шёл прошлогодний снег

Город прорастает под кожей, пока веки тяжелеют и становится трудно смотреть. Кости ломает. Улица голыми ветками царапает кожу до ярких красных пятен на слепящем белом снегу. Воздух заставляет задыхаться и мылит глаза. Жёлтый свет от фонарей уродует чужие лица, он смазывает всё вокруг. Дворы повторяются из раза в раз. Из них нет выхода. Лёша чувствует, как в нём под толстой коркой льда пробивается зелёная трава. Прорастает сквозь тонкие кости рёбер, прорастает из-под заплывших век. Мелькают чужие квартиры. Он никогда не найдёт дом. Только смутно знакомые лица, тошнота, подступающая к горлу, и звонкий смех, пробивающийся сквозь иней на облезшей шпаклёвке потолка. Никто уже не помнит как это началось. В памяти только обрывки фраз, мелькающие машины, чужие прокуренные балконы и следы губ на шее, слова, жалобное лицо, чётко-очерченное противным зеленоватым светом, подъезды, слова, уступки, ногти по тонкой коже, слова, слова, слова Слова. Страшные, искренние, желчные, истеричные, тревожные. Обида, ненависть, тревога - всё это медленно проедает изнутри. Всё это туманит, заставляет хвататься за тёмную копну чужих волос, заставляет ударить. Один раз, второй, третий, до тех пор, пока в чужих глазах не появится хоть что-нибудь прежнее. У горла ком. Больно. Больно смотреть на то, как ему кровь перекрывает доступ к кислороду. У Лёши он перекрыт всегда, - пожалуйста, остановись. Давай поедем домой, всё будет как раньше, мы со всем справимся. Только прекрати, - жалобные всхлипы прекращаются. Тишина. Но в глазах снова ничего. ⁃ Я сегодня в окно пытался выйти. Лёш, я скоро умру, - голос даже не дрогнул. Только оскалились зубы, залитые алым. От первого вдоха, до последнего выдоха и сморщившиеся кожи от воды на чужих, усыпанных гематомами руках, Лёша думал, что он вывезет. Вовремя остановит, поможет со всем справиться. Лёша думал, что проследит. Но вот он молча наблюдает тем, что осталось от Санечки. Жалкое «ничего». Чужое лицо было прозрачным. Белым до пятен перед глазами. Он уже не вытащит его из прокуренного, холодного бетона чей-то квартиры. Он просто будет молча смотреть. Смотреть так часто, что белое пятно на шатающейся табуретке начнёт казаться собственным отражением. И не было жаль. Не было ничего. Не было ничего, глядя в провалившиеся, тёмные и пустые глаза. Не было ничего глядя на пожелтевшие зубы и ожоги язв на нёбах. Не было ничего, глядя на заживо гниющее тело в переполненной пустотой квартире. Он умирал, улыбаясь и долго смотря на Лёшу. Он не видел ничего. Лёша ничего не чувствовал. Окурки, слякоть с улицы, таблетки, перегар, запах гнили, это больше не вызывало ничего, кроме желчи на дне раковины. Он не помнит, когда в последний раз щемило внутри от безысходности, от чужих слов, слов о том, что спасать уже некого. Саша снова под чем-то. Смеётся, глядя в стену. Он понимает, что зима не закончится. Для них она последняя. ⁃ Мы никуда не поедем. Три месяца сливаются в одну пустую автотрассу. Всё скатывается в бед-трип. Ноги путаются, фонари смазываются, тело обмякло, пробивает дрожь. Здесь никогда не рассветает. Над головой пустота. От неё в треморе пальцы на прозрачных руках, и страх льётся холодной водой на морозе. Лёша должен идти. В руках море. Прожигает до костей и тревогой разрастается провалившийся в чёрную смолу пустоты горизонт. И снова никого. И снова всё повторится. И снова идёт снег. Прошлогодний.