Тысяча первых встреч

— Давно не виделись, — Андрей, опираясь о дверной косяк, растягивает губы в лукавой улыбке. — Здравствуй. Михе хочется взвыть. Давно не виделись? Серьёзно? И это всё, что он сказать хочет? Все два года, видимо, фразу придумывал. Невозможный. — Ну проходи, чего стоишь, как... — Князев снова тянет банальщину, и Горшенёв не выдерживает; проходит в квартиру, задевая его плечом как-то по-особенному обиженно. Бросает рюкзак в угол, разувается — получается быстро и слишком аккуратно, а хочется быть небрежным. Как будто не муштровали ещё вчера. Как будто он всё такой же — душа нараспашку, руки-крылья и взгляд-пожарище. Не выходит. Упрямо лезет приобретённая отточенность движений; он дёргает шнурки со всей злостью, на какую способен. Андрей, как выясняется, всё это время от него взгляда не отводит. Глаза у него горят каким-то непривычным любопытством, затаённым интересом и, кажется, какой-то хитростью даже. И чем-то ещё, таким желанным, но уже позабытым. Любуется, что ли? Чёрт его знает. Он не пришёл сегодня к поезду, хотя Мишка писал, спрашивал как бы мимоходом, мол, ну, придёшь? Придёшь же? Так-то он и не обещал, работа и всё такое, но Михе до того обидно было высматривать на перроне знакомую макушку и не видеть её. Даже к родителям толком не зашёл, так, на вокзале встретились да обнялись, а дальше — "Потом, потом всё, к ребятам надо съездить". Ни к каким ребятам, конечно, он не собирался. Надо ему было только к Князеву. А вот теперь разулся и стоит, как идиот, чужой взгляд пытается разгадать. Нет бы Княже его обнял, что ли. Только смотрит и смотрит, вот-вот дыру в нём прожжёт. Неужто разлюбил? С него бы сталось. Два года — срок немаленький. *** — Спрашивай уже, — Андрей отхлёбывает из чашки, не отрывая всё того же непонятного взгляда, и снова улыбается с хитрецой. Горшенёв смотрит и не понимает, чего ему больше хочется: чтобы тот убрал наконец эту улыбку с лица или чтобы не переставал так улыбаться никогда. — Чего спрашивать? — Хмуро отзывается он, смотрит в свою чашку и закусывает уголок губ. Во рту — приторный вкус "Тёмной ночи" и вязкая кислинка. На дне чашки сиротливо лежит лимонный кружочек, присыпанный сахаром. В глубине грудной клетки скребётся тревога. — Что хотел, то и спрашивай, — беспечно отзывается Князев и цепляет из вазочки "Маску". Фантик в его пальцах раздражающе шуршит, но, если бы пришлось, Горшенёв бы ещё на два года себя в армейке запер за возможность эти самые пальцы видеть. — Вижу же — дрейфишь. Не дрейфь, Мих, спрашивай. Он как специально из Михи тянет всё самое тайное, всё самое грязное, всё то, о чём тот сам бы предпочёл не думать. Все загоны его, как и до армии, из него вытаскивает силком, чтобы на своей ладони — блин, какие у него ладони, — повертеть и показать, мол, видишь, пустяки какие. Миха фыркает носом. Он уже себя идиотом чувствует, хотя и слова не сказал. Взгляд прячет поначалу, мнётся, а потом вдруг смотрит исподлобья и губы поджимает. — Был у тебя... Кто-нибудь? И сразу, как только произносит, о собственных словах жалеет. Так глупо это всё, на самом деле. Конечно, он думал об этом; целыми ночами иногда лежал, пялился в потолок, а в голове — Андрей и... Кто-то. Девчонка ли, парень, с короткой стрижкой или спадающими на лицо прядями, в кожаной юбке или вытертых, как у него самого, джинсах — всё равно кто, ревность какой-то магической силой смешивала все образы потенциальных любовников в один и подкатывала к горлу тошнотой. Два года — не два дня. Как пацан пацана, он бы Андрея понял. Может, осудил бы, но по крайне мере понял. А вот как парень — или, как это сам Князев красиво обзывал, "возлюбленный", — нихера. Князев улыбается и вскидывает бровь в своём неповторимом — и нахрена он всё такой же красивый? — жесте. Будто удивляется, что вопрос вообще возник. — Не было. Внутри всё так и скручивает недоверчивой судорогой. — И чё, не целовался даже ни с кем, что ли? — Бурчит Горшенёв, невольно хватаясь за ярлычок на чайном пакетике, как за спасительную соломинку, и сминая его в пальцах. Взгляд снова опускает, однако поднимает почти сразу — слишком уж хочет на андреево лицо посмотреть. На случай, если тот вдруг решит соврать. Андрей же смотрит в ответ прямо и невозмутимо. — Ни с кем, Мих. Миха был уверен, что готов к любому ответу — но к такому оказывается не готов. Поверить в это почти невозможно. Княже — его Княже, такой красивый, знойный, всегда жадный до ласки, — ни с кем, вот прямо совсем ни с кем? За всё это время? Да не, бред какой-то. Получается, никто руками его шею не обвивал, как себе уже успел нафантазировать Горшенёв. Никто не прижимал к себе до судорожного вдоха, не сбрасывал на пол вещи — и свои, и чужие, не прикусывал игриво шею, не обессиливал нежно его плечи, не шептал на ухо что-то горячечно-сумасшедшее... Осознание накрывает с головой и вышибает из лёгких последний воздух. Не помня себя, Миха подрывается со стула и впечатывается в чужие губы. Получается неловко, как будто он разучился с Андреем целоваться. Они стукаются зубами, нижняя губа тут же чуть немеет, а во рту проступает вкус крови; плевать, это всё сейчас не важно. Важно — вцепиться в чужие отросшие вихры, прижаться изо всех сил, словно бы не целуя, а пытаясь напиться воздухом из чужих губ. Важно — пальцами по щекам, ладонями — к скулам, к плечам, к шее, куда дотянешься, только бы самому себе доказать, что это не очередной сон на дежурстве. Когда голова начинает кружиться, приходится приложить все возможные усилия и разорвать поцелуй. На то, чтобы отстраниться, усилий уже не хватает. Они жмутся друг к другу лбами, всё так же нелепо перегнувшись через кухонный стол. Князев наконец-то кладёт руки Горшенёву на плечи, что-то шепчет, но так неразборчиво, что сам же с этого смеётся. Смотрит внимательно, без лукавства уже. — Я думал, вдруг ты... Ну... Передумаешь. Миха непонимающе хмурит брови. Андрей неловко посмеивается, чуть сжимая лямки белой майки у него на плечах. — Ну, знаешь... Армия, все дела. Тебе там, конечно, не нравилось, но по мозгам-то дать могло. Вдруг... — Он делает паузу, уже сам сомневаясь, говорить ли, и у Миши в груди копошится радостное чувство отмщения. Не одному же ему мучиться, в конце концов. — Вдруг ты решил, что вот это всё... Не для тебя. Горшенёв вдруг понимает, почему не увидел сегодня на перроне знакомый силуэт. Бодает лбом андреев лоб, трётся носом о нос и скалится в почти забытой широкой улыбке. — Ну ты даёшь, Дюх. Боялся, получается? И всё равно ждал? Молчание красноречивее любого ответа. Миха снова бодается, терпеливо дожидаясь, пока Княже улыбнётся ему хоть чуть-чуть, и смотрит прямо в глаза. Шепчет короткое: — Спасибо. А потом его вдруг обнимают, снова прижимаясь губами к губам, и он наконец чувствует, что вернулся домой.