* * *
Кагеяма не ждал гостей. К нему давно не приходили посетители. Точнее — вообще не приходили. В самую первую неделю пребывания в тюрьме, его навестила мать: уточнила, пришли ли ему деньги на счёт и повезло ли ему с распределением, бросала неловкие взгляды на надзирателей, будто извинялась за единственного сына, сидящего напротив неё в тюремной форме. С тех пор Кагеяма наслаждался полной изоляцией от реального мира. Но когда Хошиуми, его бывший сокамерник и любовник по совместительству, приветственно махнул ему ладонью, Кагеяма опешил. Тот сидел за крайним столом, около окна, в комнате для посещений и ждал его за столом вместе с пустыми стаканами из-под кофе. Хошиуми вышел из тюрьмы совсем недавно, за неделю-две до прибытия Тсукишимы, и Кагеяма всё ещё помнил его, как громкого, активного и очень гордого человека. Красивого по-своему, спортивного телосложения и невысокого роста. Одежда внешнего мира шла ему больше, чем тюремная форма. Хошиуми немного поправился, привёл себя в порядок и выглядел свежо. От него приятно пахло одеколоном и стиральным порошком, но невыносимо пасло крепкими сигаретами. (Определённо выкурил пачку за первые пару часов, когда вышел на свободу, и даже не почувствовал недомогания и не побежал блевать в ближайшую подворотню). Они пожали друг другу руки (подчёркнуто официально), и Кагеяма отодвинул стул, чтобы бессильно на него упасть. — Уже соскучился по тюрьме? — первым делом поинтересовался Кагеяма. Хошиуми рассмеялся, запрокидывая голову назад и открывая вид на мощную шею и выпирающий кадык, после чего скрестил руки на груди и кивнул на Кагеяму. — Да ни за что, а вот ты выглядишь хреново. Случилось что-то? Перед глазами всё ещё было лицо Хинаты: непривычно бледное, невозмутимое, покрытое синяками и ссадинами. Кагеяма до конца не верил в происходящее: ему хотелось дать Хинате пощёчину, растормошить, заставить проснуться, чтобы тот посмотрел на него зло, недовольно. Как обычно он смотрел на него, когда просыпался незапланированно рано. Или крикнуть, не жалея голосовые связки: «Приди в себя, придурок!». Но Хината неподвижно спал на больничной койке, сливаясь с цветом постельного белья, окутанный трубками, капельницами и запахом медикаментов. — Всё стабильно, — пожал плечами Кагеяма, и Хошиуми склонил голову к плечу. Он не стал на него давить, играть в «хорошего» и «плохого» полицейского, потому что, как минимум, у него не было под рукой специальной лампы. Поэтому он делал вид, что всё действительно нормально. Стабильно. К слову, Кагеяма позаимствовал эту привычку как раз у Хошиуми: пока не скажешь прямо, я тоже не буду ничего говорить. — Ты в курсе, что сейчас вовсю обсуждают крах твоей бывшей работёнки? — мужчина сверкнул глазами. — Решил поделиться хорошими новостями. Наконец-то выяснилось, что они оперативно отмывали денежки и отыгрывались на сотрудниках. Так что твоё дело могут отправить на пересмотр, а тебя — выпустить из тюрьмы в скором времени. И я буду готов предоставить тебе жильё на первое время, если ты «за». — «За»? — Кагеяма откинулся на спинку стула, из-за чего металлические ножки противно заскрипели по полу. — Таскаться по судам, собирать бумажки, наряжаться в дурацкие костюмы? — А ты не очень рад, я смотрю, — заметил Хошиуми. — Свыкся с тем, что будешь встречать здесь старость или что? — Не свыкся, — прищурился мужчина, после чего опустил глаза в стол, переплетая между собой пальцы. — Но и так просто уйти тоже не могу. — Влюбился, что ли? — Хошиуми говорил несерьёзно, шутки ради, но когда, вместо какого-нибудь оправдания или взаимного подкола, получил лишь напряжённое молчание в ответ, то присвистнул и чуть подался вперёд: — Да ты гонишь. — Не гоню. Я не могу уйти, пока не буду уверен в том, что его состояние стабильно. Хошиуми удивлённо приподнял брови. — Может, пояснишь? Я не умею читать твои мысли, хоть мы и трахались несколько лет к ряду. Кстати, было классно, надо как-нибудь повторить… Кагеяма поморщился и поднял хмурый взгляд на бывшего сокамерника. Тот поднял ладони вверх в примирительном жесте, признавая, что слова были лишними и неуместными. «Ну сказал глупость, с кем не бывает?». — Обстановка стала напряжённой, — коротко пояснил мужчина. — Что-то планируется, что-то масштабное. Будто подготовка к какому-то грандиозному событию, из-за которого большая часть на взводе. Заключённые с ума сходят. А он из новичков, и у него такой же буйный нрав, как у тебя. Но, в отличие от тебя, он рвётся в любые драки и не всегда понимает, что это может быть опасно. Вчера его доставили в лазарет с сотрясением мозга. До сих пор не приходил в сознание. — Это уже серьёзно, — покачал головой Хошиуми. — Его, по-хорошему, должны отправить в городскую больницу или типа того. Сам знаешь, что медицина в тюрьме оставляет желать лучшего. Максимум пластырь наклеят, антибиотики в задницу вколют и отпустят. — Я не знаю, — вздохнул Кагеяма. — Я уже ничего не знаю. — Ты подумай над моим предложением, ладно? — напоследок бросил Хошиуми, когда они прощались, пожимая руки. Очень смешно. Подчёркнуто официально, дружелюбно, будто были обычными знакомыми или неплохими приятелями, а не бывшими любовниками. — Не уверен, что тот, по кому ты сохнешь, выйдет отсюда спустя пару лет за хорошее поведение, но ты точно ни в чём не виноват. И жертвовать свободой ради человека, как минимум, странно и глупо. Ты же не в кино. — Сам разберусь, — мужчина поджал губы. — Спасибо, что навестил.* * *
Тсукишима несколько раз пожалел, что согласился на пересмотр дела. Когда ему сообщили, что слушание состоится на следующей неделе, он почти не выходил из кабинета начальства: подписывал всякие бумажки, проходил психологические тесты и тесты на профпригодность, будто был малолетним преступником, которого возвращали обществу, а не взрослым мужиком, работающим с крупными суммами и держащим при себе недвижимость. Ямагучи радовался, как ребёнок. Тсукишима чувствовал его восторг через трубку стационарного телефона и старался не обращать внимание на выстроившуюся за ним очередь заключённых, которым приспичило поговорить по телефону со своими корешами либо жёнами. Эйта Семи принял приглашение Ямагучи и согласился дать показания против Харады, поэтому у них не было права на ошибку. Они были обязаны выиграть грёбаное дело и доказать невиновность Тсукишимы. Даже если он действительно был виновен во многих случаях с проданными акциями и заключёнными сделками. Даже если он ни капли не раскаивался за то, что делал. Ради Ямагучи, который проделал колоссальную работу и рисковал собственной жизнью, Тсукишима не мог ударить в грязь лицом. Хината очнулся спустя пару дней: осунувшийся, бледный, ужасно голодный и злой. Его едва удержали на месте, потому что он начал срывать с себя катетеры и трубки, жалуясь на то, что умирать ему ещё рано. Кагеяма его точно похоронил несколько раз. Но Хината был живее всех живых и, несмотря на всё ещё паршивое состояние, жадно уплетал больничную еду за обе щёки. Тсукишима особо не принимал участие в разговоре между Кагеямой и Хинатой, но заострил внимание на ублюдках, которые когда-то на него напали. И, в конце концов, наткнулись на Хинату, зная, что он дружил с Тсукишимой и что не мог реагировать спокойно на всякий сброд, состоявший из выебушников и шестёрок. Он восстановил в памяти лица тех ублюдков: мерзкие, похабные, слабо плывущие перед глазами, понимая, что ему придётся поговорить с ними лично. Чтобы жизнь мёдом не казалась. Хината пытался выглядеть бодро, но из-за резких движений его мутило, перед глазами всё плыло, а голова раскалывалась, особенно в затылочной части. Киёко-сан, медсестра, сообщила, что если состояние останется прежним либо ухудшится, то Хинату, скорее всего, отправят на обследование в городскую больницу, потому что травма могла быть серьёзной. И вообще чудо, что он очнулся так скоро, потому что никаких положительных прогнозов не было. (Если бы Хината не выкарабкался, Тсукишима бы ни за что себя не простил). Ему было несложно найти тех заключённых. Комната отдыха — отличное место для таких ублюдков, которым нечем заняться в свободное время. Смотри бессмысленные кулинарные шоу по телевизору и гогочи, как гиена, из-за картофеля, похожего на чьи-то гениталии. Он не тратил время на раздумья, не удосужился с ними поздороваться, чётко осознавая, что любые его действия перед выходом наружу будут иметь последствия. Его даже не остановили единичные заключённые, внимательно следящие за ним. Рука, сжатая в кулак, уже направлялась в чужое, ошарашенное лицо. Тсукишима не морщился, чувствуя боль в костяшках, перетекающую вверх, к плечу, и не прекращал бить, удерживая ублюдка за шею другой рукой. Когда преступник свалился со стула и упал на спину, Тсукишима дополнительно впечатал его грубым ботинком, прямо в солнечное сплетение, в пол и давил до тех пор, пока не послышался характерный звук хрустнувших костей. Дружки несчастного выбежали из комнаты отдыха за надзирателями, оставляя за собой шлейф падающих стульев. Другие пребывали в шоковом состоянии и наблюдали за разворачивающейся сценой молча, напряжённо. Тсукишима невозмутимо смотрел на раскрасневшегося, задыхавшегося преступника, отчаянно цеплявшегося пальцами за его ногу, и не чувствовал ничего, кроме облегчения. Приятного опустошения, сладким сиропом затапливающего изголодавшееся нутро. Он не стал убивать его, потому что отрезвляющие мысли настойчиво стучались в подсознание, просили его остановиться, задуматься хотя бы на секунду, и Тсукишима действительно отступил, напоследок пиная заключённого в живот и наслаждаясь гримасой боли на чужом лице. Это нарушение — ничто, по сравнению с чувством вины, от которого Тсукишима бы не избавился даже после смерти. И, отчётливо осознавая это, ему было, по-настоящему, хорошо.