Куроо опустил голову, зажмурился; его лоб был влажным из-за пота. Пот скапливался и над верхней губой, поэтому Куроо периодически облизывался, тем самым увлажняя сухие от рваных вздохов и несдержанных стонов губы.             Ему было хорошо, и Тсукишима не нуждался в отличном зрении, чтобы видеть это: он и так всё чувствовал. Чувствовал, как под его прикосновениями напрягается чужое тело, как толчки становятся менее ритмичными, хаотичными, потому что Куроо теряет контроль и доверяет Тсукишиме целиком и полностью.             Куроо опирается на стеллаж дрожащей рукой, а другой — всё ещё сжимает его волосы. Будто если не будет за него держаться, то безнадёжно свалится.             Тсукишима провёл кончиками пальцев, почти невесомо, по внутренней стороне бедра, оставляя шлейф мурашек. Он выпустил член изо рта, из-за чего по подбородку потекла вязкая слюна, которую пришлось наспех вытереть рукой и снова потянуться к возбуждённой плоти: широко провести языком по длине, после чего — крепко сжать у основания и выбить из груди Куроо не то что стон — жалобный скулёж.             Прости, Куроо, но я откажусь от «десерта».             Он довёл его до исступления парой ловких движений, напоследок касаясь поджавшихся яиц и размазывая горячую сперму по обмякшей плоти.             Тсукишима с досадой отметил, что несколько капель попало на его майку. Он, честно, не знал, какое оправдание стоило придумать перед Сугаварой, которому придётся принимать его вещи с немым вопросом во взгляде и снова жертвовать порошком, чтобы отстирать следы чужого позора.             Тсукишима стянул с себя майку и заодно вытер руки: терять и так нечего.             Куроо, тем временем, отдышался и пришёл в себя. Он опустился на пол, рядом с Тсукишимой, лениво натягивая трусы на задницу и тихо посмеиваясь. Тсукишима не противился и не отталкивал Куроо, которому показалось крайне уместным заключить его в объятия. Будто они были грёбаными любовниками; не хватало атласных простыней и дымящейся сигареты на двоих. Стыд и только.             — Ну, над минетом тебе нужно поработать, — снисходительно произнёс Куроо, будто не его минутами ранее довёли до оргазма в считанные секунды и не из-за его спермы попрощались с чистой майкой.             Тсукишима хмыкнул:             — А вам нужно поработать над «спасибо».             Это даже нечестно. Такие связи обречены на провал.             До Тсукишимы только дошёл смысл слов. И дошло, почему Куроо выглядел расстроенным, когда говорил об этом.             Потому что Тсукишима был уверен: когда они выйдут отсюда, между ними ничего не получится: ни здорового, ни в долгосрочной перспективе. Всё, что им оставалось — это находиться в ленивых объятиях друг друга и думать о сценариях, которые могли бы проиграться, познакомься они при других обстоятельствах.