Тысяча первых встреч

На Андрея смотрела пара очень несчастных и очень красивых глаз. Где-то рядом выразительно крякнула утка, потревоженная неожиданной рябью на воде. Акварельная копия этой же утки неумолимо подсыхала. Смех, уже готовый вырваться, скрёбся под кадыком. Князев не был дураком, а потому незадачливого наблюдателя рассекретил сразу. Стоило ему облюбовать этот парк, идеально, казалось бы, подходящий для пленэра, как тут же выяснилось, что его взгляды разделяет кое-кто ещё. Этот загадочный кое-кто сидел на дереве, под которым обычно устраивался Андрей, и... Просто наблюдал. Прятался в кроне — благо та была, как у любого порядочного векового дуба, довольно пышной, — шуршал тихонько, видимо, устраиваясь поудобнее, и никаких вылазок наружу не совершал. Первой мыслью было, конечно, стряхнуть его с дерева и дать ему в бубен. Ну так, на всякий случай. Нечего на людей, потому что, глазеть. Потом, после трёхчасового спокойного сидения под деревом без каких-либо поползновений со стороны кроны, Князев подуспокоился. Мало ли, какие странности бывают у людей. Нравится на ветках сидеть — пусть сидит, законом не запрещено, в конце концов, а рисовать под чужим пристальным взглядом он ещё с художки привык. Спустя несколько таких молчаливых встреч в груди даже зашевелилось что-то, близкое к любопытству. Был какой-то особенный азарт в том, чтобы подольше и почаще сидеть в парке; хотелось испытать чужую выдержку и подловить наблюдателя, посмотреть на него, наконец, хоть одним глазком. А то чего это он один тут смотрит? В том, что объектом наблюдения был именно Андрей, сомнений не возникало. Он пытался пересесть под другое дерево — и всё равно чувствовал на себе чужой взгляд, пристальный и внимательный. Это щекотало нервы и подогревало интерес. Сегодня этюды не получались; Князев пожалел уже, что взял акварель, а не просто карандаши. Меньше бы возился. Он откинул голову назад, упираясь макушкой в шершавую кору, и сощурился. Силуэт наблюдателя едва-едва угадывался среди листьев. "Кто ж ты, блин, такой?" Андрей с усталым вздохом поднялся. Отряхнув джинсы, он неспешно спустился к пруду и присел на корточки у самой-самой кромки, рассматривая снующих в иле головастиков. Вопрос хотелось озвучить, но внутренний голос разумно предположил, что ответа, скорее всего, не последует. Да и не задавать же вопросы дереву, правильно? Это вам не "Ирония судьбы", чтоб у ясеней и дубов что-то спрашивать. И тут у Князева возникла идея. Поддавшись какому-то странному и глупому порыву, он огляделся по сторонам, сцапал какую-то ветку и принялся выводить на воде корявые буквы. Надпись очень отдалённо напоминала хоть какую-нибудь фразу, но упорства Андрею было не занимать; он старательно водил по воде веточкой, абсолютно бессмысленно пытаясь удержать контур букв чуть дольше, чем на секунду. Но вдруг раздался хруст, а затем — оглушающий всплеск. Незадачливого художника окатило волной брызг. *** Миша знал, что высовываться дальше не стоит — всё равно надпись он со своим зрением бы не разглядел, — но так хотелось разобрать хоть слово, что сил удержаться не хватило. Ветке, на которой он сидел, видимо, тоже. На мгновение в груди вспыхнул страх — вода стремительно защипала глаза и провалилась в лёгкие, — а потому вместо того, чтобы изящно выплыть наружу, пришлось выбарахтываться. Отплевавшись от воды и кое-как добравшись до берега, Горшенёв наконец утёр лицо и проморгался. Страх утонуть исчез. Появилось желание. Парень, за которым он всё это время наблюдал, смотрел прямо на него с явным желанием заржать. Вот же блин. — Как водичка? Миша насупился, чувствуя себя нашкодившим ребёнком, и пригладил сырые волосы. Стряхнул с ладони капли и попытался вытереть ладонь о штаны, но и те были насквозь мокрыми. — Если ты собирался за мной шпионить, то фиговый из тебя спецагент. — Да не шпионил я! — Взорвался Горшенёв, однако тут же стушевался. Он явно был не в том положении, чтобы на что-то обижаться или огрызаться. Послышалось напряжённое шмыганье носом. — Я... Познакомиться хотел. — А на дерево зачем полез? — Парень, тихо прыснув, вопросительно изогнул бровь. При ближайшем рассмотрении он оказался ещё красивее, чем с дерева. Миша сел на траву, забив на безнадёжно испорченные штаны. Помолчал. — Да я просто... Вдохновение ловлю, ё-маё. А тут как-то залез — и ты пришёл. Подумал: решишь ещё, что я маньяк какой, посижу пока. И... Увлёкся. Собеседник тоже молчал. Горшенёв снова фыркнул, выгоняя последнюю воду из носа. Говорить ли дальше? Наверное, если бы ему хотели дать по роже, уже бы дали. — Ты тут сидишь, рисуешь... Красиво так. Напеваешь ещё иногда что-то... — Он почесал в затылке и, поморщившись, вытянул из волос кувшинку на тонком стебельке. И как только зацепился? — И слезать уже не хочется. Я как вот посидел в первый раз, так потом и думать ни о чём не мог — только всё тебя вспоминал. Ну, и стал почаще ходить... Собеседник всё ещё смотрел на него с улыбкой, сидя рядом на корточках, и держал бровь по-прежнему вздёрнутой. Попыток подраться всё ещё замечено не было. — Всё познакомиться хотел, но тупо это как-то. Вдруг и правда за маньяка примешь. Вот и... Сидел там. А потом упал. Миша почесал зудящую щеку и посмотрел виновато, будто извиняясь. Правда, за наблюдение или за то, что водой обрызгал — не понятно. Парень молчал, молчал, а потом вдруг забрал у него кувшинку и, повертев в руках, заправил за ухо. Ему очень шло, кстати: белый цветок будто светился на фоне взъерошенных коротких волос и придавал всему лицу какой-то особой романтичности. Горшенёв гулко сглотнул, откровенно залипая. Собеседник неожиданно расплылся в широкой улыбке. — Ну что, давай тогда знакомиться. Меня Андрей зовут. И протянул раскрытую ладонь. Что говорить — тут Миша заулыбался и сам.