Лжец

      Грифель скромно блестит под светом лампы, когда я поворачиваю холст в руках. Я сконструировал обманчивое здание — обыкновенное внутри и дерзко-вычурное снаружи, отступающее от всех классических канонов. Плавные перекаты стен, сверкая титановой огранкой, наперегонки тянутся к небесам, точно хищные волны, покоряющие неприступные скалы. Вдохновением для создания этого чертежа послужили Музей Гуггенхайма Фрэнка Оуэна Гери и Танцующий Дом, спроектированный Гери совместно с Владо Милуничем. Ориентированное вертикально, напоминающее обывателю стог сплюснутых водорослей, здание символизирует неудержимость человеческого духа. «Коль меня посадят в клетку и обвяжут верёвками, я пробью собой потолок и всё равно стану свободным».       Я водружаю холст на мольберт и провожу распрямлённой ладонью в четырёх дюймах от рисунка. Постройка оживает, вытягивается сильнее в высоту, а вокруг неё вспыхивают оранжевые блики. Внутри неё расплавленным маслом сочится ярко-жёлтое свечение. Из-за обилия золотистых отблесков на холсте, титановое покрытие здания переливается янтарно-аспидным цветом.       Я вынимаю беспроводные наушники из ушей, и отравляющая лихорадкой веселья музыка затихает. Однако акустическая версия Paralyzer, игравшая на повторе всё то время, пока я исхитрялся над формой контрольной работы, не желает покидать мою голову так быстро. Я всё ещё хочу танцевать или просто двигаться вокруг мольберта в возбуждении.       Дом подозрительно тих. На всякий случай, возвращаю чертёж в его прежнюю форму и осторожно выглядываю за дверь. Отец металлическим голосом скандирует: «Чистая и выглаженная одежда, как и свежеприготовленная пища, в приоритете. Я ненавижу, когда один и тот же кусок паркета начищают до блеска каждый день. Не раздражай меня этим. Спать будешь в комнате для прислуги, что находится по правую сторону от лестницы, возле входа в бассейн. Обращаясь ко мне, говори «Сэр». К моему сыну — так же».       Жар любопытства выталкивает меня из моего укромного логова и побуждает приблизиться к перилам. Я в возбуждении кладу руки на лакированное дерево и наклоняю голову вниз. Она стоит в чёрных бесформенных штанах и слишком большой для неё толстовке. В бледной, словно алебастр, ручке — среднего размера чемодан. Смоляные волосы туго заплетены в две длинные косы.       — В лагере тебя звали по фамилии. Однако я намереваюсь звать тебя по имени. Переоденься и пройдись по дому — ознакомься с комнатами. Без стука в спальни и мой кабинет входить запрещено. В ванных комнатах на втором этаже будешь также убираться с моего разрешения. В библиотеке на втором этаже влажная уборка на полках с книгами недопустима. Там же ты найдешь общий компьютер для входа в интернет. Тебе дозволено пользоваться им только для поиска рецептов.       Отец безостановочно ораторствует, словно выступает с трибуны Белого Дома перед избирателями. Привезённая служанка безмолвно слушает его, не двигаясь с места.       — После десяти вечера и до десяти утра я не должен видеть тебя на втором этаже. Говорить с гостями запрещено. Задерживать на них взгляд — тоже. Помни, ты — всего лишь тень. Тебя здесь нет. Не шуми. Молча выполняй поручения. Распоряжения моего сына, как и мои, обязательны к исполнению. Будешь их нарушать — отправишься в подвал.       Отец указывает направо, где за кирпичной стеной дома и несколькими метрами зелёной лужайки находится дверь в подземелье. Ничего жуткого, просто помещение, оборудованное под мастерскую для резьбы по дереву.       — Гулять можешь, когда тебе захочется, но не раньше того, как приготовишь завтрак. Задний двор с выложенной каменной дорожкой вполне подойдет. По вторникам и пятницам к нам приезжает садовник Грегори. С ним тоже никаких разговоров. Ах да, по всему дому установлены устройства видеонаблюдения. Обо всех твоих пакостях я узнаю незамедлительно.       Я беззвучно хмыкаю. Отец который год запугивает слуг неработающими камерами. Ни я, ни он не питаем страсти к просмотру длинных и скучных видеозаписей. С его образом жизни, времени не хватает даже на ведение социальных сетей.       Отец удаляется на кухню, а новая обитательница нашего особняка всё так же неподвижно стоит посреди холла со стиснутым чемоданом в руке. Внезапно её голова вздрагивает и начинает медленно поворачиваться в сторону. Грозно, точно ползущая змея. Ее округлый подбородок резко приподнимается — и вот она уже скользит угрюмым взглядом по второму этажу. На доли секунд задерживается на развешенных картинах, выторгованных отцом за баснословные деньги на эксклюзивных аукционах, и продолжает осматривать внутреннее убранство особняка с выраженным безучастием. Меня она будто бы не видит. Пропускает так же уверенно и безразлично, как настенные светильники. Так же, как и Анабель, попросившая не приближаться к ней больше. Словно я — тупой предмет интерьера.       Я сжимаю перила до приятного ощущения твёрдого материла, упирающегося в мои ладони. Затем отпускаю их и, потеряв интерес, возвращаюсь в свою комнату. Убираю чертёж оперного театра в стол и прикрепляю к мольберту белый чистый лист. Выбираю самый грязный масляный карандаш и начинаю рисовать мрачные орхидеи.       Я понимаю, что со мной творится, только когда приходит отец. Без предупреждения открывает дверь и сурово твердит:       — Помни, что я тебе говорил.       Конечно же, моментально дверь закрывает, ведь у него никогда нет на меня времени.       — Без тебя бы не знал! — зло кричу ему вслед, желая вывести, наконец, на честный разговор.       Его хладнокровное лицо снова прорисовывается в дверном проёме.       — И помни, на чьи деньги ты учишься в Гарварде.