Анатомия принадлежности

      Октябрь, 2021

             В клубе по обыкновению темно и пахнет концертным дымом. Артист на сцене виртуозно приручает саксофон, извлекая из него чарующие звуки, способные добраться до центра сердца даже самого отъявленного и черствого сноба. Виски в стакане переливается под мягким светом софитов, падающим на стол, а ледышки стучат друг о друга, но их звона никто не услышит.       Сегодня третья пятница месяца. Прекрасный день, чтобы составить Эрвину компанию в его любимом месте для отдыха, куда пускают только больших и очень больших шишек. Смит — главный редактор местного «Times». Я, по сравнению с ним, — никто, но это не мешает нам выпивать вместе ровно раз в месяц под осовремененный джаз из прошлого столетия. Ничего в жизни не может быть лучше, чем стабильность.       На Эрвине шерстяной жилет и мятая рубашка. Закатанные до локтей рукава обнажают покрытые красивым загаром предплечья. Вырваться в лето посреди очередной скотской осени, щедрой на дожди и промозглый ветер, — наивысшее благо, так что я немного завидую. Мне не с кем ехать в жаркие страны, да и некогда, хотя накопленные за годы работы дни отпуска позволили бы нежиться на солнце несколько месяцев кряду.       Телефон надрывается в звонке уже минуту. Единственное, на что меня хватило, так это вытащить его из кармана и положить на стол экраном вниз. Вибрация шатает стол и вынуждает виски в стакане плескаться резче. Я успел увидеть, кто звонит, и не забыл убедиться, что этот звонок не важный и не срочный.       Эрвин косится на меня, вопросительно выгнув бровь. Мы редко разговариваем о чем-то во время концерта, да и после него, потому что обсуждать нам решительно нечего. Рабочие вопросы, решения о значимых поездках, покупки новых вещей, дни рождения общих друзей — все эти темы исчерпывают себя через пару-тройку дополнительных вопросов и сводятся к банальным фразам о нынешней дороговизне жизни. Ни одного из нас не касаются бледные пальцы бедности, но мы все равно из раза в раз говорим о мировом кризисе, как о чем-то стоящем.       Вибрация прекращается на жалкие секунды, а потом возобновляется с новой силой. Я переворачиваю телефон экраном вверх и смотрю на наименование контакта. Звонит «Клуб №27». Я не решаюсь просто сбросить вызов.       Артист заканчивает выступление и прощается с нами, со зрителями. Ведущий шоу объявляет получасовой перерыв. Смит заказывает нам еще по стакану, а я продолжаю сверлить взглядом телефон, не прерывающий свою трель ни на минуту. Теперь это слышно всему залу.       — Не собираешься отвечать? — спрашивает Эрвин, не демонстрируя при этом любопытство.       — Нет, — выдыхаю я, не показывая нервозность.       Мы оба знаем, что это ложь. Я отвечу. Если не сейчас, то через минуту или полчаса. Звонящий не сдастся, а я сдался уже давно, и вкус поражения противно скрипит на зубах всякий раз, когда необходимо поднять трубку, чтобы ответить на звонок, которого я и невероятно жду, и всячески избегаю. Смит лишь качает головой и переводит взгляд на сцену, где ничего не происходит.       — Да, Оруо, я слушаю.       Больше я ничего не говорю. Бармен бара «Парадиз», расположенного на пересечении сто четвертой и Розы, которому я дал кодовое имя «Клуб №27», описывает ситуацию и просит приехать. Одни и те же слова и выражения, все те же обстоятельства. Я бы мог повторять за ним, как дублер, и ни разу бы не ошибся в открывании рта, подстраиваясь под каждый звук, который он произносит. Кладу трубку и вздыхаю. Прячу телефон в карман и почему-то стесняюсь, хотя Эрвин видел меня всяким, даже пьяным в стельку. Вряд ли его удивит мой смущенный вид, но за последние полгода это уже четвертый раз, когда я сбегаю с назначенной им встречи, чтобы решать не свои проблемы.       — Поедешь?       — Поеду.       — И зачем тебе это надо?       Жму плечами, потому что четкого ответа на этот вопрос нет. Или есть, но я так и не подобрал слов, чтобы описать его в правильных выражениях хотя бы самому себе, что уж говорить об окружающих. Мне звонят — я еду. Все просто.       Эрвин выходит со мной на улицу. Держит над нашими макушками зонт, пока я пытаюсь поймать такси. Смахивает с моего плеча густые капли, коротко обнимает на прощание и стоит у проезжей части все то время, пока машина не добирается до перекрестка и не сворачивает на соседнюю улицу. И, черт бы меня побрал, но я успеваю заметить красный огонек напротив его рта. Курить Смит, вроде как, бросил.       «Парадиз» не отличается особой роскошью. Сравнивать его с клубом, в котором мне только что выпала честь побывать, глупо и бессмысленно. Старые столы и стулья, липкий от пролитого алкоголя пол, дешевые стриптизерши, разменявшие уже пятый десяток, барыги, едва держащиеся на ногах, вонь и публика, которую на улице обычно обходишь за версту. Подхожу к барной стойке, чтобы поприветствовать Оруо, хотя формально это вовсе не требуется, ведь я и без него знаю, куда мне следует идти.       — Сегодня без членовредительства, — устало произносит бармен вместо приветствия.       — Сколько? — уныло вопрошаю я, ведь членовредительство на языке Оруо — это нанесенный ущерб человеку, а пострадавшие вещи в это понятие не входят.       — Сойдемся на сотне.       Я кладу на стойку сотню фунтов. Бумажка моментально прилипает к поверхности, а следом молниеносно исчезает в кармане бармена. Ни он, ни я никогда не заводим речь о том, за что именно я плачу: за реальный ущерб заведению или же за возможность не привлекать к делу копов. Уточнения никому из нас не нужны.       Иду к дальнему столику, расположенному у туалета. Морщусь от чудесного аромата мочи и дешевого портвейна, неловко обхожу препятствия в виде бездыханных тел, валяющихся прямо на полу, понимая, что сегодня с меня еще мало взяли, ведь членовредительство, по всей видимости, все же было.       Моя цель обнаруживается лежащей головой на столе. Свитер порван у горловины и по нижнему шву, некогда черные джинсы выглядят серыми от налипшей на них пыли, кроссовки измазаны остатками еды и пролитым вином. Волосы объекта моих товарно-денежных отношений с Оруо грязные и спутанные, на скуле виднеется свежий кровоподтек, а расслабленное сном лицо выглядит настолько безмятежным, что хочется врезать по нему еще раз.       — Вставай.       Тяну его за шкирку, окончательно уничтожая горловину свитера, когда-то бывшего очень дорогим и стильным. Он мычит что-то нечленораздельное, чем только больше злит меня.       — Вставай, — повторяю я, начиная терять терпение.       Я знаю, что он меня слышит. Знаю, что он прекрасно меня понимает. Знаю, что не должен был приезжать сюда, чтобы вновь поддаваться на все его провокации, но ведь это уже произошло.       Пинаю его по кроссовке, брезгливо встряхивая после этого ногой. Моя ступня, облаченная в красивую туфлю, выглядит по-блядски пижонской рядом с его стоптанной обувью, и этот контраст заставляет злиться еще больше. Он приоткрывает один глаз, смотрит мутно и расфокусировано, недобро ухмыляется, а следом вновь укладывает ресницы на щеку и устраивается поудобнее.       — Если ты сейчас же не поднимешь свою задницу, то я оставлю тебя здесь и больше…       Не договариваю, потому что это бессмысленно. Мы оба знаем, что это очередная ложь. Я приеду. Из другого города, даже с другого конца страны, из другого измерения, с другой планеты. Примчусь сразу же, как приму очередной звонок. Брошу друга, родную мать, любовницу, самого Иисуса Христа, даже не оправдываясь перед ними. Буду бежать так быстро, как могу. Только чтобы успеть.       — Оставь меня здесь, — шепчет он.       — Нас ждет такси, — повышая голос, парирую ему я.       Тяну его на себя, взваливаю тело на плечо и в очередной раз удивляюсь, как мне это удается, ведь он в два раза больше меня. Тащу послушное существо на выход, игнорируя направленные в нашу сторону взгляды. За последние два года я слишком привык к брезгливому сочувствию, проскальзывающему в глазах всех, кто на нас смотрит.       От него ужасно воняет. Не могу определить, чем именно, но мои рецепторы этого просто не выдерживают. Мне дурно, обидно и мерзко.       — Армин…       Главное, не огрызаться. А лучше вообще не реагировать.       — Армин…       Странно, что он в принципе меня узнает. Первые несколько раз, когда мне приходилось вытаскивать его из подобных передряг, он в упор не видел того, кто стоял перед ним, и жутко удивлялся, обнаружив меня в своей квартире утром на свежую голову. После парочки таких увлекательных утренних приветствий я перестал оставаться у него. Теперь если он захлебнется однажды собственной рвотой, это будет лишь его вина.       — Армин…       — Чего тебе?       — Оставь меня здесь…       От крепкого словца останавливает только то, что я уже успел погрузить несчастное тело в такси. Прикормленный водитель не высказался ни против запаха, ни против грязи. Еще бы! Получив такую мзду в карман, он и помочь мне обязан был. Падаю рядом с визави и открываю окно. Один хрен я уже весь мокрый и насквозь продрогший.       Едем молча. Прислушиваюсь к биржевым сводкам по радио, кутаюсь в тонкое пальто и настойчиво игнорирую хрипы по правую руку, которые нужно считать за дыхание. Очевидный факт: моему спутнику плохо. Возможно, очень плохо. Вероятно, даже немного стыдно.       — Армин…       — Заткнись, Кирштайн.       Он всегда называет меня по имени. Я его — никогда. По имени Жана называл Он, следовательно, для остальных это было под запретом. Не знаю, кто именно придумал странное правило, но Кирштайн для всех был Кирштайном, за исключением, пожалуй, Микасы, которая в дурацкие детские игры не играла даже в детстве.       Мне плевать на его очередные оправдания. Наелся ими по горло еще в первые полгода после дня, разделившего наши жизни на «до» и «после». Жан много чего говорил и в пьяном бреду, и спросонья, но смысла в сказанном всегда было не больше чайной ложки. Я искренне пытался разобраться, даже отвечал ему на особенно выебонистые речевые обороты, старался записывать наблюдения за его поведением и транслируемыми мыслями для психоаналитика, к которому его регулярно записывала мать, но все было бессмысленно, ведь ни на один сеанс он так и не сходил. Мои старания оценил только кот Кирштайна и то только потому, что я кормил его, и бедное животное перестало пухнуть от голода. Позже рыжая морда переехал ко мне и теперь вовсе не знает ни в чем отказа, но на душе от этого как-то не легче. Жан о потерянном любимце так и не вспомнил.       Привратник услужливо распахивает передо мной двери, но с тяжкой ношей не помогает, ведь ему тоже брезгливо. Обычный охранник элитного жилого комплекса, в котором живет Кирштайн, выглядит гораздо богаче и приличнее, хотя не заработал даже на день аренды квартиры в этом здании. Швыряю Жана в лифт и наслаждаюсь тем, как он медленно стекает по стене на пол. Держать ублюдка на себе всю дорогу я не намерен, а от идеально чистого пола лифта он грязнее все равно не станет.       — Выходи, — цежу сквозь зубы, придерживая двери, когда мы достигаем нужного этажа.       Он выползает в холл, но даже не может выбрать правильное направление и начинает двигаться к соседней квартире в противоположной стороне коридора. Снова хватаю его за многострадальный свитер и тащу в правильную сторону, ища в кармане ключ-карту от его жилища.       Он валяется на полу, пока я спешно стягиваю с него кроссовки, носки и джинсы. Вся эта груда отбросов тут же направляется в мусорный мешок, ведь я под страхом смерти не стал бы даже пытаться привести вещи в приличный вид. Жан тем более, ему вообще на все плевать. Возвращаюсь с мешком в коридор и отправляю в его зев жестко сдернутый с туловища свитер. Вонять стало меньше, но жизнь мне это не упростило.       — Вставай. Идем в душ.       Я протягиваю Жану руку, и он неловко хватается за мои растопыренные пальцы. С первой попытки зацепиться за них не получается, но на злость у меня уже не осталось ресурса.       — У тебя такая маленькая рука… — шепчет он.       — Завались, — шиплю я.       Да, у меня маленькая рука. Размер ноги тоже не впечатляющий. Я ниже Кирштайна больше чем на восемь дюймов. И я совсем не похож на Него: высокого, хорошо сложенного и широкоплечего. Все никак не могу взять в толк, зачем он постоянно сравнивает меня с Ним, а еще не понимаю, почему я всегда проигрываю. Даже в том, что не касается внешности вовсе.       — И пальцы такие тонкие… — восхищенно выдыхает Жан, вцепляясь все же в мою ладонь.       Он сидит в ванной. Поливаю его сверху из душевой лейки. И смотрю на свои пальцы. Действительно… очень тонкие.