Лжец

      Я не стал рассказывать Уэнсдей о разговоре, произошедшем между мной и Аяксом.       Мой друг, помимо экоактивизма, оказался чрезмерно зацикленным на призрачной идее справедливости и, судя по его догматическим высказываниям, мог бы накатать целую доктрину о равенстве людей. Он сердился на «моё непростительное спокойствие» и «вопиющее непонимание сути вещей», с которыми мне «повезло столкнуться». Огонь, направленный на меня, я умело перевёл на воцарившийся в стране режим. Достаточно было просто подкинуть Аяксу идею о легальном противодействии пыткам, которым подвергались изгои в трудовых лагерях. «Если каждый из нас вытащит из злачного места по одному пленнику, сколько страждущих останется?». Он клюнул на эту наживку, так как был человеком действий, а не слов. В тот же день посовещался со своими родителями — его отец владеет крупным научно-исследовательским центром, и получил их согласие на спасение и предоставление приюта «несправедливо попавшей под стигматизацию девушке». Я опасался, и не безосновательно, что из-за свободолюбия мой друг возьмёт не подругу Уэнсдей, а кого-то, кто приглянётся лично ему. У него была только одна попытка — из-за ограниченности семейного бюджета, и мне хотелось, чтобы его выбор пошёл на пользу всем нам.       Я не стал извещать Уэнсдей и тогда, когда определённо знал об играющем мне на руку пополнении семейства Петрополусов. Я хотел сделать для неё сюрприз, ставя на то, что его неожиданность и приятность помогут мне завоевать её сердце, что она смилостивится и простит меня.       Отец как нельзя кстати улетел в Вашингтон на неделю. Мне выпал свободный день. Я написал Аяксу: «Приезжай с Энид к нам завтра. Еда за мой счёт». И уже через пять минут начал сгорать от нетерпения, увидев его ответ: «Хорошо».

***

      Я смотрю, стоя на крыльце, как синяя Хонда друга въезжает на наш участок. Как плавно катится до середины асфальтированной дорожки, умытой припекающим солнцем. Как останавливается, и из неё выходит светящийся от счастья Аякс. Его спутница, миловидная блондинка, одетая в ярко-розовую рубашку и голубые джинсы, огибает машину со стороны капота, приветливо маша́ мне рукой.       Боже правый, они смотрятся вместе как неразлучная новообразованная пара. Ещё несколько дней назад мой друг мог пошутить на тему своей затянувшейся девственности — отныне настал черёд шуток про бессонные горячие ночи.       Уэнсдей, услышав звук мотора, подкрадывается сзади и замирает в шаге от меня. Я успеваю выхватить из общей вереницы впечатлений её поникшие плечи и затяжной оцепенелый взгляд.       В следующее мгновение Энид, отделившись от покорённого ею шофера, с безудержными криками бросается к окаменевшей, точно статуя Венеры Милосской, Уэнсдей. Обвивает её шею руками, льнёт к её безответной груди, в самозабвенном экстазе восклицает:       — Ты — лучший человек на Земле! А-а, ты столько для меня сделала! Я теперь живу в нормальном доме и познакомилась с самым милым лапочкой во всей Вселенной! И всё благодаря тебе! Я знала, что ты про меня не забудешь!       Уэнсдей шокированно хлопает ресницами, застыв в настойчивых объятиях подруги, как натянутая струна. Я впечатлён неистовым напором освобождённой узницы не меньше, впрочем, наверное, такая эмоциональная раскрепощённость — естественное явление для девушки, пару дней назад не смевшей мечтать о свободе.       Аякс несёт в руках огромный бумажный пакет с роллами, но мой взгляд то и дело приковывается к Уэнсдей, которая совсем не выглядит счастливо. Она двигается так, будто её душа давно покинула тело, оставив нам прелестную, но безжизненную, выхолощенную оболочку. Я успокаиваю себя мыслью, что её видимое онемение — всего лишь следствие мощного шока.       Мой друг радостно похлопывает меня по плечу и не таясь восклицает:       — Спасибо!       Я понимаю, что он благодарит меня не за радушное приглашение на обед, а за безотчётно подстроенную судьбоносную встречу. С усилием выдавливаю из себя искусственную улыбку и со всё нарастающим напряжением гляжу на несмягчающуюся Уэнсдей.       Моя тревога усиливается за столом, когда я наблюдаю, с каким безжалостным рвением она расправляется с комочками риса, обёрнутыми ломкими лоскутками лосося. Как метко прицеливается, вдавливая деревянные палочки в белую керамику, как стискивает мёртвой хваткой беззащитные кусочки и неумолимо предаёт их чёрной бездне своего рта. И всё это — беззвучно, с показной отрешённостью, не предвещающей ничего хорошего.       Чем она недовольна? Я выполнил её просьбу непогрешимо и в кратчайшие сроки, не отклоняясь от заданной инструкции…       — И что вы собираетесь предпринимать дальше? — её голос, такой желанный и мерный, прорезает вязкую духоту, словно сладкую вату. Похоже, пока я был погружён в свои беспокойные размышления о ней, она неукоснительно следила за ходом беседы.       — Как что? — удивляется Энид. — Ждать. Что нам ещё остаётся? Мы никак не можем повлиять на происходящие события.       В этот миг мне плевать как на неё, так и на моего друга. Я не могу оторвать своих глаз от угрюмого лица Уэнсдей.       — Твои родители до сих пор за колючей проволокой.       В комнате зыбучим туманом оседает тишина. Мой друг откладывает столовые приборы, впиваясь в Уэнсдей бдительным взглядом. Глаза Энид округляются, рот беспомощно открывается, будто знаменуя собой начало бурной истерики.       — Мы будем копить деньги на выкуп, — она благоразумно овладевает собой, поправляя воротник рубашки. — Аяксу нужно получить степень магистра биоинженерии. Мне… мне нельзя нигде учиться…       Она разворачивается к моему другу, ища поддержку, но тот, как завороженный, неослабно глядит на Уэнсдей.       К счастью, та выпускает истерзанную жертву из своих железных тисков.       Весь выходной проходит для меня под эгидой неотступного страха. Я — будто турист, попавший в бесноватую метель, ледяным ливнем отхлестывающую моё дряблое тело.       Аякс и Энид уезжают, вроде бы даже расставшись с Уэнсдей на положительной ноте, и мы остаёмся в огромном доме одни.       Я настолько измучен продолжительным беспокойством, что в конечном итоге теряю всякую связь со своими чувствами.       Она стоит у кухонного стола, на котором все ещё покоятся немытые тарелки, и берёт в руки большой кроваво-красный гранат. Её ногти чересчур глубоко вонзаются в податливую мякоть, задевая крохотные сочные дольки. Терпко-сладкий сок брызжет на её лицо, шею и безупречно выглаженное платье тёмно-розовой росой. Она в лёгком испуге зажмуривает глаза, роняя каверзный фрукт на ближайший поддон.       Я подхожу к ней и утешающе провожу пальцем по её бархатистой щеке, опускаюсь к подбородку, нежно стираю подушечкой пальца крохотную мокрую каплю, не успевшую подсохнуть. Её веки дрожат, но она не отталкивает меня — смирно стоит, тяжело дыша через разомкнутые губы.       Я набираюсь смелости и скольжу большим пальцем вниз, лаская её шелковистую шею. Она облизывает внутренний край губ, из чего я делаю вывод, что мои прикосновения доставляют ей удовольствие. Жар растекается по моему телу, и я бездумно, повинуясь пробуждающемуся инстинкту, подаюсь навстречу её манящим губам.       Она широко распахивает глаза и уклоняется, отчего мой нос утыкается в её взмокший висок.       — У меня мало опыта в искусстве поцелуев, — говорит, медленно пятясь назад.       Я заливаюсь краской от пикантного образа, захватывающего моё воображение: я вхожу в неё, срывая с её влажных губ первый сладострастный стон, бережно знакомя с запретным, но чертовски лакомым плодом.       — Значит, ты девственница? — произношу на одном дыхании.       — Нет, — она кладёт руки на кухонную тумбу и смотрит на меня через плечо. — Я самостоятельно произвела дефлорацию.       Перед моим мысленным взором встаёт ужасающая картина: в её трясущейся руке зажат окровавленный нож, а по ногам мерклыми ручейками струится пахнущая железом жидкость, вливаясь в лопастную лужу на полу. Неужели она правда могла сотворить с собой такое?       — Это… это была вынужденная мера? — я боюсь задать конкретный вопрос и получить на него однозначно жуткий ответ с откровенными подробностями, поднимающими волосы на дыбы.       — Разумеется, — она откручивает вентиль и подставляет под воду испещрённые пунцовыми подтёками ладони. — Я не могла допустить, чтобы какой-то закостенелый поборник патриархата испытал ликование от выпавшего ему шанса лишить меня невинности, одного из популярных инструментов принижения женщин.       Она закручивает вентиль и с хирургической тщательностью обтирает пальцы полотенцем. Серьёзность, с которой она произносит такие грубые вещи, пугает меня. В её пылкой декламации отчётливо сквозит ненависть к мужчинам и непререкаемая убеждённость в нашем стремлении низводить женщин до безликих управляемых кукол. У неё не было любящего отца? Как же я до сих пор не расспросил её о прошлом, лежащем у неё за плечами и влияющем на настоящее?       — Твой отец был тираном? — взволнованно спрашиваю, скукоживаясь, как подросток.       — С чего ты взял? — она хмурится, собирая грязные тарелки в одну кучу.       — Ты… ожидаешь от мужчин худшего, — неубедительно мямлю, как пятилетка.       — Я просто имею сформированную систему ценностей, а также предельно ясно осознаю свои потребности и желания. Я хочу быть свободной личностью, определяющей свою жизнь, а не трофеем в чужих руках.       Она относит посуду в раковину и включает воду.       Я хочу возразить, что вся её жизнь с момента зачатия определяется другими людьми, обстоятельствами и порой досадными случайностями. Если бы не общество, в котором она выросла, она бы даже человеческой речью не владела. Если бы не её наставники, о которых я ничего не знаю, она бы не управляла так искусно шпагой. Почти все её достойные восхищения навыки — заслуга других людей.       Пусть она собственноручно разрезала, растянула, разорвала свою девственную плеву, но первый парный сексуальный опыт она всё равно приобретёт с другим человеком. Она лишь обманывает себя.       — Мои родители не могли провести друг без друга и дня, — неожиданно делится она. — Боюсь, длительная разлука расстроила их рассудок.       — Мне ужасно жаль, что всё так произошло, Уэнсдей, — говоря это ей, я не вру.       Она обводит меня липким взглядом и воровато прячет руки в крошечные карманы.