Первый раз

Арсений не врёт. Он действительно нервничает. Вообще, это ещё мягко сказано. Так страшно, как в тот момент, когда Антон, надломившись, изогнулся перед ним мостиком, ему давненько не было. На мгновение Арсению показалось, что совершил что-то практически непоправимое. Будь на месте Антона кто-нибудь другой, Арсений бы ушёл. Ушёл, напоследок велев сначала с собственными тараканами разобраться, а потом уже к другим людям лезть. Потому что все как-то справляются, а если не можешь справиться, то и нехер комедию ломать. И ещё этот взгляд … На Арсения уже так смотрели. Тогда он не понял, что происходит, да и думать ему никто не дал, потому как сразу же в нос прилетело. Драться голым, дезориентированным, да ещё и со следами чужой спермы на теле, оказалось занятием не из простых. Уже позже, сидя с опухшим на половину лицом и разбитым носом на кухне у Захарьина, который его заботливо водкой отпаивал, он гундосо матерился на этого пидора ёбнутого, морщась от боли в ребрах при каждом вдохе. Впредь стал приглядываться внимательнее и обходить таких, с шальным блеском в глазах, десятой дорогой. А если бы Антон ему всё-таки втащил, он бы вряд ли смог ударить в ответ. Он бы… Да он без понятия, что бы он сделал. Но едва отшатнувшись, Арсений понял, что тот бы этого никогда не сделал. И это испугало ещё больше. Мы в ответе… Да, оно самое. Антона хочется оберегать и это тоже пугает до усрачки. Потому что оберегать Арсений привык только семью. Так что да, Арсений нервничает. Поджилки и прочие части тела у него не трясутся, но по дороге до кровати он, кажется, не делает ни одного полноценного вдоха. Только мелкие, частые, ворованные попавшими в плен волнения лёгкими. А в постели его ждут. И встречают, тут же обвив длинными конечностями. Губами влажными к щеке жмутся. — Больше не уходи. Ты тёплый, я об тебя греюсь. Арсений в темноте ищет чужой нос, прижимается к кончику. И, правда, холодный. Вдыхает шумно, но, наконец-то, полной грудью. Темнота раздражает, глаза ещё не привыкли. А на Антона так-то хочется смотреть. Долго-долго или столько, сколько позволит. Вообще, всегда хочется. Смотреть и запоминать. Потому что Арсению отчего-то очень страшно, что он когда-нибудь его забудет. Вернее, забудет его такого. Худющего, чуть неловкого, словно это тело ему дали напрокат, и он к нему никак не привыкнет, лупоглазого и лопоухого, очаровательного. Но в темноте лучше. Так он хотя бы своего страха не выдаст и им, хочется верить, Антона не вспугнёт. Под ним вновь переворачиваются на живот, и он хочет было напомнить, что они вообще-то никуда не торопятся, но его тянут вниз, за собой. — Ляг. Приходится плюхнуться всем телом сверху. — Я греюсь. — А я одеяло? — Что-то вроде. Арсений смиряется со своей судьбой. И старается коснуться там, куда может достать. Проводит по плечам, рёбрам, вызывая сдавленный смех. Антон под ним живёт, реагирует, заставляя почти забыть то каменное изваяние, которое сегодня Арсению посчастливилось узреть под собой. А он очень хочет забыть. И, гоня неприятные воспоминания прочь, прижимается носом к затылку, вдыхает запах, а затем широким движением облизывает ухо. Они у него, и правда, умопомрачительные. Антон же голову от кровати отнимает, пробует её назад запрокинуть, пытаясь шею подставить, но положение не самое удобное, чтобы на весу голову-то держать. Приходится помочь, подхватить под подбородок и только после этого скользнуть губами ниже, под мочку. И уловив еле слышный стон, улыбнуться самому себе во всю мощь, чтобы тут же всё своё внимание на Антона обратить. Потому как этот засранец находит губами большой палец, волею судьбы рядом оказавшийся, ловит его губами и облизывает жадно. И Арсения накрывает волной вернувшегося возбуждения, будто бы усиленного во сто крат. Потому что силуэт Антона в темноте с запрокинутой башкой, рукой на шее и пальцем во рту, выглядит привлекательнее, чем самая отвратительно-пошлая фантазия в голове. — А я думал, — усмехается это чудо невозможное, прижавшись к обслюнявленному пальцу губами, — у тебя на меня уже не встанет. — Хм, — тянет Арсений, пытаясь с самим собою сладить. Руку опускает, сжимает чуть сильнее и отстраняется, чтобы укусить ниже линии роста волос. — Как на такую красоту… И не встанет? А затем от души наслаждается внезапно засмущавшимся Антоном. — Согрелся? — отпускает его, позволяя лицо с наверняка порозовевшими щеками опустить. — Вполне. Арсений позволяет себе чуть завалиться в бок и съехать ниже. Потому что плечи… Плечи тоже потрясающие. Когда он целует их, у Антона сбивается дыхание. Он скорее мурчит, чем стонет, глухо, в себя, вжимаясь мордахой в подушку. И где её откопал? Только что же не было… А ещё Арсению, как последнему маньячине, хочется его нюхать. Вот такого с ним вообще никогда не бывало. Плечами, ушами он восхищался, да, но только потому что не ведал, что совершенство где-то в Воронеже подрастает. А вот нюхать никого не хотелось. От Антона пахнет… Да телом. Обычным, человеческим, здоровым и молодым телом. Все тела пахнут одинаково, но по-разному одновременно. Это всем известно. А ещё пахнет этим его дезодорантом ублюдским, имитирующим не то морской бриз, не то суровость викингов. Арсению пару раз приходило в голову подарить ему ненавязчиво другой, но он не был уверен, что они достаточно близки, чтобы одаривать друг дружку средствами личной гигиены. Поймав себя на этой мысли, Арсений улыбается прямо в чужую лопатку. Недостаточно близки? Под тобой в прямом смысле голым задом кверху лежат. Куда уж ближе-то… Вспомнив об этом, поднимается и усаживается между чужих ног на колени, проведя ладонью вдоль позвоночника. Вслед за движением Антон изгибается и раздвигает ноги шире. Это движение и силуэт собственного члена на фоне чужих ягодиц заставляет запрокинуть голову, чтобы выдохнуть шипяще сквозь зубы в темноту. Как же хочется сейчас вжать рукой между лопаток в кровать и… И… Ладно, это всё потом, когда-нибудь. Если это «когда-нибудь» не превратиться в «никогда-нибудь», конечно. А сейчас кладёт обе руки на задницу, сжимает несильно и выпаливает тихо: — Зад у тебя потрясающий. Антон усмехается глухо: — Не пиздите, Арсений Сергеевич. — В смысле? — Ну, не сказать, чтобы он у меня был, — поворачивает он голову, чтобы оглянуться назад. — Я ж дрыщ. — А мне, может, нравится, что ты такой худой, — пожимает плечами Арсений и вновь опускает взгляд, отмечая, что ягодица-то размером с ладонь как раз. Удобно. А когда вновь поднимает глаза, Антон на него уже не смотрит. — Нравятся анорексики? «Нет, — думает Арсений. — Ты нравишься, дубина». Но вслух почему-то этого не произносит. Раздвигает ягодицы руками и думает о том, что вылизал бы, но точно не сейчас. Может, в следующий раз. Сглотнув образовавшуюся во рту слюну, слышит полный ехидства внутренний голос. А будет ли этот следующий раз? Этот для начала переживите… Но тут же, вопреки здравому рассудку и этому въедливому внутреннему сомнению ощущает какую-то непоколебимую уверенность, что точно будет. Просто не может не быть. И следующий будет, и последующий, и ещё какой-нибудь. А потому подносит руку ко рту, сплёвывает на два пальца и касается входа, чувствуя, как Антон поджимается. Переводит взгляд выше, наблюдая за тем, как тот подбирается, прижимая локти к бокам и издаёт какой-то еле слышный звук. Но вслед за ним вновь наступает тишина. Арсений темноты не любит, а темнота вкупе с тишиной вообще действует на нервы, поэтому наклоняется, руку не убирая, прижимается губами и шепчет куда-то: — Всё хорошо? — Ага… — Это потому что ты хороший… Глупость, конечно. Но Антон, кажется, улыбнулся. И расслабляется потихоньку. Арсений же не толкается, только водит подушечками пальцев вокруг, иногда чуть надавливая. Борется с собственным возбуждением, толкающим на то, чтобы оказаться уже внутри. Если не членом, то хотя бы пальцами. Но, когда Антон чуть слышно стонет, подаваясь назад, вместо радости вдруг испытывает только сильнейшее желание пробить себе ладонью лоб, потому что это ж надо быть таким конченым кретином, чтобы только сейчас вспомнить… — Ты смазку-то взял? — спрашивает, отчаянно надеясь не выдать голосом собственное смущение. Потому что он так-то от этих выходных ничего такого не ждал… Нет, можно было догадаться. Но, честное слово, весь день как-то не до того было. — Ага, там всё, в рюкзаке, в кармане… Ну, да. Он же, в отличие от тебя, дубина, готовился. — Я возьму? — Ага. Приходится вновь встать, в потёмках кое-как отыскать чужой рюкзак, понять, какой именно карман имелся в виду, но всё же справиться с поставленной задачей. Однако в одиночестве и вдали от Антона к Арсению вновь приходят сомнения. И поднявшись с корточек, он, как идиот, застывает с тюбиком лубриканта в руках. Руки в темноте кажутся каким-то уж особенно бледными, почти неживыми. Что ты творишь, дубина? Этот вопрос рядом с Антоном он слышит от самого себя регулярно и никогда на него не отвечает. Не потому что не может, а потому что не хочет. Проще жить, спрятавшись за фальшивым «я без понятия», чем признать, что творит он полную херню. И ладно бы, просто херню, нет, херню, скорее всего, непоправимую и эгоистичную. Потому что он-то сам как-нибудь с последствиями решений, принятыми собственной буйной головушкой, да разберётся, у него выбора-то нет, кроме как тащить вечное существование с самим собой, каким бы оно не было. Участь любого человека — выносить самого себя, сколько хватит сил. Но Антон-то тут при чём? Ему эта радость за какие заслуги? Чем он заслужил мужика, который в тридцать с чем-то лет взвалил на себя обязательства, за которые так и не научился нести ответственность, решив, что по пути разберётся? Да такие, как ты, вообще брать ответственность ни за что не способны… Живёте на авось. Как нравится… Сглотнув, Арсений поднимает голову, чтобы взглянуть в сторону кровати. Зачем держать, если знаешь, что удержать не сможешь? В такие минуты всегда хотелось подойти, взять за лицо и втолдычить всё это Антону, объяснить, насколько это изначально дурная идея связываться с кем-то вроде Арсения, избавить, так сказать, от неминуемого разочарования. Потому что, если что-то Арсений умеет, так это разочаровывать. Нет, тот ему, конечно, не поверит… Но, может быть, через пару лет поймёт. Через пару лет он, может, наконец-то поверит в себя с Арсением или без. И тогда осознает, что у него таких Арсениев при желании может быть сколько душе угодно, а самое главное, точно может быть кто-то намного, намного лучше. Да, всегда хотелось… Но он этого никогда не делал, а оправданий находилось море. Начиная с «не хочу делать человеку больно» и заканчивая «сам разберётся, не маленький». Но всё это полная, и ещё раз полная, эгоистичная, слабовольная херня, которую он продолжает творить лишь по одной единственной причине. Рядом с этим лопоухим недоразумением Арсений чувствует себя живым. А потому возвращается назад. Там его встречают недовольно: — Ты чего так долго? — Так я это в темноте, чужие вещи, — пытается оправдаться Арсений. Не рассказывать же про внезапные душевные метания. — Арс, — поворачивается Антон. Глаза так и блестят в темноте. — Давай уже. Я тебя хочу, ну… А с твоей скоростью мы до завтра не управимся. Арсений чуть было не давится возмущением. Потому что вообще-то… Вообще-то дело не в нём. Но тут до него доходит. «Тебя», а не «этого». Есть, знаете ли, разница. Огромная так-то разница. И, едва не задохнувшись от внезапного откровения, быстро наклоняется, целует в лоб и, будучи той ещё сукой от рождения, заявляет: — Потерпишь. Потому что нечего тут его поторапливать. Он нервничает так-то. Арсений вновь садится на колени сзади и, пока воюет со злосчастным тюбиком, отмечает, что руки-то дрожат, да так, что в своей войне он явно проигрывает какому-то пластиковому засранцу. Приходится тормознуть и выдохнуть нервно в темноту. Нужно собраться, чёрт возьми, нужно… Как будто бы он тут девственности лишается, а не… Короче, нужно собраться. Антон явно заслуживает кого-то получше, чем растерянное, перепуганное и явно запутавшееся существо в виде Арсения. Глубоко вдохнув, трясёт головой. Он не будет об этом думать. Во всяком случае сейчас. Сейчас вообще думать не стоит. Делать нужно и не оглядываться, потому что они так реально до утра не управятся, если он в своей рефлексии потонет. Силой воли успокоив дрожь, но точно не успокоившись сам, Арсений выдавливает лубрикант на пальцы, проводит вновь, ловя в тишине тихий недовсхлип-полустон. Надо бы, наверное, не молчать. Всё, в целом, происходит совсем не так как надо бы. Он всё делает не так, очевидно. Так… А вот это уже паника. Поймав панику на подходе, Арсений выдыхает медленно, а сам толкается одним пальцем внутрь, взглядом сверля короткостриженый затылок. И это, к слову, тоже его косяк. Нужно было лицом. Лучше уж наблюдать смущённое, растерянное лицо с зажмуренными глазами, чем ничего не выражающую спину. Войдя всего на одну фалангу, чувствует, как мышцы сжимаются. Сам же Антон цепляется обеими руками за подушку и так сильно вжимает в неё лицо, словно пытается себя ею придушить. И как будто действительно дышать перестаёт. Нет-нет, так не пойдёт. Нет, только не опять. Так и оставив палец внутри, Арсений нагибается, чтобы еле ощутимо коснуться плеча: — Эй… Тише… Это же я, ну… Ну, вот, он ещё и способность формулировать предложения потерял. Потрясающе. — Страшно? Антон мычит что-то невразумительно и даже не оглядывается. — А мне страшно, — сглатывает Арсений нервно, хотя во рту сухо-сухо. — Посмотри. И трясёт слегка за плечо. Когда Антон, видимо, не в первый и не в последний раз за сегодня себя пересилив, оборачивается, продолжая сжимать подушку так, будто кто-то намеревается её отобрать, а в ней все бабкины украшения, Арсений демонстрирует ему собственную ладонь, зная, что дрожь вернулась, и надеясь, что в темноте это заметно. — Видишь? Мне, ебать, как страшно, Шаст. Так что, это, давай, я тут за двоих бояться буду? А ты просто расслабься, ну, — произносит скороговоркой Арс под вопли внутреннего голоса: «Что ты несешь, дубина?!». Но как ни странно, это работает. Потому что, кажется, Арсений может разглядеть в темноте всего на чуть-чуть, но приподнявшийся в улыбке уголок рта. — Ну вот и договорились. Арсений выпрямляется, проведя ладонью вдоль всей спины и чувствуя, как вслед за этим касанием мышцы расслабляются и его пускают глубже. Ну, слава богу. Антон тихо охает, когда палец оказывается внутри и, видно, испугавшись собственного голоса, закусывает кулак. — Больно? Вместо ответа — что-то отдаленно напоминающее отрицательное махание головой. Что ж, видно, коммуникация у них теперь только такая будет. Остаётся надеяться, что это не навсегда. Работать сложно будет. Арсений и сам понимает, что не больно, чувствует, что тот достаточно податливый. Просто… Ну, вряд ли двадцатишестилетний пацан хоть раз обращался к проктологу, поэтому это, скорее всего, первый раз, когда в нём чужой палец оказывается. Вполне себе тянет на «ох», чего уж там. Очередное напоминание о том, что это первый раз, отзывается внутри, но уже не страхом. Нет, в этот раз оно звонко осыпается вдоль позвоночника и расходится по телу горячей волной внезапно вернувшегося возбуждения. И это возвращает Арсению храбрость, которую он растерял где-то по пути. Как говорится, нужно сигануть в пропасть, чтобы вспомнить, что ты всегда умел летать. Как-то так. Осмелев, он сжимает ягодицу, начинает двигаться, чувствуя наконец-то, как с каждым движением внутри ему начинают отзываться. Антон изгибается, приподнимает зад выше, себя подставляя. Подушку, хвала всем богам, отпускает. И даже позволяет себе застонать чуть слышно. Арсений же улыбается, но тут же поджимает губы, потому что отчетливо слышит сквозь чужое, сбившееся дыхание слов «ещё». Робкое и явно случайно слетевшее с губ. Но в том, что это было именно оно, Арсений не сомневается. — Нравится? — Да. Вау, с ним ещё и разговаривать начали. Ничего себе. — А так? — меняет угол, проезжаясь по простате. «Блядь, да» тонет в стоне сквозь зубы. Антон вообще стонет так, будто за каждый лишний звук ему столетие в адском пламени накидывают. Но ничего… И это пройдёт. Арсений оглаживает свободной рукой бедро, продолжая толкаться внутри, и вновь сжимает за ягодицу, прикусывая нижнюю губу. Господи, какой же он… какой… — Ты невероятный, — сообщает он Антону, когда тот желая не то самостоятельно насадиться, не то потереться привставшим членом о покрывало, изгибается каким-то уж совсем невероятным образом. — Ты даже не представляешь, насколько ты восхитительный. Антон в ответ только стонет, а потом шипит недовольно, потому что, воспользовавшись ситуацией, Арсений обхватывает член, но не сильно и проводит лениво, играючи всего пару раз. Входит уже двумя пальцами, наслаждаясь тем, как Антон пытается приподняться на одном локте, но терпит в этом своём начинании полноценный крах с его, Арсением, именем на губах. Оно в стоне выходит таким протяжным, мягким, с почти пропавшей «р» в середине, что от его звучания Арсению хочется самому застонать. Не выдержав, он вновь наклоняется, целует в шею, плечи, продолжая двигаться внутри. Антон оборачивается, пытаясь приподнять голову, и они наконец-то встречаются глазами. — Арс… — И тебе привет, — улыбается Арсений, прижимаясь губами к разгоряченному телу. — Арс… — М? — Я… я… Так и не сформулировав мысль до конца, Антон вновь падает лицом в подушку, потому что Арс в этот момент замирает, продолжая давить на простату. — Я знаю, знаю, — шепчет Арсений, дорожкой поцелуев спускаясь вниз по спине, чтобы вновь выпрямиться и вытащить пальцы, напоследок огладив стенки входа. — Готов? — Да. Арс ставит руки по обе стороны от худых плеч, прижимается животом к покрытой испариной пота спине и толкается вслепую, наощупь, утыкаясь носом в макушку, чтобы, видимо, задохнуться к чертям. Антон под ним узкий, горячий и какой-то непривычно мягкий, не чувствуется сейчас в тощем тельце привычного напряжения и какого-то упрямого противостояния всему и вся. Зарывшись носом в волосы, Арсений выдыхает остатки воздуха из лёгких, а вместе с ними из головы пропадают остатки мыслительной деятельности. Не осталось больше ничего, только пульс, в висках скачущий, сам с собой в перегонки играющий, и Антона. Зато Антона много. И он, как будто бы, везде. Войдя на половину, замирает, выжидая ответную реакцию. Надо бы, наверное, что-то сказать, но язык не слушается, обратившись каким-то чужеродным рудиментом во рту. Зато Антон приходит в движение. Не то насадится пытается, не то, наоборот, просочиться в кровать, чтобы в ней пропасть на веки вечные. Надо было, всё же, лицом к лицу, а то не ясно же нихрена, а спросить всё ещё не выходит. Арсению вообще кажется, что ещё немного, и его на части разорвёт. Ясность в их существование вносит Антон. Одной рукой он кое-как находит чужую голову непутёвую, путается пальцами в волосах и оборачивается, чтобы в темноте блеском шального взгляда обжечь и прошептать куда-то в губы: — Двигайся, блядь… На Арсения это действует приводящей в себя оплеухой. Действительно, чего это он? Останавливаться на полпути не дело так-то. Улыбнувшись, толкается бедрами. Антон под ним шипит, тянет за волосы и голову назад запрокидывает, таким образом будто прижимаясь ещё сильнее. — Больно? — Нет… нет… бля… ты… ну… Слова тонут в сбившемся дыхании. И Арсений решает, что требовать сейчас большего было бы кощунством. Ну и начинает двигаться, чего уж там. Короткими, рваными и какими-то почти нелепыми движениями, потому что Антон не отпускает. Держит за затылок крепко, не даёт отстраниться, шею под поцелуи подставляет и сам тянется, пытаясь извернуться. Душно, дышать нечем, а перед глазами всё плывёт от того, как невыносимо хорошо. *** Антон себя потерял. И не собирается искать. Нет его больше. Есть поскуливающее от кайфа существо, отчаянно стремящееся Арсения от себя не отпускать. Была б возможность, привязал бы, честное слово. Тем более, что этот, изворотливый, гад. Он везде и как будто бы нигде одновременно. Ему, признаться, хорошо до красных пятен перед глазами, до какого-то, как сейчас кажется, сверхъестественного кайфа. Ещё немного, и он не то что потеряется, нет, просто существовать перестанет. И всё, что его здесь и сейчас держит, это опять же Арсений. Запах его, дыхание, стоны и голос. Он всё что-то говорит, а Антон почти не слышит, но за голос цепляется, это помогает. Помогает совсем не потонуть. Его, вообще-то, самым натуральным образом втрахивают в кровать. Методично так, на совесть, так что в этой кровати даже что-то скрипит. Всё как надо. И это, по идее, должно же ужасать, ну, или, по крайней мере, отвращать. Тогда почему так хорошо? Не должно же быть так хорошо, когда на тебе взрослый мужик пыхтит. Пусть даже и такой невозможно прекрасный как Арсений. Не должно быть… Точно не должно быть. Но Антон решает, что и ни он, ни вселенная вокруг никому ничего не должны по определению, а потому плевать. Он разберётся с этим потом или никогда. Сейчас его больше волнует то, что Арсений из его хватки каким-то образом выскользнул и выпрямился, а без ощущения его сзади становится как-то не по себе. Но опять же слишком долго по этому поводу ему расстраивается никто не дает. Арсений хватает за бока, вынуждая приподняться, подтягивает к себе и входит полностью, выбивая из Антона не стон, а скорее жалостливый всхлип. — Нравится? — в который раз спрашивает Арсений. Антону хочется огрызнуться, что, мол, незаметно? Ещё как нравится. Настолько, что он, вообще-то, слабо понимает, как теперь с этим жить. Но тут же прикусывает себе язык, потому что в переполненный тягучим возбуждением мозг каким-то образом, но всё же попадает мысль, что, может быть, и незаметно, что он, наверное, как-то должен реагировать, что-то тоже делать или хотя бы как-то отвечать там по крайней мере, что Арсений, быть может, действительно не в курсе, насколько всё сейчас происходящее отзывается внутри восторгом. Эта в сущности простая мысль вынуждает смущённо пробормотать, с трудом шевеля языком. — Да, ещё, пожалуйста, ещё… Арс, пожалуйста. Выходит как-то почти плаксиво и жалостливо. Антон в целом за сегодня узнал, что способен издавать звуки, прежде ему вообще, как будто бы, несвойственные. Но на большее он не способен. Речевой аппарат отказывает воспроизводить всё то, что так хочется сказать. Не-а. Но этого, кажется, оказывается достаточно. Арсений сжимает бока сильнее, впивается пальцами до боли и начинает двигаться быстрее, жёстче, увереннее. А Антон стонет впервые в полный голос, полноценно, потому что сдерживаться более не в состоянии. Да и сейчас слабо понимает, зачем до этого старался. И весь обращается в обрывки требовательного желания. Да, ещё, пожалуйста, сильнее, да, ещё, ещё, ещё… Что-то, вроде бы, даже произносит вслух. Но реальность настолько подразмылась, что он сейчас в чём-либо быть уверенным не может. Особенно когда рука Арсения оказывает на загривке, чтобы ещё сильнее вжать в кровать. Антон после этого теряет способность соображать окончательно. Всего его существование сосредотачивается на движениях члена внутри. Члена… внутри… Охуеть. Он даже не замечает, в какой именно момент его переворачивают на спину. Обнаруживает это только, когда перед глазами оказывается лицо Арсения. — Привет, — улыбается тот ему. — Я соскучился. «Ну, какое же ты ебанько, ну какое же дурное ебанько», — думает Антон. Но вслух, встретившись глазами, может произнести только: — Арс, я… Я… У этого нет продолжения. Потому что невозможно уместить все то, что он чувствует к этому ебаньку в пару слов. И вряд ли когда-нибудь станет возможным. — Я знаю. Да ничего ты не знаешь, Арсений. Ни-че-го. Как Джон, мать его, Сноу. Жил же Антон как-то до тебя. Да хуево, но жил. А теперь… Теперь… Теперь же Арс может своими руками с ним делать вообще всё, что его душеньке угодно. Вот и сейчас подхватывает одной рукой, второй ногу сильнее отводит, себе на плечо укладывая, отчего связки под коленом болью прошибает. Антон так-то гибкостью никогда похвастаться не мог. И хочет об этом сообщить, но выходит только зашипеть. Благо, Арсений и без слов понимает. Улыбается извиняюще, бедро оглаживает ладонью и целует мимолётно в выступающую косточку на щиколотке. А затем входит под новым углом, что вынуждает выгнуться навстречу, голову запрокинуть и, закрыв глаза, в стоне раствориться. Даже с закрытыми глазами Антон чувствует, как тот на него смотрит, скользит взглядом по телу, выше, вдоль шеи, чтобы затем тем же маршрутом рукой провести и коснуться пальцами губ. Открыв глаза, сталкивается с ним взглядами. И на мгновение дышать перестаёт. Потому что ни в одной его фантазии на него так не смотрели.. А сейчас это, кажется, в реальности происходит. В какой-то идиотской попытке убедится, что это всё взаправду, и Арсений действительно настоящий, поднимает руку, хочется дотянуться. Но Арс это по-своему воспринимает, ловит за запястье и к члену направляет. Антон же не сопротивляется, слушается. Пытается по началу единый ритм словить, но плюёт на это дело и кончает себе на живот за пару движений. Сам же Арсений перед оргазмом хочет было что-то сказать: — Какой же ты… какой, бля… Ему, наверное, тоже слов не хватает. Да, скорее всего. А потому Антон обхватывает за шею, к себе прижимая. Когда-нибудь у них обоих получится, наверняка. А сейчас и без этого можно обойтись.