Zielscheibe

— Забирайся. Что? Шум — не только пилы, но и стука собственного сердца, — мешает осознать приказ. Не хочешь верить, что верно его поняла. — Залезай, — более недовольно. Почти злобно. Хватает тебя под бока, заталкивая на стол. Судорожно вздыхаешь, нехотя усаживаясь на напряжённое тело. Поверхность слишком маленькая для длины всего тела, и потому ноги несчастной свисают к полу — подобный излом пережимает приток крови, будто бедняге мало мучений. Ты знаешь, зачем ты здесь. Ты понимаешь, чего от тебя ожидают. Ты ведь не думала, что он просто оставит её? Может, конечно, ты бы и смогла его убедить в этой идее, если бы явилась раньше. А теперь тебе придётся. Впервые за долгое время, тебе придётся заставить себя угодить Стрейду. Но что, если... Поводишь головой, пытаясь вернуть ясность. Не справишься. Тебе не просто не хватит сил — не хватит духа сотворить то, что на мгновение промелькнуло в мыслях. То, чего ты бы точно не пожелала дорогому человеку. Только вот всё изменилось, когда он покусился на не менее ценную для тебя персону. На единственную, кто вообще способен посоревноваться за место под твоим сердцем. Он знал. Конечно, он знал, что делает. Но как сумел протянуть лапы так далеко? Губы дрожат. Сдавленно вдыхаешь и отворачиваешься, вскидывая позорный просящий взгляд. — ...мне надо знать, — сипло блеешь наглейшее требование, даже не просьбу. Сухое горло сводит от нервов, зрение плывёт. Не хочешь смотреть. Не хочешь видеть. Но не настолько, чтобы даровать ему и свои глаза. Он весь сияет, а у тебя от сего вида сводит зубы. Припомнила наконец, кто он? Знатно отшибло память, прилично пошатнулись хрупкие принципы? Вот что бывает, когда человек не самодостаточен. Вот что случается, когда человек полагается на других, смещая ответственность с собственных плеч. Мир рушится. Опора становится могильной плитой. Так ведь удобно, когда не нужно думать? Так ведь было прекрасно, когда чужие желания казались своими? И что же делать, когда возник неизбежный конфликт интересов? Когда чужая воля вдруг коснулась столпа твоей призрачной прежней жизни? Ты знаешь, что делать. В глубине души — прекрасно знаешь. Но не увязнешь ли глубже, если повторишь? — ...выбирай, — лыбится, кивая на заложницу. Конечно. Любимая из игр. Дрель или молоток? Охотничий нож или канцелярский? Верёвки или стяжки? Знание или неведение? Жизнь или смерть? Выбор без выбора. Чужая душа в обмен на информацию. Собственная сохранность взамен на чужую погибель. Иного варианта и нет. Откажешься — погибнете обе, ведь для развлечений ты уже не подходишь. С тебя больше нечего взять. Некуда больше ломать — от тебя и так остались лишь щепки. Едва не корчишься в гримасе отчаяния, вовремя сдерживая порыв. Не хочешь доставлять ему ещё больше удовольствия. Это невозможно. Невозможно не доставить ему удовольствия. Воспротивишься — сделает всё сам. Смиришься — насладится покорностью. И почему в обоих случаях ты не чувствуешь себя в безопасности? Куда делась безвозмездная любовь? Почему испарилось слепое обожание? Розовые очки бьются стёклами внутрь. Глядишь в пустые глазницы. Он срезал ей даже веки. Скорее всего, первым делом. Смаковал процесс. А теперь ждёт от тебя продолжения. Потому что творить самому стало слишком скучно. — ...Рен ...когда-нибудь?.. — вскидываешь очередной вопросительный взгляд. На лисьей памяти были жертвы. Не знаешь, сколько — не спрашивала. Было не до этого. А теперь вдруг стало — когда коснулось тебя. — Ja, — с блеском в глазах усмехается. — А ты как думала? Гадёныш и тебя надурил, — скалится шире, заметив, как ты изменилась в лице. Ему определённо нравится реакция, какую порождают его слова. По загривку мурашки, по телу холод. И тебя? Думать, что именно это означает, нет времени. Мужчина треплет тебя по влажным волосам. А затем грубо дёргает за них вниз, останавливая в сантиметрах от движущегося диска. Ты инстинктивно выставила для упора руки, но это едва ли спасёт в случае искреннего желания. — Твоя очередь, Dummchen, — выпускает, и ты истерически отшатываешься. Отличный пример. Показательный. Ты ведь смышлёный подмастерье, повторишь с первого раза. Не дрогнет рука, не отскочит кость черепа, не поведёт случайно на лезвие. Ты ведь уже убивала — дело старое, лишь методы новые. Быстро же ты взбираешься по карьерной лестнице. — ...na los, — хватает за ладонь, заставляет положить её на пропитанные кровью волосы несчастной и сардонически посмеивается в ответ на твоё бездействие. — Да ты та ещё садистка. Чего медлишь? Нравится, как ей больно? Тебе совсем не смешно. Может, было бы смешно, если бы перед тобой не стояла задача прикончить человека, которого ты знаешь. Коим ты дорожишь. Коего ты ценишь. Только вот он прав. Ей действительно больно. Смыкаешь свой холодный кулак, и тогда контрольный разгорячённый одобрительно сползает. Приподнимаешься на коленях, чтобы была возможность беспрепятственно вздёрнуть податливое тело повыше. Густая слюна встаёт в узкой глотке. Тошно. От вида, запаха, осознания. А ты ведь думала, что привыкла к подобному. Быстро. Нужно сделать это быстро. И, желательно, не задеть себя. Огромная. Пила просто огромная. Не сомневаешься, что и бритвенно-острая. Если надавить слишком резко, можно отрубить что-нибудь и себе. Ты хочешь что-то пробормотать. Успокоить. Наврать, что всё будет хорошо — только потерпи. Но он ненавидит ложь, и не только по отношению к себе. Он ненавидит её в любом виде — ты хоть и не проверяла, но чувствуешь это. Если соврёшь, следующая в очереди будешь ты. А есть гарантия, что это ещё не так? Сжимаешь крепче дрожащие пальцы и приподнимаешь ватную ношу. Медленно, слишком медленно... Ты вредишь вам обеим. Продлеваешь агонию — как физическую, так и моральную. Кровь стучит, мысли мельтешат, дыхание сводит, он что-то раздражённо бормочет, а она горько сводит брови, и ты видишь, читаешь в отсутствующих глазах страх вперемешку с пониманием, от которого колет где-то в изрезанной груди. Исступлённо поводишь головой и вновь поворачиваешься к Стрейду. — ...нож. Одежда... зацепится. Утянет... — мямлишь нелепое оправдание, которое, к удивлению, срабатывает. Мужчина замирает, словно обдумывая услышанное, и всё же отшагивает к печально известному ящику. Выбирает старый добрый тактический нож и протягивает тебе рукоятью вперёд. Берёшь её, тянешь — не отпускает. В недопонимании вскидываешь взор. И теряешься. Ты знаешь этот взгляд. — Где свой потеряла? — скалится, потому что прекрасно понимает, что не получит ответа. Ты не сможешь соврать. Лучше уж просто держать язык за зубами. Цыкает: — Некрасиво разбрасываться подарками, — и внезапно расслабляет захват, отчего ты едва не валишься назад. Отворачиваешься обратно к несчастной, позволяя себе наглость проигнорировать Стрейда. На большее не хватает сил. Аккуратно опускаешь беднягу, укладывая подальше от лезвия. И принимаешься орудовать своим, мерно срезая липкую влажную ткань, стараясь, однако, не оголять лишнего. Стаскиваешь блузку, оставляя всё остальное на месте. И молишься, чтобы палач не попросил закончить начатое. К удивлению, он действительно молчит на то, что ты откладываешь орудие, избавившись лишь от одной тряпки. Как далеко он хочет зайти? Какова его задача: прикончить или сломить? И кто из вас главное блюдо? Вновь зарываешься в чужие локоны и всё же нежно поглаживаешь исцарапанный скальп, конвульсивно всхлипывая, пытаясь протолкнуть вставший в глотке ком. Собственная голова лёгкая и тяжёлая одновременно, словно ты вот-вот свалишься без сознания, только вот тебе нельзя: кто знает, что он вздумает сотворить не только с твоим бездыханным телом, но и с её всё ещё дышащим, всё ещё чувствующим, обострённо чувствующим малейший поток пропахшего её же кровью воздуха? Сбоку вклинивается зритель, разбавляя металлическое амбре своим мускусным запахом, отвратительным, тлетворным запахом, от которого теперь мутит ещё больше, чем от ароматов смерти. Мужчина вздёргивает руку, и ты дёргаешься в ответ, резко приподнимая смиренное тело, выкрикивая почти истерическое: "Сама, я сама!", боясь, что инициативу желают перехватить. Он даже не посмеивается, или ты того просто не замечаешь за оглушающей дробью пульса. Пора. Уже не стесняешься, рыдая навзрыд, содрогаясь всем телом, не ослабляя, однако, захват, ужасаясь одной идее, что у тебя отберут то немногое, что у тебя до сих пор осталось. Ты не можешь. По-настоящему не можешь. И оглашаешь протест, находя ему место между надрывными влажными вздохами: — ...нет.