Zielscheibe

Сколько вас было? Сколько вас будет? Лишь со смертью настанет конец. Конечно, не с её смертью и даже не с твоей. И пусть ты совершаешь ту же ошибку, она в корне отличается по своей причине. Толкаешь подругу вниз, уводя в сторону от ревущего диска. Бросаешься к ножу, успевая схватить рукоять прежде, чем на неё уляжется тяжёлая ладонь. Вслепую вскидываешь лезвие — нечего бояться причинить боль тому, кто является главным её источником. Исступлённо отшатываешься, выставляя остриё перед собой, и моргаешь, торопясь скинуть с взмокших глаз белёсую пелену, по которой расплывается алое пятно. Совсем маленькое по сравнению с теми, что устилают... всё. Только вот последствий от него в сотню раз больше. Тяжело вздымается собственная грудь, сдавленная оковами не только ужаса, но и ненависти. Самое отвратительное — не только по отношению к мучителю, но и к себе самой. Хмуришься, вяло мотая головой. Не можешь отвести взгляд от суженных зрачков пострадавшего. Большим пальцем он поглаживает свежий шрам — симметричный с тем, что достался ему ещё в молодости на удивление безобидным образом. Он не просто зол. Он в ярости. Потому что он никогда не молчит. Уж точно не в таких ситуациях. Одна твоя часть упрашивает броситься в ноги и молить о пощаде, другая убеждает молча продолжить заданную задачу. И ты слушаешься, но лишь частично, преследуя совсем иную цель. Фальшиво корчишься в лице и заливаешься вполне искренними слезами, прижимая нож к груди. Мямлишь самоуничижительные речи, склоняясь ближе к Стрейду, наивно надеясь, что подобная глупость сработает. Не сработает. Тебя хватают за ту самую руку, коей ты сжимаешь орудие, и выверенным движением выдёргивают его, с лязгом откидывая на пол. А затем вынимают из кармана наручники, которые лишь недавно сняли с прошлой жертвы, и заводят твои ладони за спину, защёлкивая путы. Ты брыкаешься, кусаешься и рычишь — совсем не наигранно, как было последний месяц, когда ты старалась потешить зверя подобными выходками. А зверь всё так же хранит молчание, лишь временами бормоча что-то на родном языке. Но если раньше в такие моменты он сверлил тебя взглядом, теперь не поводит и глазом в твою сторону, смотря куда-то мимо, действуя словно на автомате. На крайне отработанном автомате. На таком, какой, похоже, включает для всех, с кем больше не хочет иметь лишних дел. Это должно было кончиться так. Это нисколько не удивительно. Это абсолютно закономерно. Только вот третий лишний не должен был быть втянут в ваши разборки. Её присутствие — твоя вина. У тебя нет права подвести её дважды. Только вот сил у твоего организма меньше, чем решимости. Не стоило убивать Рена — на него ушла та часть, что сейчас может быть решающей. Или ты так думаешь. Потому что действия не сходятся с очевидным мотивом. Он не может, не может ведь оставить тебя после такого? Видимо, может. Видимо, даже хочет. Но только тебя. Одна рука грубо отталкивает тебя в сторону, а другая выдёргивает из-под тебя коматозное тело. Ты кричишь, умоляешь, предлагаешь себя, но содержимое черепа устраивает фейерверк первее, чем ты успеваешь хоть чего-то добиться. Кровавый фонтан одаривает щедрой порцией горячей мякотной жидкости не только стол, стены и даже потолок, но и, конечно, тебя. Ты давишься слезами, соплями, густой слюной и кусками мяса, что умудрились завалиться в приоткрытый рот. Ты надрываешь саднящую глотку беззвучным воем вперемешку с надрывными всхлипами, едва успевая дышать в перерывах. Ты не моргаешь, хотя глаза облепила жгучая кровь. Ты не знаешь, куда вообще смотреть, потому что не осталось не то что лица, едва ли осталось то, что можно назвать головой — лишь её искажённые вдавленные, изодранные очертания, словно слепленные руками неумелого мастера, к тому же питающего ненависть к своему творению. Ты слышишь собственные всхлипы, потому что механизм отключили — пила больше не надрывается. И лучше бы ты и дальше слышала лишь подтверждение собственной слабости, чем ещё и то, как Стрейд прерывисто выдыхает, а затем с жадностью вбирает тошнотворный металлический запах, не отрывая от месива неморгающего взгляда. Ты дёргаешься вперёд, желая насадиться следом, но лишь вырываешь монстра из оцепенения — его ладонь тут же соскальзывает к наручникам, за которые он отдёргивает тебя, выворачивая руки до прострела по нервам, на который тебе уже абсолютно плевать. Лучше бы он вывихнул тебе каждый сустав, разорвал каждое сухожилие, разрезал каждый сосуд взамен на уже отнятую жизнь. Но у Стрейда есть планы. И были всегда. Ты хоть и вносишь элемент неожиданности, но всегда в пределах его желаний. Кажется, даже сейчас. Чему, однако, удивляться? Покушение — первое, что может прийти на ум жертве. Это то, чего стоит ожидать в самую первую очередь. Это то, чего от тебя в итоге дождались. Может, этого только и ждали. Мужчина вновь ныряет ладонью под стол и нажимает кнопку, что заставляет пилу спрятаться, а затем отстраняется и отходит тебе за спину. Судя по придыханию, с каким тебя поудобнее укладывают на вспоротом трупе, ты более чем права. Он это предвкушал. — ...sieh dich an, — склоняется, прижимаясь разгорячённым телом к твоей спине, скользя липкой ладонью по глотке к подбородку, и грубо сжимает его, заставляя до хруста вывернуть голову, — перепуганная мордашка идёт тебе куда больше. Ты бы могла соврать, что не боишься. Ты бы могла возразить, что питаешь лишь кипятящую кровь ненависть. Но он прав. В корне всего всё равно именно страх, который явно отпечатан у тебя на лице, что покрыто багровыми долинами вспоротой когтями плоти. Ты устала. Устала бояться и вести себя по наводке неотступного страха. Ты едва слышишь, как Стрейд даёт тебе очередное прозвище, хищнически повторяя его сквозь зубы. Ты не задаёшься вопросом, откуда у него под рукой нож, коим он помогает себе срезать с тебя лисьи тряпки — подобные вещи у него всегда в доступе. Ты едва чувствуешь, как он срывает с тебя мокрую ткань, сдёргивая её вместе с кусками прилипшей плоти. Самое время практиковаться уже в своём автопилоте. Тебе плевать, что делают с твоим телом, когда ничего не осталось даже от разума. Стрейд не прекращает измываться над трупом и уродует его ещё больше, используя возможности на максимум. Он вспарывает, вскрывает, разрывает его, зарываясь в тёплые органы, он цепляется за кости для лучшей опоры и заставляет тебя поступать так же. Ты послушно принимаешь в рот упругие кишки собственной подруги в качестве сбруи — нельзя даже сомкнуть зубы, дабы ненароком не испробовать часть. Тебе не остаётся ничего, кроме как покорно пережидать очередное насилие, очередное надругательство, молясь, что оно обретёт окончание в твоей же гибели. Ты убила уже дважды, чтобы выжить, а теперь жаждешь отправиться следом. Когда всё кончается, и тебе высвобождают из наручников, позволяя мешком упасть на уже прохладное обезглавленное, вспоротое, раскуроченное, испытавшее не меньше глумлений, чем ты, тело, ты не веришь. Не веришь в то, что тебя всё же оставили — не жить, но существовать. Лязгает пряжка ремня, жужжит ширинка — и зачем он вновь облачается, если одежда не просто грязная, а загрязняющая? Обессиленно смыкаешь липкие веки, не в силах терпеть режущий свет белых ламп. Слышишь, как удаляются тяжёлые шаги и, вопреки здравому смыслу, облегчённо вздыхаешь. И обвиваешь свежего мертвеца вялыми руками, заключая в хилые объятия, прижимаясь головой к немой груди.