Наступает ночь.

— Не надо, не стоит, — слезы кипели в ее темных глазах, длинные ресницы слипались из-за соли, на губах была улыбка, улыбка потерянная и не настоящая, в лице были заметны следы детской травмы и непоколебимого ужаса потери, который сопровождал ее всю жизнь. — Все нормально, — повторяет уже в который раз Сабирова, повторяет ложь, которая очевидна и понятна. На стуле деревянном сидит скукоженно, задания по арифметике считает с досадой и душевной болью.  — Иди сюда, — говорит ей Валера в очередной раз, как только видит, что девочка опять плакать начинает за уроками, тетрадь слезами мочит, а психику свою травмирует. — Амиля, пожалуйста, перестань, — чеканит он, обнимая ее за плечи, пока она сидит, руками своими ее тело обвивает и подбородок ей на макушку кладет, ближе стать пытается. — Я устал видеть тебя такой. — признается честно и без боязни обидеть, а слова ведь режут, режут слух Амили и она слезы в миг глотает, что с таким высказыванием жгучими делать не понимает.  — Раз устал, иди к пацанам, на разборки свои. — говорит для себя непривычно грубо, слова выплевывает и из хватки Туркина вырывается, встает со стула. Нервы не к черту, несмотря на то, что уже дней пять с того случая прошло и Валеру даже выписали. Ночью девочку посещали страшные и обволакивающие кошмары, о смерти близких, о побоях Валеры, о его томном и прерывистом дыхание в ту ночь, когда она думала, что уже окончательно его потеряла, не успев его найти.  — Амиля, — хватает ее за руку, из комнаты выйти не дает; девочка в последнее время настрадалась, но состояние ее конкретно раздражало, не было пуще в ее глазах влюбленности детской, а была печаль и грусть, которые грузили ее неокрепшие характер, — не надо так разговаривать. Кутак сырлама! — позволяет себе ярость выразить, в слова складывает мысли тягучие и горячие, вспыльчивость характера показывает, но быстро от взгляда ее испуганного отрезвляется, —Я тебе сказал, что люблю тебя, но ты должна понять, — делает глубокий вдох и руку ее как ошпаренный отпускает, когда она глазами ему показывает, что «больно»; глаза ее красные и слезятся, смотрит на него взглядом безнадежным, — что я пацан, я так живу, такое будет и не раз. Пойми меня, — просит, в глаза ее заглядывает, лицо ее выглядит грустным и дальнейших эмоций не показывает, кожа бледная, местами красная от слез, а дыхание учащенное, — к этому относись проще. — констатирует он факт, которым хочет ее к действиям сподвигнуть, или даже больше приказывает; голос томный и уставший. С Амилей совладать сложно, она с детства привыкла к правоте и законам, к «нормальной», как она выражается в ее понимании жизни. Валера жил так же, для него группировка была обыденным и повседневным делом, а еще больше была его семьей и опорой, которую заменить было невозможно.  — Я не хочу данного понимать, это неадекватно и не нормально. — говорит Сабирова ему в лицо, слова эти он слышал уже не раз, но сейчас они звучат по другому: по злому, — Ты не любишь никого, кроме себя и своей паганой группировки, — позволяет себе неимоверную грубость в словах, смотрит на Валеру, взгляд не отводя, принимает удар, принимает весь его гнев и переживания в одном лишь взгляде, — Что? Правда глаза режет. Зачем я вообще, — себя останавливает и монолог не продолжает, когда изменения в глазах напротив видит, взгляд рассыпается, фокуса нет, он глаза прикрывает и рукой к переносице тянется, сжимает ее и брови сводит, показывает то-ли головную боль, которая опять внезапно накрыла голову, то-ли недоумение и разочарование. Сейчас он напоминает Амиле отца, который говорил намного меньше матери и когда его что-то разочаровало, он предпочитал показывать это именно так: тихо и без ненужных слов, зато понятно и обидно. — Валер? — спрашивает она, пытается внимание на себя перевести, голос опять настороженный, с примесью чувства вины. Она касается его торса рукой и чуть надавливает на колючий свитер, пытается достучаться, ищет его спрятанный за рукой взгляд. — Амиля, — открывает глаза, выдыхает, боль отступает, скандалы нынче переносятся черезвыяайно сложно и болезненно, не только из-за состояния здоровья, но и из-за безысходности бытия, ведь что делать и куда уйти в случае сильной ссоры Валера не знал; теперь у него был на один груз ответственности больше, Амилю клялся себе сам не обижать и к ней прислушиваться, но теперь выходило скудно, ведь на вопрос о выборе, между пацанами и ей, он ответить бы не смог: не смог бы, так как этого хотела она, — я пойду покурю. — вместо тысячи вариантов, что же сказать, он выбирает этот, разворачивается и выходит из комнаты, в прихожей из кармана куртки достает упаковку табачного изделия и садится на кухонный стул, поджигает сигарету, смотрит на тлеющий огонь, перед тем как сделать первую и слишком глубокую, для его неокрепших легких затяжку. На душе тяжело, как и всегда, а в голове слишком полно, мысли о тягости любви заполнили ее напрочь и не дают покоя.  — Турбо, — говорит черноволосая тихо и с большой надеждой, сигаретный дым в закрытом помещение тяжелит легкие, а рассудок рассеивается, девочка жалеет, о своем отношении, о своей привязанности, о своем характере, жалеет, о том, что его понять не сможет - увы никогда, — я люблю тебя. — говорит слова ему в затылок, где красуется зажившая рана, оставляя большой шрам, который прикрывают пару кудрей. Она подходит ближе, когда видит как вздымаются плечи Туркина, который нервно курил, половину дыма в легкие не вдыхая, будто забыл как это делается; Сабирова в волосы его свои пальцы запускает, сжимает слегка и на себя тянет, эмоции выпустить хочется любым путем, этим - проще всего. Еще ближе двигается, животом упираясь в спинку стула стоящего рядом, оттягивает голову на себя и Валера позволяет, шеей двигает легко и голову назад откидывает, смотрит на нее снизу вверх и новую затяжку делает, которая тяжело через согнутое горло проходит, из-за чего он слегка кашляет, глазами своими голубыми ее лицо щупает и задается лишь одним вопросом. — Когда все стало так? — спрашивает так глупо и наивно, будто он вовсе не мужчина, не пацан с улицы, а такой, как например тот чушпан - Вася Соловьев, которого Турбо давно на районе не припугивал. Тяжело выдыхает, нежные и кроткие движения пальцев в волосах отдаются по телу приятным током, заставляют хоть на секунду забыть обо всем на свете, заставляют вернутся в прежнее настроение влюбленности в эту девочку, в прежнюю страсть и юношеское желание.  — Когда, — ищет слова правильные дабы чувства связывающие и болезненные описать, бегает глазами по комнате, — когда мы друг у друга в жизни появились. — с легким смешком выдает Сабирова, как только Туркин от ее движений глаза прикрывает и кажется успокаивается окончательно, как и она сама: нервы больше не треплят мысли, так как уже полностью иссякли, голова не гудит, а ощущается ватно, скорее даже пусто. Ресницы тяжело на веках лежат, напоминая об отсутствии здорового сна, из-за боязни и заботе о Валере. — Ты лучшее, что появилось в моей жизни. — говорит он почти шепотом, голос хрипит; Туркин мягко улыбается и открывает глаза, вновь поднимая взгляд, Амиля руку убирает, на что тот лишь хмыкает и последний раз сигарету подкуривает, до фильтра доходя.  — Только ты мне и нужен, Валер. Я твоя, ты мой, помнишь? — выпаливает Амиля словно ошарашенный ребенок - на одном дыхание, говорит быстро и несобранно, слова не клеятся в предложения, но собирая все что в голове крутится, получается такой чудесный и полный надежд приговор. Пожизненная привязанность.  — Помню. — важно кидает Туркин себе под нос и сигарету в бутылку - импровизированную пепельницу стушивает, со стула встает и Амилю обнимает, резко и слишком сильно, отчего та сперва даже воздух из легких выпускает. Стоят так долго, мнутся все ближе друг к другу, ведь близость приятно греет и душу и сердце, которые застоялись в боли и грусти: чувства, которые молодым и влюбленным людям не присущи.  Валера обнимает крепко, несмотря на то, что ему чертовски хотелось высказать свое мнение, выпустить внутреннего зверя и обругать поведение Амили, хотелось до боли в зубах наказать и накричать, хотелось уйти и остаться ночевать в  качалке, хотелось ударить, дабы добиться понимания и адекватности, хотелось найти выход, хотелось выпустить пар, хотелось парой даже никогда не знакомится с Сабировой, которая заняла уж слишком важное и от того пугающее место в жизни Туркина. Он обнимал, несмотря на всю гордость и все законы, на все случаи, которые он и так пропускал мимо, на все обидные слова, которые убивали самолюбие, на все колкости, что девочка себе в последнее время чрезвычайно часто позволяла. Он обнимал, рукой талию обвивая, а другой за голову ее держа, гладил везде, хотелось стать ближе чем когда либо, что в принципе  в его понимание было - невозможным. Валера себя корил, не то за знакомство с девочкой, не то за глупое чувство влюбленности, не то за скорость развития данных отношений, не то за ощущения жизни. Больше корил себя за слезы ее, которые она не раз проливала с их знакомства, за слезы из-за родителей, за слезы из-за неопределенности, за слезы из-за взросления, за слезы из-за характера его гнилого, за слезы горькие и горючие.  Амиля тянется рукой к щеке шершавой, на носочках приподнимается, глаза прикрывает и целует, своими губами к его избитым и треснутым прилипает, всю любовь оставшуюся к нему в этот поцелуй вкладывает, на что Валера охотно отвечает, даже улыбается ненароком, когда Сабирова сама язык в ход пускает.  Амиля целует любя, несмотря на всю ту боль, что испытывает от его безразличного отношения, несмотря на тягость данного союза, который Сабировой и ее принципам дается туго, несмотря на равнодушие Валеры к ее чувствам, несмотря на понимания, которое присутствует лишь односторонне. Она целовала, несмотря на все препятствия, на все мнения и косые взгляды, несмотря на отказ от родителей, несмотря на осуждения со стороны окружающих. Амиля себя съедала, мысли ее погладили полностью, не давая вспомнить хорошие моменты, не давая вспомнить бабочек в животе, искры в глазах, покалывания в легких от резкого запаха сигарет, которые почувствовала однажды с Валерой впервые, вспомнить вечерние прогулки, вспомнить его теплые и взрослые руки, вспомнить его приятные поцелуи. Психика страдала, отравляя здравый ум и оставляя от Сабировой лишь травмированную девочку, которой не хватало матери и отца, которой не хватало любви и банальной поддержки. Поцелуй дарил легкости и неприкаянности, которых так не хватало шестнадцатилетней Амиле, которая жаждала любви из классических романов, которая заполнила бы ее всю и забрала всё горе до капли. — Иди сюда, красавица. — отбрасывая все конфликты говорит Валера, заведенный не только гневом, но теперь и возбужденный напором, казалось бы скромной Сабировой.  — Я вроде тут. — язвит она, за что Туркин сильно ее талию сжимает, а после на руки подхватывает лихом и в спальню несет. Решение проблем вроде бы нашлось.

****

— Не знаю, Вов. — с больной иронией выкидывает Кащей, после делового и вполне понятного предложения Адидаса о рыночных палатках; кудри его устало лежат на лбу, рубашку расстегнута, рядом сидит девушка в шубе, надушенная духами и с ярким макияжем, она так же как и Кащей медленно попивает пиво из бутылки. — Замнут нас Хадишенские, сам понимаешь ведь. — констатирует до жути правдивый факт, который Вова предпочел бы полностью игнорировать. Адидас по усам пальцами проводит, с мыслями собирается; обстановка кажется несерьезной вовсе, ведь Кащею как кажется вовсе не интересно дальнейшее существование пацанов и расширения бизнеса, которым он раньше на пару с Вовой бредил. Теперь он мог лишь вальяжно сидеть на диване, играть в карты и колоться, при этом не придавать слухам и упрекам ни даже малейшего значения. Суворова такая обстановка пугала, пугала больше кошмаров о поле боя за время его службы, ведь из-за отсутствия лидера начинался беспорядок. В этом Вова убедился еще в первый день, когда вернулся, сразу понял : улица изменилась, улица теперь другая. Это и понятно. Он ожидал изменений, но не таких радикальных, менялись люди, менялась власть, так менялись и понятия, правила, а так же поведение молодежи в том числе. Нынче пацаны не были готовы за своего пацана жизнь отдать, не были готовы к дракам и серьезным вопросам, они были похожи на бездомных щенков, которые ищут выход из безденежья или укор от обидчиков. Суворов с этим согласен вовсе не был. Как бы сильно он не старался принять - всё четно. Он хотел нормальную группировку, он хотел так как раньше, хотел по своему. — С завтрашней прибыли, отдам Пальто маме на шапку. — предупреждает Вова и уже намеревается вставать, но скривленное лицо Кащей и возмущенный выдох сигаретного дыма заставляет сесть обратно на диван.  — Нет уж, Маратка твой, мамку сам не отговорил, хотя видел, — говорит едко и противно, слова его бездушны, — так еще и о легавых наврал. — в знак поддержки на девушку пьяную смотрит, а та его лишь в щеку целует румяную, на что Кащей кивает одобрительно и улыбается ехидно, стреляет глазами в Суворова и улыбается, словно куш выиграл. — Обувать меня не нужно, сам кого захочу, — прекращает, как только Адидас все таки с места встает и руку ему подает, которую Кашей сжимает слишком сильно, при этом в чистые глаза Суворова своими черными и затуманенными смотрит, — доводы, доводы, родной. — уже кричит ему в след кудрявый, как только Вова за дверью душной каморки оказывается. — Все такие видишь, — наигранно выдыхает он и вскидывает брови, поворачивается к темноволосой и грубо за челюсть берет, а после губами своими мокрыми, от бутылочного горлышка пива в ее впивается.  — Кодлу собирай, завтра будем делом заниматься. — тихо окликает Зиму Вова, когда уже у выхода из качалки сигарету себе и ему подкуривает, — Возьми скорлупу, Пальто, Ералаша там. — объясняет он понятнее, тогда то и лицо Зимы становится расслабление и он кивает в знак согласия, коль понимания.  — В четыре утра? — переспрашивает Вахит, смешно картавя буквы, говорит почти таинственно, ведь о делах с предстоящем дорожным разбоем они мало кому рассказывали, дабы денег нажиться и только меж теми разделить, кому доверяют. — Да, Турбо захвати. — нервно выкидывает Вова, на улице темнеет, время близится к шести вечеру, снег под ногами хрустит, звезды укутывают небо нежными бликами, а воздух студён, легкие замораживает моментально, так же как и незакрытое горло Суворова в расстегнутой куртке. — О, Маратик. — удивляется он брату, который бежит на встречу с двумя бутылками молока в руках по сугробам, — Домой? — переспрашивает усатый и затягивается слишком сильно, а после бросает почти что полный не докуренный табак на землю, чем явно огорчает в тихаря курящего Адидаса младшего.  — Домой, мать попросила купить. — показывает жестом руки на два стеклянных сосуда, на что Вова одобрительно кивает, прощается с Зимой, который придерживает сигарету зубами, в две руки. Хлопает Марата по плечу, подталкивая по тропинке вдоль коробки; в дальнейшем он расскажет брату о завтрашнем плане, из-за чего Марат еще долго не сможет замолчать, изливаясь в спекуляциях о будущем исходе и о других идеях, чем очень улыбнёт Вову.

****

— Валер, — шумно выдыхает Сабирова и на подушку откидывается, как только Туркин в нее членом входит; его встречает невероятная узость неподготовленной девочки и резкая боль во всем теле из-за перенапряжения, он морщится и держась одной рукой на весу входит на всю длину — прости. — Амиля умудряется чувствовать себя виноватой даже сейчас, когда видит сведенные брови Валеры. Туркин раскрывает глаза и улыбается, улыбка искренняя, в каком то роде даже счастливая, он привстает на коленях и ближе притягивает девочку за таз, толкается несколько раз и останавливается, прислушивается к своим и ее ощущениям, которых в последнее время категорически не хватало. В комнате душно, воздуха мало, движения ритмичные и медленные доставляют огромное удовольствие обоим, голые тела потеют и скользят друг об друга, нагота открывает не только настоящий облик, но и внутренний мир.  — Блять, — ругается Валера, когда внутрь сильнее толкается и Амиля сжимается машинально, тело ее выглядит желанным, несмотря на нездоровую худобу, которую она приобрела из-за нервозности, — как хорошо. — выдыхает он и в глаза напротив смотрит, теперь там читается прежняя любовь и доверие, которые долгое время были спрятаны за маской грусти. Туркин грубо в рот девичий вторгается, языком мажет по зубам и деснам, целует мокро и через чур пошло, на что громкий стон от Сабировой получает; она гнется дугой навстречу, желая такие приятные и важные ощущения испытать, а Валера не мнется, кладет одну руку на грудь и пальцами сжимает розовый и твердый сосок, от чего девочка хныкать начинает. Он языком дорожку прокладывает выше, вдоль шеи идет и кожу нежную прикусывает, потом целует и на ключице отметину оставляет, разгибается и Амилю опять за бедра берет, чувствует скорую разрядку, в голове белый шум, слышит лишь хлюпанья и стоны, звуки до жути развратные и грязные, заставляют Турбо забыть обо всем, тут же. Амиля пальцами по потному мужскому телу проводит, пресс его очерчивает, синяки оставшиеся впервые игнорирует и впивается в спину ногтями, когда он толкается через чур грубо, внутри все сжимается и пульсирует, органы в животе сжимаются и тугой узел образовывают, в глазах темнеет, вскоре видит лишь цветные пятна и ничего пуще не смыслит. Валера отпечатки оставляет на коже, руками держит крепко, отчего после явно следы или даже синяки останутся, грубо толкается внутрь, размашисто, выходит медленно и быстро на всю длину обратно вбивается. Эмоции выпускает полностью и уверен, что уже несколько раз бы кончил, если бы не злоба и обида которые двигали им. Он выходит из Амили и несколько раз по члену рукой проводит, в кольцо из своих пальцев толкается усердно, а после выдыхает, на девочку смотрит одурманенно. — Давай, так, — садится на кровать и Сабирову за хрупкое запястье на себя тянет, она из-за туманности не сразу суть его намерений понимает, но все же привстает, — вот, — приговаривает Туркин низким и охрипшим голосом, — сюда. — девочку за ягодицы придерживает и помогает ей ногу через себя перекинуть, смотрит в ее глаза испуганные и расплывается в ехидной ухмылке, так приятно неопытность видеть и каждый раз вспоминать о том, что он первый. Во всем. — Валер, я так не умею, — говорит опасено, волнуется и ум ее трезвеет, отдышка отходит и она на Валерины ноги присаживается, дабы на коленях себя не держать. — Научишься, — отговаривает он и тон его звучит уже менее дружелюбно, наоборот скорее командующее, он грубо ладонью в ее ногу впивается до побеление костяшек, и член придерживая девочку вниз тянет, — медленно, — предупреждает он, когда членом в ее лоно проникает и новые ощущения испытывает, беспредельно узко и жарко, он девочку ниже опускает и по середину входит, а она шумно выдыхает и морщится, — нормально? — все же решает спросить он, чувствует силу над ней и понимает, что она многое для него сделает, так и пользуется, такие позы редкостью в то время бывали, и Валеру тешило ее слепое доверие, — Әйе, әйе, мәхәббәтем минем. — приговаривает он, когда Амиля до конца садится и его член, от возбуждения уже каменный, полностью тугим кольцом внутренних мышц схватывает.  Тело ее горит, ощущения до дурмана в голове новые и по своему приятные, от чего сознание отключается, а во рту пересыхает окончательно. Амиля немного на коленях приподнимается и снова опускается, подстать рукам Валеры, которые ее движения контролируют. Она руками держится за его плечи крепкие, ногтями царапает кожу не нарочно, и так уже грубую и избитую. От удовольствия у Туркина уже явно сводит челюсть, а держаться от разрядки становится все сложнее, в висках пульсирует кровь, лицо раскрасневшаясе и потное.  Валера дело в свои руки берет - в прямом смысле; девочку поднимает и опускает за бедра сам, член почти что полностью вынимает, резко обратно вколачивается, из за чего девочка не то пищит, не то хрипит, воздух выбивается из легких все больше с каждым движением, что дает понять суть секса, открывает новую, совсем не похожую на первый раз - реальность плотских утех. Черные глаза прикрываются от удовольствия, смешанного с легким жжением, а голубоглазый тем временем откидывает голову и последний раз толкается, быстро тело девичье поднимает и кончает густо, срывается на рык и Амилю шлепает по мягкой коже грубо, а она на него падает полностью - обмякает.  — Так каждый раз будет, если ругаться? — спрашивает невзначай она, говорит почти что шепотом в район его потной шеи, сил нет ни на ругань, ни на выяснение отношений, хочется лишь спать, прижавшись поближе к теплому телу Туркина. — Тебе не понравилось? — спрашивает вдруг отринув он, понимая совсем другую суть вопроса, придерживает Амилю за талию и поглаживает пальцами кожу, глаза его прикрыты, тело будто все еще сокращается, волна удовольствия его не отпускает и такая долгожданная разрядка всех эмоций в теле была как никогда нужна. — Понравилось. — с легким смешком выдает Сабирова и отпрянает он Валеры, придерживая себя на весу, операясь на его плечи; смотрит ему в глаза: взгляд расслабленный и спокойный, на лице легкая ухмылка и теперь она не видит никого, не группировщика, не избитого напрочь Турбо, а наконец-то своего любимого и уже такого родного Валерия Туркина, который забрал ее сердце окончательно. — И мне. — чеканит тот и оставляет влажный и неумелый поцелуй на ее лице, а после укладывается на кровать, закидывая руки к верху, прижимает ближе Амилю и разрешает себе прикрыть глаза, перед тем как буквально через минут десять к нему в квартиру будет долбиться Зима, сообщая о новом инновационном и прибыльным плане Адидаса.

****

Просыпаться ночью тяжело, тем более Валере, который уже давно не бегал на подобные дела, а теперь после больницы и когда в кровати лежит раздетая до гола Амиля - желания уходить не было вовсе. Быстро одевшись, не заморачиваясь о теплоте самой одежды, за что его часто ругала девочка, он двинулся на кухню. Отпив остаток воды из чайного носика, Валера накинул куртку и шапку в прихожей. На улице стоял не детский мороз, который не радовал даже взрослого Валеру, а пронизывал каждую клеточку тела ветром, даже почти отбивая у Турбо желание закурить. Сигарету все же поджигает спичкой, вдыхает в легкие едкий дым, который скажется на его здоровье в старости, а сейчас лишь укращает нервное состояние духа и лишние мысли. Горечь во рту напоминает и о пустом желудке, ведь вечером после случая с Амилей он лег спать абсолютно голодный. Голова пустая, мысли больше не мучают, а спортивный костюм не жмет горло, на душе спокойно, несмотря на тревожность и непосильную ответственность. Турбо докуривает невкусную сигарету в несколько затяжек, поправляет шапку на голове и выдвигается по знакомой дороге, путь который он может пройти в слепую - до качалки.  — Турбо, наконец-то. — выкрикивает иронично Адидас хмуря брови, подходит к окликнутому, как только дверь подвала открывается и характерно скрипит, занося холодный воздух, — Как сам? — спрашивает усатый, пока они жмут друг другу руки, о состояние здоровья его сильно беспокоился, хоть и видом своим этого не показывал. Турбо для него всегда был младшим братом, который появился даже раньше Марата в качестве пацана, что явно сказалось на их отношениях, ведь понимали эти двоя друг друга с полуслова и знали многое о повадках другого. Вова знал, как Валера страдал в детстве от своей неблагополучной семьи, знал, что Валера без тормозов и совести пойдет на каждого, кто посмеет обидеть своих, понимал, почему он парой такой отстранений и кажется каменным - эмоции выражать его не учили, так он и не умел. Валера же знал, что отсутствие матери дается Адидасу тяжело, несмотря на неплохие отношения с мачехой, знал, как Вове трудно парой совладать с Маратом, понимал, почему ему иногда так тяжко свыкнуться с той мыслью, что он затянул младшего брата в группировку.  Они были связаны разными фактами и знаниями, из-за чего даже несмотря на стычки и легкие драки из-за разных нравов и точек зрения, никогда не ругались. — Ровно же четыре, что ты возникаешь. — отнекивается Турбо и кидает взгляд на еле тикающие часы, падает на диван и пытается найти тепло, которое двадцати минутная прогулка по ночной и зимней Казани окончательно забрала. Снимает шапку и проводит пальцами сквозь кудри, пытается настроится на предстоящий ситуацию, но выходит скудно, пыл Турбо после замеса с Хади-Такташем утих, несмотря на то, что агрессии было хоть отбавляй. Зима падает рядом и кидает добрый взгляд на друга, на что Валера лишь цокает и слегка толкает того в плечо, кареглазый лишь смеется, а после делает лицо серьезнее, когда ловит на себе осуждающий взгляд Вовы. — Попробуем так, а там дальше посмотрим. — конкретно объясняет Адидас, после короткого обсуждения тактики и решения о предстоящей дороге. — Все? Все, — констатирует факт Суворов и одевает утепленную куртку, не застегивая сломанную молнию, решает, что пора выдвигаться к дороге на окраине города, где въезжают все дальнобойщики и другие граждани. Такой план он придумал в одну из бессонных ночей, когда мысли о смерти на войне и кошмары не покидали его и забирали сон; решил реализовать эту идею лишь из-за изменений в менталитете пацанов и группировок в принципе. Заработать денег стало сложно, а найти легальный вариант еще сложнее. Подвальная дверь предательски проходит скрежетом по полу, из-за чего все устремляют взгляд ближе к выходу, в сонных парнях просыпается опасение, ведь никого более они не ждали. Валера привстает и откидывается от дивана, смотрит настороженно и уже на готове вставать.  — Универсамовские, — разносится чужой и низкий мужской голос, который пацаны узнают не сразу, но как только в подвал вваливается коренастый парень низкого роста, в теплом пальто и шубной шапке, становится понятно : Сосна, а так же Равиль Исаков, один из Разъездовских, который мутил бизнес с палатками на рынке, — что уставились? Испугались? — ехидно смеется он и плюет на пол в знак неуважения, за ним слышится смех других парней, которые тут же заходят за ним, Валера узнает из шестерых лишь Синего и Бобра, которых так же частенько встречал на разборках и в торговле на рынке. — Ты попутал? — огрызается Турбо, встает в стойку, готовится нанести удар, но его рукой об грудь останавливает Адидас. Туркин дышит тяжело, внутри пылает ярость, которая минуту назад отсутствовала напрочь. Данный перформанс ставит всех находящихся в подвале в ступор, ведь не причины нахождения Разъездовских на территории Универсамовских, не их умысла, не их способа проникновения в сам подвал и обход смотрящего - не знал никто.  — Ты попутаешь сейчас, чепушило. — говорит голубоглазый парень высокого роста, не сдерживая эмоций и достает из-за спины металический обломок трубы, который в предстоящей и скорее всего неизбежной драке послужит предметом боя.  — Не пацаны вы, а чушпаны. Дело отобрали, мазы не держите. А, последствий не шугаетесь? — опять говорит Сосна, свистит и каждое слово выделяет точно, знает на какую точку надавить, перед собой видит молодых мальчиков : скорлупу, в силу возраста обижает их обычными обзывательствами - выводит на эмоции умело.  — Нет, в край охуели. — резко выкидывает Вова и бьет первым, что вовсе не свойственно, он ситуацию здраво оценил, за такие высказывания и заход на чужую территорию по закону - многое показано. Все стоят, ждут, мужчина в шапке и с козьей бородой сплевывает кровь и бьет Вову в ответ. Завязывается ужасно хаотичная драка, орудие в виде трубы становится ненужным Волку, как только Марат бьет его по лицу, уже радуюсь победе, как только получает удар кастетом в плечо. Ералаша быстро укладывают на голый пол, благо шапка «копейка» спасает затылок от удара, а далее и отбиваться не получается, после того как Бобр бьет по лицу в нокаут. — Сука. — шипит Валера, влезает в драку с Синим, с которым недавно обтирал возможные будущие дела, удары его не точные и замашистые, из-за чего соперник одерживает преимущество, сосредоточиться удается скудно, в голове слишком много вопросов и мало ответов. Что Разъезд хочет сказать данным выпадом, узнают лишь позже. Удар по лицу приходится куда болезненнее, чем раньше из-за недавней травмы головы, Валера шатается и пытается удержать равновесие, из-за чего получает дополнительный удар в живот, отпор дает быстро, понимает что времени на раздумье и страдания попросту нет. Бьет сильно, попадает в район солнечного сплетения и парня в черной штопанной куртки скручивает пополам, Турбо улыбается и сплевывает остатки крови от вновь разбитой губы, которая казалось еще никогда не была полностью зажившей, оглядывает помещение и помогает подняться Пальто, который бьет пацана такого же возраста. В висках гудит, а после пульсирует, от резкого свистящего звука выстрела из пистолета, слышится проход пули и резкая тишина в сыром подвале.  Выстрел, но на смерть ли?