Мое сердце у тебя в руках

Guilty or innocent My love is infinite, I'm giving it

Оно в нем с самого начала — с рождения — теплое мерное пламя, мягкое, доброе, будто пряный запах огненных цветков. Солнце целует его в нос, руки отца большие и пахнут землей, он подхватывает Дилюка и кружит над молодыми кустами винограда, а тот заливисто хохочет и дергает в воздухе чумазыми босыми ступнями. Он может смотреть на огонь часами — в камине, на фитилях свечей, в керосиновых лампах на воротах винокурни — горячий жар всегда дружелюбный, яркий, пляшущий, стоит протянуть руку, и он тут же покорно садится на ладонь, шепчет тайны и никогда не обижает. В первый раз отец пугается, дернувшись, и отбивает его руку, но затем все понимает и перестает волноваться. Огонь, кажется, повсюду — в солнечных зайчиках, скачущих по стенам, в огромной банке джема из закатников — оранжевого, душистого, у Дилюка слипаются пальцы и болит живот, но это все еще самое вкусное лакомство в мире — у тяжеловозных лошадей шерсть цвета заката, а бока у пиро-слаймов пухлые и упругие, главное — не надавливать слишком сильно. Рыба из Сидрового озера на вкус тоже как солнце — солоноватая, но такая жирная и вкусная. Аделинда смеется над его детским рисунком так заливисто, что ее волосы выбиваются из вечно приглаженной прически, и в этом тоже есть свой огненный шарм. Огонь очень любит Дилюка, и тот любит его в ответ. Однажды он находит в лесу за винокурней птенца сокола с перебитым крылом. Совсем крошечный, еще не оперившийся толком во взрослую шубку, он испуганно дрожит в его ладонях и дышит быстро-быстро, заполошно, но стоит Дилюку зашептать ему какие-то глупости — тут же успокаивается, доверчиво замерев, и только моргает круглыми, будто застывшее в янтаре солнце, золотыми глазами. Вместе с отцом Дилюк лечит ему крыло и кормит с рук вертлявыми жучками, и с той поры птица вечно следует за ним неукоснительно, отзываясь на свист и понимая без слов. Сокол будто чувствует адресата и относит письма и маленькие посылки Джинн и отцу на работу, всегда зная, где его ждет Дилюк, всегда находя дорогу назад к нему, словно заговоренный. В девять лет Дилюк ныряет с Кейей на спор с лодки за ракушками — дно глубоко, вода спокойная, жаркое лето печет им головы, и они плещутся на озере с самого утра. Кейя худой и все еще пугливо втягивает голову в плечи время от времени, но быстро заражается духом соперничества и ныряет снова и снова, пытаясь достать до разноцветных ракушек на дне, но каждый раз всплывает ни с чем. Дилюку от этого смешно и удивительно — он не давится кислородом и спокойно доплывает до дна, широко распахнув глаза и медленно перебирая ракушник среди песка, выискивая самые крупные и красивые раковины и камни, а потом спокойно всплывает. Отец смотрит на него долгим взглядом, подернутым непонятной усталостью, но ничего не говорит — только надевает на его мокрую встрепанную макушку широкую шляпу и просит показать найденные сокровища. Большую и синюю раковину Дилюк дарит Кейе — тот в своей мокрой черной повязке на глазу похож на странную большую птицу, попавшую под дождь, но получив подарок, улыбается так ярко, что Дилюк на секунду все же забывает как дышать. Отец, получив горсть речного янтаря, довольно фыркает и берет в руки весла, направляясь обратно к берегу, июль жаркий и громкий от птичьего гомона, теплый ветер спит в пышных зеленых кронах, впереди у Дилюка вся жизнь — удивительная, длинная-длинная, и он счастлив. Глаз бога падает ему на ладонь после очередной изматывающей тренировки, и он вспыхивает следом от восторженного трепета — теперь его внутренний огонь имеет выход, его можно не только чувствовать поющим под кожей, в сердце, но и управлять им — жгучая пестрая лента из пламени между его пальцев, искры повсюду и ощущение полета за плечами. Отец отчего-то не зовет ему учителя — тренирует сам, где-то неумело, где-то чересчур знающе, будто уже имел с этим дело раньше, и благодаря ему Дилюк подчиняет себе стихию за рекордные сроки — два месяца, и он уже приручает огромного огненного феникса, ревущую пламенную мощь, выжигающую кислород и траву на много метров вокруг. Огонь по-прежнему любит его — теперь еще более искренне, чем раньше, сжигая только одежду по невнимательности, но никогда не его самого. Поэтому Дилюк быстро запоминает главные правила — сдержанность и осмотрительность, ведь рядом с ним всегда Кейя, кобальтово-синий, внимательный, прохладный, и Дилюку никак нельзя обжигать его. Так ему шепчет сердце, пылкое, жадное, и Дилюк с ним абсолютно согласен. На рыцарской службе его умение обращаться с огнем называют бес-пре-це-дент-ным — Дилюк гордо чеканит слово по слогам в ухо Кейи на построениях и смеется, уткнувшись ему в плечо — уроки с мечом кажутся ему в сотню раз сложнее, чем со своей стихией, но достаточно лишь приложить все свое время и усилия — и у него получается, как и обычно, лучше всех. Кейя заплетает его непослушные волосы в косы по вечерам после отбоя и неизменно целует в лоб, желая спокойных снов — они спят в общей казарме среди таких же молодых рыцарей, но никто не говорит им и слова — однажды Дилюка разозлили так, что он от души пожелал обидчику сверзиться с коня, что и произошло буквально пятью минутами позже. Этот и еще несколько других случаев, сказанные от всего сердца слова, внимательный прищур красных глаз — и его привыкают слушать беспрекословно. Чуть позже у него случается короткий и странный разговор с отцом на эту тему — тот не ругает и не запрещает, только советует внимательно следить за своими желаниями и дарит несколько старых, пыльных книг. "Ничего не обещай сгоряча и храни сердце только у себя в груди," - Дилюку пятнадцать и он не совсем понимает смысл всего этого, лишь согласно кивая. По выходным возвращаясь вместе с Кейей на винокурню и прокрадываясь в его спальню каждую ночь, Дилюк лежит, оплетённый чужими руками и ногами, отгоняя от себя сон, и слушает синхронный стук их сердец, не чувствуя в этом неправильности. Все так, как должно, у любви алые лепестки роз, что хранят тайны, и, распускаясь, они не вянут, а становятся лишь прекрасней с каждым днем. *** Среди бесконечных правил и указаний Дилюк всегда помнит одно — Кейя не обладает стихиями, а значит, его нужно защищать в первую очередь. Кейя, кажется, не против — только иногда поджимает губы и отводит взгляд, но стоит Дилюку взять его за руку или поделиться своим ужином, как Кейя тут же дарит ему всю свою искренность в ответной улыбке, и все забывается. Полагаться на силу для Дилюка просто — объятый огнем меч режет воздух, будто нож — бумагу, а шебутное и вечно голодное до игр пламя несется следом рыжим слепящим хвостом, будто перья у феникса — так же послушно, плавно, смертоносно, но перед каждым ударом и взмахом Дилюк неизменно ищет глазами Кейю, чтобы ненароком не задеть. У огня на самом деле сотня применений — в факелах и кострах, каминах, на кончиках стрел, в горнах и жерновах металлолитейных мастерских, на разлитом по полу масле — он служит разным целям, плохим и хорошим, и Дилюк так горд своим, личным пламенем — оно служит только добру, следит за справедливостью и не несет горя. Только спасение, тепло и карающую неотвратимость при особой надобности, но, положа руку на сердце, Дилюк бы вечно поджигал фитили в свечах щелчком пальцев и помогал вдохнуть вторую жизнь в затухающий костер у путешественников, а не сжигал дотла очередной лагерь хиличурлов — жестокость не чужда ему, но после каждой подобной миссии Кейя хмурится и подолгу молчит, и Дилюк облегченно выдыхает только в штабе, сев за стол и пододвинув к себе сотню бесконечных отчетов. Они не говорят об этом: сколько бы Дилюк не пытался, спрашивая в лоб или неловко стараясь добраться до истины обходными путями, Кейя ускользает от правды, исчезая, будто тень в полдень, и Дилюку остается только тлеть, будто угли. Он знает, что отличается от других — молодую и задиристую Эмбер огонь вовсе не щадит, и она ходит вся в ожогах, вечно по неосторожности поджигая под собой траву на тренировках, отчего прыгает высоко-высоко, будто заяц, в попытке спасти очередную пару обуви. Джинн туго плетет косы и не носит юбок — ее ветер вечно стремится сбить с ног, и она долгие годы тренирует самую крепкую атакующую стойку из известных Дилюку, в конечном итоге достигнув мастерства настолько, что он сам не может сдвинуть ее с места даже ударом двуручника. Барбаре по сравнению с ними немного легче — она легко может высушить мокрую одежду и забрать влагу в ладони, но лечебные заклинания забирают у нее столько сил, что она часто мучается головными болями и спит между службами прямо на скамьях собора. Видя Эолу лишь мельком, Дилюк все равно может определить и ее цену владения большей силой — вечно надетые на руки перчатки и тут же замерзающие в лед напитки в руках, стоит только ей поддаться эмоциям, Дилюк сам несколько раз топит ей сидр в баре, помогая отцу на сменах, в ответ получая только кривую тонкую улыбку и глубокий синий взгляд. — А какую цену плачу я? — спрашивает он однажды у Кейи, лежа рядом с ним на крыше одной из смотровых башен, подстелив себе душистую мягкую солому и своровав с близко растущих к стене яблонь пару самых спелых плодов. Кейя в ответ смотрит удивленно, с прищуром, а потом со смехом целует куда-то в висок и продолжает рисовать на его раскрытой ладони круги и зигзаги, то и дело срываясь на обычные поглаживания кончиками пальцев. — Иногда цены не требуется, не счастливчик ли ты? — вместо обычного зрачка у Кейи — черная острая звезда, о края которой Дилюк уже давно привык не колоться и не резаться. Поэтому он привыкает не замечать и свою инаковость — то, как по полнолуниям кружит голову непонятный зов, тянущий в поля и леса, на волю, неспособность утонуть, поразительную покорность любых животных и птиц, взаимную любовь с огнем и то, как иногда старые, нечитаемые остальными тексты в старых книгах понятны и просты для него. В грозу молнии чертят дороги у него под кожей, черный цвет манит, а душистые луговые травы сами прыгают в ладони, стоит ему опустить руки, но на все это так просто закрывать глаза по одной простой причине — Дилюку и так достаточно. Большего не нужно — ему действительно хватает своих обязанностей в ордене, уроков с отцом, жара пламени вокруг себя, тяжести меча в ладонях, Кейи. Их привычного, родного, одного на двоих сердцебиения под ребрами. Спать с Кейей рядом, обнявшись, завтракать за столом в поместье или под отвесом скалы на очередном задании, разбирать документы или тренироваться, купаться по ночам в озерах и играть в снежки короткими зимами — самое счастливое в жизни Дилюка, любимое, драгоценное, и когда в ответ на первый заполошный поцелуй Кейя тихо смеется и целует в ответ, Дилюк понимает — вот дом для его души, очаг для его пламени, покой его уставшим рукам — после тренировок Кейя шутливо дует ему на лоб, сдувая прилипшие от пота волосы, и Дилюк готов подарить ему весь мир и себя в придачу. Но цена все же есть — об этом Дилюк узнает позже, после одной из неудачных вылазок, когда митачурл сносит Кейю своим шипастым щитом и ломает ему несколько ребер. Дилюк сжигает их всех — быстро, яростно, накрыв рвано дышащего Кейю собой, оглохнув на миг от тишины вместо привычного дробного стука, вторящего собственному сердцебиению, и от ужаса у него в руках оплавляется рукоять меча, выкованная из черной стали. Все следующие сутки он не смыкает глаз, сидя на шатком стуле рядом с его больничной койкой, немигающим взором глядя за окно — луна спеет на темном небосводе, пламя свечи дрожит, плавя воск, и тени скачут по стенам и потолку, зовя его, шепча, упрашивая, и в какой-то момент Дилюк забывается. Перед глазами встают хрупкие страницы пыльных книг, кривые буквы, складывающиеся в слова, тонкой вязью проникают в мысли, и вот он уже склоняется над бледным и таким родным лицом, бережно берет в свои ладони и шепчет, заклиная, просит от всего своего сердца, объятый искренним желанием защитить, не заботясь о последствиях. "Средь сплетений теней и снов даже с пробитой грудью ты будешь жив, даже без сердца будешь идти вперед" — Кейя хмурится во сне, тревожно ведет рукой по простыне в поиске ладони Дилюка, но тот уже не видит этого — у него пелена перед глазами и кровь идет носом, заливая грязную и выжженную форму, а в себя он приходит спустя три дня после самого Кейи. С того момента на каждый свой день рождения, ровно в полночь, где бы Дилюк не был, перед ним появляется алая чайная пара с витым золотым узором, полная душистого чабрецового чая, но он никогда не пьет из нее. Смысл этого понятен, но он не хочет принимать правила этой игры, как бы не звали в себя глубокие колодцы и не блестела призывно луна в круглых озерах, он выбирает отрицание, честную службу в ордене и Кейю, который теперь не падает даже после самых кровопролитных сражений. Пока Дилюк держит все под контролем, хаотичной магии не взять над ним верх — он чувствует ее жадное дыхание на своем затылке во время тренировок и погонь, слышит задорный смех в реве пламени, видит в сплетенных в венки цветах и колосьях, но это не подходит ему, это не нужно ему. Испытав на себе однажды и провалявшись в черном мареве трое суток, Дилюк окончательно решает быть в первую очередь человеком. Гордым сыном, счастливым возлюбленным, верным рыцарем, хорошим другом — и никем больше. Затем наступает его совершеннолетие, и тридцатого апреля, в ночь полной луны Дилюк вгоняет нож отцу в сердце, прекращая его агонию, вокруг тлеют обломки кареты и ревет где-то там, вдалеке, дракон, а он сидит в луже своей-чужой крови и плачет так громко, будто ему все еще семь лет. Мерзкий, смертоносный глаз порчи лежит поодаль, но даже так Дилюк ощущает его гнилую проклятую энергию, пропитавшую все вокруг, и ненавидит магию и бездну так сильно, что, знай он кого проклинать, пожелал бы создателю смерти, невзирая на цену. От шока и горя мысли в голове густеют, покрываясь болотной ряской, и, не пахни от Кейи так знакомо отчаянием и мятой, он бы замахнулся и на него, впав в оцепенение. Кейя опаздывает — и Дилюк не может поверить в это, не может принять, отчего-то это кажется настолько важным — Кейя всегда рядом, по правую руку, за спиной, и этот миг, пронесшийся мимо, который Дилюк встретил один и пережил один, потеряв отца, будущее, веру в орден, кажется самым ужасным, тем, чего попросту не могло случиться. То, что происходит дальше, Дилюк помнит фрагментарно и не полностью, сойдя с ума еще там, на дорожной развилке, когда отец вдруг вздрогнул и вскинул голову, вглядываясь вперед, а с крон ближайших деревьев с испуганными криками полетели вдруг в разные стороны сонные вороны. Кейя говорит с ним — но Дилюк слышит только гул ветра в пещерах над проклятой дорожной развилкой, Кейя плачет — но Дилюк видит только дождь, который смывает, наконец смывает с его собственных рук хоть какую-то часть крови, Кейя тянет к нему руку — и огонь внутри Дилюка впервые огрызается, ревет с яростной злобой, жаждой справедливости, луны совсем не видно из-за туч, в груди — больно и пусто, воздуха не хватает, паника подкатывает желчью в горле, и Дилюк начинает мыслить как загнанное животное со стрелой в боку — кусать в ответ и бежать — вот единственный выход, чтобы спасти себя и хоть что-то, что еще осталось. Он замахивается и бьет, выпуская огонь, все свое отчаяние, в мыслях тоже — пусто-пусто, будто в бочке из-под вина, дно поросло алыми всполохами концентрата, у Кейи перед лицом — ледяная белая звезда, острая, знакомая до боли, колется и режет как впервые, и единственное, чего Дилюк не позволяет себе — открыть рот и сказать слова. Знает — это подействует, сбудется, ведь нужно всего-то пожелать все самое плохое, но даже так, даже сейчас, когда под ребрами вырванная, кровоточащая дыра, Дилюк не хочет этого для Кейи. Потом он уходит, оставляя позади все доброе и светлое, случившееся с ним в той, старой жизни, закончившейся в тот миг, когда отец запер таверну после громкого праздника в честь дня рождения и велел кучеру подготовить карету. Прогнивший насквозь орден, свои наивные мечты и свет он тоже оставляет в Мондштадте, вспыхнув и перегорев, вложив алый глаз бога в обожженную ладонь Кейи, и пальцы у него бледные, перебитые, ледяные, а Дилюк уже ни во что не верит, не ждет и не планирует — остается только месть, навыки и тяжелый двуручник в руках. Глаз порчи он берет с собой — если сильно прищуриться и пожелать, от него вдаль, за горизонт ведет ядовито-сизая нить проклятой силы, и это уже больше похоже на верную дорогу. Магию он забирает следом. Она покорно спит, таясь где-то глубоко, вплетенная в кровь, и Дилюк решает не чураться пользоваться ею от случая к случаю. Цена в любом случае всегда не так уж и высока, и на первых порах это действительно спасает ему те остатки жизни, которые позволяют двигаться дальше и дышать, пусть и через раз. Но он почти ничего не умеет, поэтому вместо бесконечных злых слов он пользуется глазом порчи — тот не требует ничего взамен, уже взяв свою плату у отца, и Дилюку горько и гадостно до тошноты, но выбора нет.