Лжец

      Моя семья всегда отличалась неискоренимым рвением к победам. Не сдаваться, подниматься и падать — было главным нашим правилом. На первых порах я была скверной фехтовальщицей. Отец скептически относился к деревянным мечам, а потому сразу вручил мне стальной, полноразмерный и острый. Он говорил, что я должна привыкать к будоражащему ощущению преодоления трудностей, поскольку ему суждено стать моим спутником до самой могилы. Я прикладывала титанические усилия, чтобы вовремя встречать атаки столь искусного мастера, как отец. Клинок под моим руководством шатался, хаотично взлетал и нырял вниз, когда должен был идти строго по диагонали. Сложнее всего мне давались увороты: вместо того, чтобы оценить свои ресурсы как недостаточные, а позицию — невыгодную, и, вследствие этого, отпрянуть, я, будто лунатик, наблюдала за зрелищными взмахами отцовской шпаги, даже когда она грозила отсечь мне руку.       «Ты поработала хорошо, но основную задачу не выполнила», — говорил отец в конце тренировки, и я, запыхавшаяся и мокрая от изворотливых прыжков, понимала: завтра меня ждёт то же самое. И послезавтра, если я снова не сумею изучить новый выпад.       Он давал мне безграничные попытки и никогда не называл неудавшиеся поражениями. Я училась жить по его идеологии, в которой не существовало проигрышей, а были лишь одни ступени, отделяющие тебя от желанной цели и отмеряющие пройденное расстояние. Предпочтение отдавалось устойчивому прогрессу, а не единичному слепому попаданию в финальную мишень.       Отец демонстрировал во владении шпагой изумительную находчивость, лёгкость и юркость, но был против бездумного копирования его стиля. Он предоставлял ответ на вопрос «Что?», но почти никогда не раскрывал «Как?». Он хотел, чтобы я научилась изобретать свой собственный стиль, помогающий мне решать поставленные передо мной задачи, крушить преграды. Наверное, потому отработка техники отражения определенной атаки часто занимала два дня.       К спасающему жизнь выводу о том, что переиграть малоуспешный бой можно, открыв в нём не подмеченные ранее детали, я пришла самостоятельно. Один удар я не могла отбить продолжительное время, пока не догадалась, что упускаю из расчёта тайминг.       Не можешь разгадать головоломку? Постарайся вычленить из общей массы ускользнувшие от твоего внимания фрагменты. Не видишь выхода из ситуации? Покопайся тщательно в её неподсвеченных нюансах.       Моя голова закипает, когда я пытаюсь сопоставить все карты, выданные мне для игры. Покидая лагерь, я неверно полагала, что борьба окончена. На самом же деле она только началась.       Я отрезана от внешнего мира, и это устраивает моих владельцев, но не меня. Мне катастрофически не хватает связей, которые могли бы вытащить меня из этого дома. Если наш родовой особняк был уютным укрытием от странного мира, то этот — унылая темница.       Должен быть какой-нибудь выход, но я его не замечаю. Что я вижу предельно чётко, так это длинный рыжий волос, приставший к белоснежной подушке в комнате Торпа-старшего. Я стряхиваю его на пол и стягиваю несвежую наволочку, кладу на край кровати. Так же оперативно срываю с тонкого одеяла нечистый пододеяльник. В лагере я прокручивала эту последовательность действий так часто, что она стала блеклым фоном для куда более активного мышления. На многострадальной простыне — несколько коротких закрученных волосков и светло-серые пятна. Я напоминаю себе, что визуализация — враг, и небрежно скатываю испачканное сукно в объемный шар. Набрасываю сверху пододеяльник и наволочки и выхожу из спальни.       Раздаётся настойчивый стук в дверь. Я спускаюсь на первый этаж и кидаю постельное бельё на паркет. Доступ на этот участок имеют только Торпы и садовник. Последний, хоть и колирует сегодня розы, не станет соваться в дом. Я для него — злейший бульдог. Неужели мои скучные будни наконец-то разбавят ухищрённые грабители?       Я распахиваю дверь и вижу на крыльце Вещь — самого пронырливого взломщика и самого толкового шифровальщика всех времён. Незамедлительно хватаю его и захлопываю дверь.       — Это ты! — подношу его к свету, чтобы убедиться в целостности и здоровье его кожи.       Он неуверенно шевелится, мягко намекая на свою потребность в большем личном пространстве. Ни одной царапины, даже старой. Безымянный палец туго обмотан красной нитью, вшитой в белый конверт, усеянный грязевыми разводами из-за непростого пути.       — Как ты меня нашёл?       Он ритмично постукивает перевязанным пальцем по моему запястью.       Я отвязываю плоский груз и бережно опускаю Вещь на подоконник. Одним махом вскрываю конверт и вынимаю сложенное пополам письмо. Корявым скачущим почерком выведено следующее послание:       «Уэнсдей готовься прокатиться с ветерком. Жди меня в четыре утра. Время дать дёру. Твои папа и мама пока за решеткой. Но это поправимо. Как раз работаем над этим. Дядя Фестер».       Я не могу сдержать улыбку радости. Аддамс снова выручает Аддамс. Как в старые добрые деньки, мы одни против всего мира. И мы обязательно победим.       Я прячу письмо в карман и обвожу топчущегося на одном месте Вещь серьёзным взглядом.       — Отсидишься до назначенного времени под моей кроватью. После обеда в особняк вернётся любознательный нормис, на глаза ему лучше не попадаться — может заподозрить неладное и забить тревогу.       Вещь обидчиво припадает к подоконнику, словно я намеренно истязаю его однообразием и скукой. Мы не виделись более полугода — а он всё такой же.       — Я знаю, как это трудно, но меня морили безынтересной рутиной на протяжении шести месяцев. Потерпи ради меня, и завтра ты сможешь заняться всем тем, что доставляет тебе удовольствие.       Он вяло приподнимается, ради приличия не соглашаясь со мной слишком охотно и быстро. Такой же гордый, как и был.