Лжец

      Весь день брожу точно загипнотизированный. Воспринимать слова профессора по пространственному анализу мешает лютая мигрень, подтачивающая черепную коробку, словно дятел живое дерево. Наставления о важности математических вычислений в проектировании перемешиваются с воспоминаниями о недосоленной овсянке, отчужденном отце и игнорирующей меня служанке.       Моя жизнь — это ад, возведённый в абсолют на подмостках сатирического театра, славящегося непристойно роскошными декорациями. Когда занавес опустится, режиссер-постановщик положит ладонь мне на плечо и выдаст скупую похвалу: «Молодец, сегодня ты выстрадал бурные овации».       У парадного входа главного здания меня окликает Аякс Петрополус, друг моего окрашенного скорбью детства.       — Чёрт, чувак, на тебе лица нет. Вялый, как зомби. До сих пор тоскуешь по Анабель?       Неопределенно пожимаю плечами, боясь замарать себя ещё сильнее признанием, что страдаю из-за какой-то девчонки, вытащенной из лагеря для изгоев.       Мимо нас проносятся, точно скоростные поезда, другие студенты, разбредающиеся по разным увеселительным заведениям. Солнце, перешедшее в стадию медленной смерти, одиозно слепит глаза.       — Пойдём выпьем, — Аякс хлопает меня по плечу. — Кофе, разумеется. Мне сегодня ещё оформлять плакаты по защите окружающей среды от вредных токсинов, выбрасываемых недобросовестным руководством некоторых предприятий.       Я согласно киваю. Алкоголь не подарит мне никаких преимуществ, а только пуще разозлит отца, если тот учует доносящийся от меня запах спирта.       Мы устраиваемся в тёмном углу маленькой кофейни, и Аякс в свойственной ему оптимистичной манере начинает приводить меня в чувство:       — Я знаю, что она отшила тебя две недели назад, тебе больно, и все дела. Но ты пробовал посмотреть на ваше расставание с другой стороны? От тебя ушла девушка, которой ты нахрен не сдался! Дружище, это весомый повод для праздника. Я бы на твоём месте послал ей дорогущий подарок с подписью: «За спасение моей жизни».       Официант любезно ставит чашки с кофе на стол и уходит. Я беру свою за белую ручку и будто в компульсии вглядываюсь в ворох елей, нанесённых на керамику зелеными красками.       — Дело не в ней.       Из неприметных колонок, словно предваряя моё душевное излияние, звучит начало песни Numb: «Я устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть».       — Я не оправдываю ожидания отца. Иногда мне кажется, будто он специально наказывает меня холодным обращением за игру не по его правилам. Он хочет, чтоб я был как две капли воды похож на него. Уверенным в себе, скрытным и властным. В его представлении мужчина — это тот, кто каждый день ходит в качалку, надирает зад своим врагам, а потом приводит домой восхищенную таким поведением чику. Он требует от меня высокомерного отношения к прислуге. Но у меня не выходит быть требовательным. Как только пытаюсь выдавить из себя малейшую грубость, язык заплетается, и я превращаюсь в позорную мямлю! Я не могу быть заносчивым с людьми, независимо от их социального статуса!       Я замечаю, как размашисто жестикулирую, только когда задеваю рукой чашку, и часть её содержимого выплёскивается на стол.       — Он следит за тобой и за любое отклонение от его предписаний устраивает тебе бойкот? — мой друг в ошеломлении приподнимает брови, наклоняясь к столу.       — Нет, в основном, только раздаёт приказания. Врывается в комнату и говорит: «Веди себя так и так, не смей вести себя иначе!».       Аякс начинает сиять.       — Тогда забей на это хер. Ты сам говорил, что после смерти твоей матери он стал другим. Ну, если ты понимаешь, о чём я… Побрюзжит и уйдёт. Бой не проигран.       Я качаю головой, глядя на свои колени.       — Мы почти не разговариваем. Он постоянно занят, а всё то время, что мы проводим вместе, он либо сухо перечисляет свои планы на день, либо учит меня жизни. Иногда я задаю себе вопрос: будет ли всё иначе, если я изменюсь?       Аякс наклоняется ещё ближе ко мне и, посерьёзнев, спрашивает:       — Тебе не с кем говорить? Ну, придумал твой старик себе идеальную картину мира, зачем из-за этого мучиться? Будешь ездить по неблагополучным районам Массачусетса и драться с бандитами? И всё для того, чтобы добиться его признания?       Мой друг отхлёбывает молочную пенку и ставит чашку на стол.       — По-моему, отстаивать свой взгляд на вещи — более мужской поступок, чем подыгрывать чужим фантазиям в погоне за… нормальным человеческим общением? — он кривится, будто кто-то налил ему в рот целый стакан лимонного сока, и опрометью проглатывает половину остывшего кофе.       Пока он говорит, я всецело согласен с ходом его мыслей. Увы, обычно все его разумные соображения выветриваются из моей головы, как только мы расстаёмся. Я помню, что он сказал об Анабель. «Она — обезболивающее, которое ты себе вкалываешь из-за непереносимости одиночества». Эта фраза была произнесена им за месяц до разрыва наших с Анабель отношений. Что ж, он был прав.       — А что у тебя? — стремительно перевожу тему.       — Думаю, как лучше всего достичь принятия законопроекта о запрете пластиковых упаковок. Я знаю, звучит чересчур амбициозно, но пугаться не стоит — это долгосрочная цель. Сейчас я занят распространением информации о пользе использования тканевых шопперов. Меня возмущает халатное отношение людей к окружающей среде. Земля — наш приют, а мы в нём гадим, вместо того, чтоб поддерживать должную чистоту. Вот, как мы благодарим планету, позволившую нам существовать. Честно сказать, — он стыдливо усмехается, опуская глаза. — Я полагал, что получится что-то изменить на национальном уровне с помощью твоего отца. Но, я так понимаю, он не особо сговорчив…       — Даже если бы у тебя вышло подговорить его выступить с предложением о реформе в сфере производства продовольственных товаров, это бы совсем не гарантировало реальную реорганизацию. Аякс, мой отец — всего лишь один из ста сенаторов. Если с чего и нужно начинать, то с просвещения масс. Если большинство избирателей будет требовать перехода на экологичную тару, несмотря на неприятные последствия, например, повышение стоимости продуктов, этот законопроект будет принят в кратчайшие сроки.       Мой друг постукивает пальцами по столу, напряжённо рассуждая.       — Подъём на эту гору чертовски сложен. Но сложности меня не пугают.

***

      Я подъезжаю к дому в сумерках, наслаждаясь тягучей тишиной внутри салона. Мерцающие шары, рассыпанные по лужайке, очерчивают гордую дорожку из камня, вонзающуюся в миниатюрное крыльцо. В холле горит свет.       Я открываю автоматические ворота нажатием кнопки и жду, когда они отъедут в сторону. Заворачиваю направо и подкатываю по чуть более широкой асфальтированной дорожке к двухместному гаражу. Ставлю машину у правой стены, отмечая отсутствие отцовского мазерати. Наверняка, ужинает где-нибудь в ресторане с очередной моделью и заявится не раньше десяти. Поразительно, как ему удаётся каждый раз находить новых. С частотой его оплаченных совокуплений, к настоящему времени он должен был уже перетрахать всех манекенщиц в стране.       Подходя к переднему крыльцу, не могу отказать себе в нетерпеливом удовольствии от заглядывания в светящиеся окна. То, что я в них вижу, заставляет меня накрепко прирасти к земле.       Моя серебряная шпага, украшенная мелкими турмалинами, выписывает в воздухе невообразимые углы. Она намертво зажата, точно щипцами, в хрупкой алебастровой ручке, бывшей всего день назад предметом моего восхищения. Коварная расхитительница господских комнат кружится по просторному холлу, как заведённый механизм из тысячи шестерёнок. Отпрыгивает, точно кошка, и набрасывается на свою вымышленную цель, точно разъярённая пантера. Аполлону, высеченному из мрамора по заказу отца, не посчастливилось стать её воображаемым противником. Клинок пролетает в дюйме от его мучнистой шеи, а затем чуть не касается его обнажённой груди.       Воздух уходит из моих лёгких. Если она нашла мою шпагу, то что ещё успела откопать в глубинах шкафа?       Стремительно врываюсь в особняк, и требовательный крик сам вырывается из моей груди:       — Положи, мать её, на место!       Резко поворачивается ко мне, осматривает меня, словно пойманный мятежник, и медленно опускает шпагу на пол. Собирает пальцы в замок в знак подчинения, но взгляд исподлобья злой, непокорный.       — Блять! — кричу я и, подняв шпагу, прытью взбегаю наверх.       В комнате погрома нет — только раскрытый бархатный футляр на полу. Будто утопающий, хватающийся за последнюю соломинку, в истерике дёргаю шкафчик, о вскрытии которого волнуюсь больше всего. Не поддаётся. Изнурённый, сажусь рядом с ним. Там хранятся мои эротические фантазии, перенесённые на бумагу. Не знаю, почему не хочу, чтобы она их видела. Просто не хочу, и всё.       Спускаюсь, растерзанный преждевременной паникой, вниз и сажусь за обеденный стол. Она тихо, не глядя мне в глаза, ставит передо мной тарелку с итальянской пастой.       Я обкручиваю спагетти, перепачканные в соусе, вокруг вилки, а затем отправляю их в рот. Морщусь. Солёные, как вода Средиземного моря.       Злость развязала мне язык, сделала тем, кого из меня не мог слепить отец все эти годы. Сердито допрашиваю её:       — Какого чёрта еда опять испорчена?!       Добиваюсь её прямого взгляда, который, впрочем, расшифровать не в силах. Она что-то ищет в тубмочках за моей спиной, а затем возвращается ко мне и кладёт на стол пустую кастрюлю и пачку с сырыми спагетти.       Наконец, слышу её первые слова, сказанные в мой адрес:       — Не нравится — стряпай сам.       Она выходит из кухни с высоко поднятой головой, самоуверенная, словно этот дом принадлежит её семье испокон веков, а я — нанятый дворецкий.       Вилка выпадает из моей руки и звонко бьётся о дерево.       Ещё никогда в жизни я не испытывал такого мощного когнитивного диссонанса.