Zielscheibe

К чёрту, к чёрту, к чёрту! Ты уже у него. В его руках, что нагло рыскают по бёдрам, животу, груди, плечам, что размазывают пот, слёзы, кровь по изувеченной коже. Что сжимают, впиваются, зарываются под неё — прямо в новорождённые раны, вгрызаясь в них ногтями, не позволяя затянуться. Он хочет быть ближе, а ты — дальше. И ты пятишься, ползёшь, приподнимаешься и падаешь, вжимаясь в дверцы чёртовых тумб. И тебе помогают, вдавливая сильнее, сминая кости. И ты не можешь ничего. Лишь жалобно, жалко, позорно всхлипывать, выдавливая из себя неразборчивые проклятья, судорожно сжимая нож. Руки не слушаются, двигаясь медленно, словно во сне, но ты всё равно раз за разом вздёргиваешь орудие, хоть и не можешь пронзить цель, ничтожно скользя по слишком плотным рубахе и брюкам, покрывая их затяжками. Не хватает сил, не хватает настолько, что ты убого скулишь от беспомощности. Сдавленно вскрикиваешь, когда грубая ладонь нетерпеливо ныряет в волосы. И дёргает, опрокидывая твоё холодное тело на ледяной бетон, выбивая из лёгких воздух, ударяя затылком об пол до звона в ушах. А затем сползает на глотку, перекрывая кислород. И ты упираешься, скользишь влажными руками по чужой груди, всё не выпуская нож, рисуя по ткани алые узоры, понимая, насколько смешны твои тщетные попытки противиться происходящему. Улыбка, эта чёртова скалящаяся улыбка на раскрасневшемся от предвкушения трапезы лице — ты едва не рычишь, пытаясь дотянуться до неё остриём. И когда у тебя почти получается, тогда тебе позволяют вдохнуть. Но только потому, что сменяют цель с шеи на запястье — его строго пригвождают к полу, выбивая оружие, так и не вкусившее крови хозяина. — Завидный настрой, — гортанно молвит подонок, с лязгом откидывая безделушку подальше, — но иногда всё идёт не по плану. Не по твоему плану. Его планы, очевидно, перевыполняются. Нет, нет, нет, у тебя есть план. Появился. И ты, чёрт возьми, не позволишь ему сорваться. Дождаться, нужно просто дождаться удобного момента, подгадать, подыграть, лишь бы не заиграться. Ему нравится сопротивление, он его просто, сука, обожает, и этим можно воспользоваться в свою пользу, лишь бы не растерять выделенные на то силы, запас которых уже ушёл в минус. Брыкаешься, совершая слишком слабые, слишком нелепые удары. И тебя лишают и этого права — знакомым движением колена раздвигая истерзанные ноги в стороны, усаживаясь ещё ближе, нависая ещё ниже, утыкаясь пахом в пах, прекрасно давая понять о намерениях. Выпусти, выпусти запястье, пожалуйста. Смаргиваешь мешающие слёзы и встречаешь не только отблеск голода в чужих глазах, но и отблеск лезвия ножа. Что ныряет к глотке, находя себе место у бьющейся в истерике артерии. Сделай, сделай это прежде, чем примешься измываться над живым телом, над живым, пока что, разумом! Хладному трупу нет никакого дела, что с ним сделают! Ты и вправду умоляешь. Безмолвно умоляешь о смерти, упираясь жалостливым взором в чужие глаза. На что палач лишь усмехается, ухмыляется, улыбается, почти безумно. Почти? Нет, мертвецы — ровно противоположное его предпочтениям. Они не сопротивляются, не подчиняются. У них не появляются гематомы, не текут слёзы, из их глоток не вырываются надрывные крики и бессвязные мольбы. Они даже не истекают кровью! Ты остаёшься жить. Пока что. Нож скользит по горлу, обжигая вплоть до ключицы, и караул тут же сменяют зубы. Нет, клыки. Конечно же ублюдок из тех, кому достался сей удобный в хозяйстве рудимент. Не скулишь, не воешь, а рычишь, изгибая спину, вздёргивая свободную ладонь к чёртовым кудрям, вонзая изломанные ногти в скальп, вцепляясь в волосы, и тянешь, дёргаешь в надежде избавиться от зверя. Только вот он уже вкусил твой страх и твою ненависть, твою покорность и твою дерзость, как ты можешь отобрать то, что сама и даровала? Где же твои манеры? Последняя твоя импровизация, похоже, пришлась постановщику не по нраву. Настолько, что он, наконец, оставил нежную плоть в покое и даже выпустил из захвата твою онемевшую руку. Боль пульсирует в висках, не позволяя сфокусировать взор, не давая собрать мысли в кучу — ведь её источник слишком близко, он слишком свеж, чтобы не напоминать о себе. Притягиваешь вялую конечность к груди, слепо разминая её, не веря освобождению. И не стоило. Ведь так удобно ложатся в захват уже оба запястья. И так же удобно пригвождаются — сначала фигурально — к дверце шкафа. И ты вдруг понимаешь. Глотку рвёт животный крик, который даже не отражается от стен изолированного помещения. Тогда, когда ты прозреваешь, остриё ножа уже разрывает плоть, раздвигает сухожилия, прогрызает кости, пригвождая — теперь буквально — к деревянной дверце шкафа, что охотно впитывает свежую кровь. Вопль быстро перетекает в рыдания. Надрывные, сиплые, бесслёзные. Организму, потерявшему такое количество всевозможных жидкостей, больше нечем выражать недовольство. — Готов поспорить, никто не заставлял тебя так кричать. Плевать. Тебе плевать. Пусть делает, что вздумает. Рвёт, режет, душит — всё, на что хватит больной фантазии. Но только не играет в нежность. Сейчас она по-настоящему не к месту. Грубая кожа в очередной раз касается щеки, в очередной раз стирает остатки слёз, и ты вдруг замечаешь в другой руке нож. И осознаёшь, какой тогда послужил тебе булавкой. — И вправду думала, что я не замечу? Горячая ладонь слегка похлопывает по холодной щеке и отстраняется, только чтобы потянуться к ремню брюк. И ты смиренно наблюдаешь, боясь совершать лишние движения. Пытаешься абстрагироваться, сконцентрироваться на белом больничном свете, на оглушительном ритме собственного сердца, на леденящем кожу бетоне. Лишь бы забыть, сколько крови потеряла. Лишь бы не думать, сколько потеряешь ещё. Будто есть смысл. Будто есть гарантия, что после того, как тебя оттрахают в луже собственной крови, от тебя не избавятся. Сломанные игрушки ему не нужны. Вскидываешь ватную голову к потолку, когда мудак подхватывает тебя под бёдра. И шипишь, зажмуриваясь, сжимая зубы, когда тебя подтягивают ближе, посылая волны боли по всему телу — от проколотых рук до искромсанных щиколоток. Нетерпеливо отодвигают в сторону пропитанное начавшей густеть кровью бельё, отчего нежную кожу неприятно обдаёт холодом. Ненадолго. Потому что её тут же согревает примкнувшая в животном желании горячая плоть. Ладони скользят по ногам, задевая едва успевшие сформироваться струпья. Бесцеремонно срывают их, вонзая ногти точно в порезы на ляжках, фиксируя твоё и так послушное тело. И, наконец, толкаются бёдрами. Тебе даже почти не больно — физически. То ли от крови, послужившей отличным лубрикантом, то ли от того, что, на фоне прошлых терзаний, подобные — тяжело даже поставить рядом. Может, тебе даже приятно. Потому что нервные, грубые движения стали мягче. Может, их даже можно назвать осторожными. До тех пор, пока вернувшийся в волосы кулак не возвращает в реальность. Голову вздёргивают, заставляя наблюдать. Как до крови сжимают кожу чужие пальцы, как впиваются в твою податливую плоть, притягивая её навстречу сбитому, голодному ритму. Как погружается в нутро окровавленный член, достаточно большой, чтобы причинять дискомфорт не только насилием, но и размером. Сколько же потенциальных болезней может носить в себе подонок? Если сношать каждого, кого подцепишь в баре, хорошим это явно не кончится. Совершенно идиотские мысли, совершенно не подходящие ситуации размышления, но тебе необходимо хоть как-то забыться. Потому что ничего иного ты сделать не можешь. Лёгкие сопротивляются, не поспевая вбирать воздух. Мерзкий, густой, холодный воздух пропитанный чудовищной смесью страданий и вожделения. Помещение заполнено не только тяжёлым дыханием насильника, но и твоими сдавленными, сиплыми, почти немыми стонами — совсем не удовольствия, а самого что ни на есть страдания, унижения, боли. Стонами тех невыносимых мук, что приносит каждый толчок твоему телу и разуму. Намёк на нежность умирает так же внезапно, как зародился. Тобой принимаются пользоваться, словно одноразовой игрушкой. В тебя вдалбливаются, словно в последний раз, разрывая изнутри и снаружи. Вгрызаются в измождённое пытками мясо, сминая и царапая его так, будто желают раскрасить каждый миллиметр ссадинами и синяками. Его смазки уже не хватает, твоей — и не было, и ты съёживаешься всем существом, едва не воя, сжимая даже ладони в подобие кулаков. Шея болит от излома, но чёртов захват всё так же вынуждает видеть, заставляет быть свидетелем твоего проигрыша. Обе руки вдруг оставляют свои посты и соскальзывают к горлу, из-за чего ты вновь ударяешься головой об пол, и смыкаются в общем захвате — удушающем. Похоже, таком, что ослабят лишь тогда, когда окончательно ослабнешь ты. Остервенелый ритм не даёт заглянуть в чужие глаза. В глаза того, кто не просто творит подобное, но и на полную им наслаждается. Яркий свет, наконец, тускнеет, кислорода больше не хватает, сердце замедляет свой ритм. Сквозь пелену ты слышишь, как рычит зверь, совершая размашистый толчок, и с каким отвратительным шлепком он вгоняет член настолько глубоко, словно запрещает проронить хоть каплю семени. И когда ты уже почти теряешь контроль над оболочкой, погружаясь в желанную тьму, ладони вдруг сползают с глотки, пуская по саднящей трахее воздух. И ты жадно вбираешь его, заливаясь сухим кашлем. От тебя почти презрительно отстраняются и поднимаются с места, застёгивая брюки, обтирая о них запятнанные жидкостями твоего тела руки. И вдруг склоняются, резким движением высвобождая из заточения твои продырявленные ладони. У тебя остались силы лишь сдавленно, жалобно вскрикнуть. Подтягиваешь дрожащие кровоточащие конечности к груди и осторожно поднимаешь заплаканный взгляд. Румянец ещё не спал с чужого лица. Либо же это просто пятна твоей крови. Даже не удивляешься, когда линчеватель тянется к кобуре. Ты вообще не должна была продержаться так долго. Вскидываешь брови, не веря глазам, когда пушку направляют не в твою голову. А кидают тебе на живот, словно подачку. И удаляются за дверь, даже не обернувшись.