Мое сердце у тебя в руках

Мир оказывается больше и страшнее, чем он всегда представлял, но Дилюку плевать. До Снежной, на Север, путь долог и тернист, сизая проклятая лента путается под ногами, уводя за горизонт, он спит в заброшенных лачугах и перебивается редкой и плохой едой, держась исключительно на силе упрямства и памяти натренированного на службе тела. Часто попадает в неприятности — одинокий путник может рассчитывать только на себя, спать вполглаза и никогда, никогда не расслабляться полностью, паранойя прорастает в нем, стирая, вытачивая из него что-то новое, более жестокое и безжалостное, что-то, что он сам раньше старался обходить стороной с показательным неодобрением. Другие страны, другие люди — он все чаще и чаще выбирает без выбора, туша в себе остатки человечности, потому что иначе ему попросту не выжить. Цель горит впереди ясным проклятым огнем, и он готов жечься об него столько, сколько потребуется. «Ведьмы не горят и не тонут», — так пишут в книгах, шепчутся в лунные ночи, так поучительно сообщает Дилюк незадачливому охотнику за сокровищами, решившему утопить его в бочке с водой для лошадей на одном из постоялых дворов. Опешивший было в первые секунды нападения, Дилюк быстро расслабляется в чужих руках спустя положенную минуту с небольшим и даже разжимает пальцы на ноже, чтобы потом хмуро взглянуть в побледневшее лицо, взять за волосы и поменяться с нападавшим местами. Тот покорно тонет, выхлебав с ведро воды, а Дилюк потом еще сутки резко дергает головой — вода залила все уши, и теперь он слышит мир приглушенно, будто рыбка в аквариуме, видит опасность даже там, где ее нет, и продолжает свой путь по головам. Дилюк не гордится этим. Истратив большую часть денег в первый же месяц путешествий, остальное отдав или потеряв в неравных сражениях, он чаще хитрит и действует бесчестно, продолжая полагаться в основном на силу. Без связей добыча информации превращается в долгое, многодневное испытание, которое приводит его в самые невероятно пугающие места и ситуации: заброшенные храмы, развалины, покинутые лагеря, забытые деревни, прокуренные трактиры, в которых он с подозрением смотрит даже в свеженалитую кружку сидра, которую бармен наполняет при нем. Дилюк подслушивает, врет, покупает, обменивает, выпытывает имена и координаты, его обманывают, запоминают его лицо и редкий цвет волос, перестают пускать на порог таверн и постоялых домов, осень, увядая, умирает в зиму. Без глаза бога ему холодно, холодно, холодно и тревожно, за спиной больше нет вечно готового подставить плечо и подарить чувство светлого спокойствия Кейи, он один, будто луна на небосводе, убывающая все быстрее и быстрее, но сил думать о том, что случится, когда даже тонкая белая полоска серпа скроется в черноте, у Дилюка не остается. К середине зимы он наконец пересекает границу со Снежной — истрепанный, злой, вечно раненый, голодный и вымотанный до трясущихся рук, он постепенно начинает разговаривать с собственным отражением в замерзших водоемах и больше не прогоняет от себя тени. Те сидят вместе с ним у одинокого костра, пока он греет ладони в пламени, сбивают толстые шапки снега с еловых веток и смотрят, не моргая, сквозь диковинные рисунки на стволах берез. Что-то во всем этом не так, но Дилюк никак не может понять, что именно — он медленно продвигается вперед, тлея, ест и спит под бесконечно темным небом и смотрит на незнакомые, далекие звезды. Вокруг его стоянок снег таит в себе десятки чужих следов, в воздухе пахнет стылой смертью, луна наконец вновь зреет, полнея. Шепот магии становится все громче — приближается очередное полнолуние, его глаза почти привыкли к темноте вокруг, а потом он вдруг задумывается и не может вспомнить, когда в последний раз видел свет солнца. Тут же на ум приходят обрывочные беседы сонных часовых у очередного фатуйского лагеря, от которого Дилюк не оставил даже крови на снегу — молодые парни обсуждали перевод в другой лагерь с рассветом, уточнив, что жить до него еще около трех месяцев. Дальше Дилюк уже не слышал, и до рассвета часовые не дожили — как рисковал не дождаться его и сам Дилюк, потому что магия сильнее именно ночью, а здесь, на чужой земле, ему не за что держаться и не на что опереться, чтобы не потерять себя. Следов в снегу становится все больше, круг сужается, испуганный сокол успевает взлететь с его вытянутой руки в последний миг перед тем, как его берут в плен фатуйские ищейки, и, обессилев, на этот раз Дилюк решает на время сдаться. Кейя в свое время учил его говорить правильные слова в правильное время, поэтому Дилюк громко рычит при виде огня, отшатывается от воды и тянется в сторону морозных копий, путая своих пленителей, будто заяц — следы. У него отбирают все вещи и заковывают в цепи, сажают в обнесенный частоколом сарай и оставляют на стенах столько факелов, что ему вечно дурно от духоты и не хватает свежего воздуха. Допросы не являются большой проблемой — он отбивается, притворяясь, что захлебывается, когда его топят в ведре, не позволяет огню коснуться себя, чтобы не раскрыть ложь, и рассказывает то, что узнал и уже успел проверить, ненужное и неважное. На пятый день он до смерти душит одного из своих конвоиров, перекинув ему через шею цепь, сковывающую руки, зло шипя ему проклятья так, чтобы все вокруг услышали: "Я забираю твой воздух себе" Фатуйцы, злые и вымотанные бесконечной ледяной ночью вокруг, решают казнить его с особой жестокостью, быстро соорудив из бревен огромное костровище. Придерживаясь своего образа, Дилюк отбивается до самого конца, пока на солому под его ногами не бросают факел, а пламя внутри довольно урчит от встречи с пламенем снаружи. И он горит. Это упоительно и освобождающе — не только для поплавленных слишком жарким огнем цепей, но и для самого Дилюка — он, наконец, согревается полностью, с головы до ног, жар лижет кожу, вспыхивая в волосах, крадет дыхание, целует шею, щеки, скулы, лоб, Дилюк довольно прикрывает глаза, вспоминая совсем иные прикосновения. Местами робкие, тягучие, с Кейей у него все случилось впервые, и учились они друг на друге, где-то со смехом, а где-то с удивленными вздохами, и каждое открытие дарило наслаждение и счастье. Бушующее пламя больше похоже на страсть — жадную, ревущую, Дилюк выжидает момент и быстро поднимается с колен, вырывая из земли широкое тлеющее полено, и ничто в мире не способно затушить его в этот сладкий миг чистой ярости. Впервые за последние месяцы сердце в груди бьется громко, часто, но отчего-то в чужом, чуждом ритме, но он не обращает на это внимания. Освободившись и уничтожив лагерь, Дилюк двигается дальше уже с более ясной головой. От этого не становится проще: раньше полагаясь в основном на инстинкты, теперь он подолгу продумывает следующий шаг и действует осмотрительнее. Следов на снегу становится меньше, весна все ближе, а во снах вместо гулкой темноты он все чаще и чаще видит Кейю. Фрагменты того самого дождливого вечера всплывают внутри его разума, словно мертвая рыба в отравленном озере. Чужой золотой зрачок на фоне необъятной черноты видится чаще других — расширенный в испуге, ясный, будто выловленная со дна россыпь янтаря, Дилюку хочется рассмотреть его на солнце, не отводя взгляда, а еще хочется, чтобы Кейя смотрел так же в ответ — уже без страха, без повязки и страшных секретов между ними, но до этого еще так далеко. Эти воспоминания поражают его поначалу — он так долго мечтал увидеть, что таит Кейя там, под повязкой, чтобы в итоге пропустить этот момент в череде безумных событий и собственного помешательства. Узнать, не осознавая, всего на миг, что и Кейя хранит в себе что-то огненное с самого рождения, но разгадать многим позже. По первой мысль об этом вызывает только отрицание, но потом, сидя у очередного крохотного костерка в полном одиночестве, Дилюк находит в этом что-то глубоко романтичное. Пусть и не он сам причина этих завораживающих цветов, черно-огненных, драгоценных, их идеальное сочетание — одно для них двоих. И теперь, когда он знает, новые детали образа поразительно идут Кейе, и думая про себя об этом, Дилюк смиренно ощущает привычный трепет где-то глубоко под ребрами. По ощущениям это похоже на первые паводки по весне — он тает вместе с природой вокруг себя, старый бурый снег оседает, питая землю, морозы отступают, а улетевший еще до плена сокол возвращается вдруг с короткой запиской. Этот шифр они придумывали вместе еще на первых годах обучения, вдруг заинтересовавшись историями про иностранных шпионов из выпусков газет, Кейя поразительно быстро придумал символы, разработал целую таблицу и нужные ключи для расшифровки, и учить новые слова вместе с несколькими другими языками тогда доставляло Дилюку страшное удовольствие. Это была очередная их тайна — одна на двоих, как и общий тайник со сладостями в одной из пустых бочек в самом темном углу подвала, особая система перестукиваний, привычка Дилюка класть руку Кейе на затылок, защищая, когда тот спускался в бесчисленные винные погреба, и хитрый взгляд Кейи, когда тот незаметно воровал с его тарелки всю морковку на обедах, помня о том, как Дилюк ее ненавидит. "Эрох больше не капитан", — знакомый до боли почерк вызывает такую бурю эмоций, что Дилюк берет перерыв на полдня просто чтобы вспомнить, как дышать без сиплого хрипа. Ему жарко — почти впервые после ухода, если не считать того приятного сожжения, но жарко совсем иначе. "Недавно на миссии меня проткнули мечом насквозь, я не дышал сутки, но почему-то выжил", — сердце, забытое где-то там, в Мондштадте, сбивается с ритма и вместо крови теперь качает встревоженную магму. Дилюк вскидывает голову и смотрит на бурый, грязный горизонт, по-прежнему не желающий пускать солнце на небосвод, хмурит брови, но проклятая ядовито-сизая нить ведет абсолютно в другую сторону, и он вновь опускает взгляд на измятый листок, поглаживая буквы пальцами. "Спасибо, душа моя", — Кейя, кажется, разгадал то, что Дилюк сделал с ними обоими, первее его самого, и от понимания Дилюку смешно и грустно одновременно. Потому что разгадав, Кейя принял это безоговорочно, как и всегда, а Дилюк в силу своей горячности чуть не сжег все мосты. Ответ он отсылает в тот же день, чудом найдя целый клочок бумаги и обломанный карандаш в рюкзаке, это, кажется, один из старых чертежей очередного оборудования фатуев, и на его обрывке Дилюк умещает всего два слова, бесконечно важных и пламенных, которые так мечтает сейчас прошептать Кейе лично: "Береги себя" *** Он обещает себе идти вперед, пока не настанет рассвет — и солнце наконец всходит, возвращаясь на небосвод, ночь отступает, оставляя в себе черное марево помешательства и длинный кровавый след, что тянется за ним долгие, бесконечные мили. Одичавший, Дилюк заново учится доверять не только самому себе, отпускает от себя тени и разговаривает с встречающимися на пути людьми не через сжатые зубы. Снежнянцы кажутся нелюдимыми и холодными только на первый взгляд — стоит только проявить к ним доброту в ответ, как они расцветают, распускаясь, будто первые весенние цветы. Выловив шкодного крикливого ребенка из бурной реки и вернув перепуганным старикам, воспитывающим его, обратно в деревню, Дилюк на целый месяц получает кров и возможность наконец выспаться без страха быть заколотым или съеденным дикими животными во сне. Ему выделяют крохотную комнатку в старом, но добротно сбитом домишке с огромной, жаркой печью, но над входной дверью прибита металлическая подкова, отчего у Дилюка страшно болит голова и трясутся руки, поэтому большую часть времени он проводит в пристройке. Забравшись на второй этаж, среди тюков душистого сена и танцующей в лучах солнца мелкой пыли он точит ножи, штопает изодранную одежду и старательно ни о чем не думает: разогнавшись, будто спущенный со скалы камень, он обязан остановиться и замереть на время, чтобы прийти в себя. Постепенно его раны заживают, от жаркого майского солнца лицо покрывается веснушками, а вертлявые, желтые, будто спелые закатники, цыплята отчего-то считают его спутанные распущенные волосы лучшим местом для сна. Починив покосившийся забор и нарубив дров больше, чем в себя вмещает поленница, Дилюк собирается в дорогу. Старики крепко обнимают его, прощаясь, вертлявый малыш улыбается щербатой улыбкой, и, подумав, Дилюк отрезает прядь своих красных волос, завязывая крепкими узлами на калитку — он не знает, почему и зачем, руки действуют быстрее разума, но отчего-то это кажется правильным. Уходя, он знает, что больше никогда не вернется, но все равно обещает сохранить это в своей памяти — его первый светлый миг в этой огромной, странной стране, в которой у каждого второго серые глаза, а язык, сколько бы он не учил его в детстве, все равно полон непонятных заковыристых слов. Ядовито-сизая нить, петляя, ведет его не напрямую — об этом Дилюк догадывается достаточно быстро. Прежде чем попасть в руки его отцу, глаз порчи побывал в сотне мест, сменил десятки рук, и теперь Дилюк повторяет этот путь обратно, постепенно приближаясь к цели. Уничтожая встречающиеся на пути лагеря Фатуев и срывая их поставки, взрывая базы и умудряясь в одиночку спалить даже один крохотный завод, Дилюк привлекает к себе все больше и больше внимания. К его удивлению, оно не всегда плохое — все чаще в тавернах на его фальшивое имя оказывается уже оплаченная комната, а в часовнях, где неизменно обитают элементальные целители, ему оказывают быструю и качественную помощь, не требуя платы взамен. Но сколько бы Дилюк не искал встречи со своим новым покровителем, тот продолжает держаться в тени. Лето проносится мимо него, вместе с дождями обещая возвращение долгой ночи, но отчасти Дилюк рад и этому — бесконечное солнце на небосводе постепенно начинает сводить его с ума. Как и в постоянной тьме, чувство времени стирается, дни сливаются в один бесконечный, длинный и наполненный борьбой, бегом и наблюдениями миг, который хочется забыть, проснувшись однажды в своей старой мягкой кровати с теплым сопящим Кейей под боком, синий всполох волос которого Дилюк видит во всех бурных речках, ярких местных платьях и полянах, поросших васильками. Он страшно скучает по Кейе и по своему собственному сердцу, оставленному в объятьях ребер чужой грудной клетки там, в Мондштадте. Сам Кейя тоже явно не сидит на месте — в груди то и дело ухает, накатывая то страхом, то восторгом, кожу колет эфемерными ранениями, далекими, случающимися не с ним, по утрам во рту вяжет от похмелья, а глубокими ночами тоска накатывает с такой силой, что хочется выть. Но Дилюк ни на что бы не променял эти знания — они позволяют быть хоть как-то рядом, пусть и не вместе, заменяют тоскующему внутри пламени отсутствие глаза бога и мотивируют двигаться дальше. Ввязавшись в эту историю, сам для себя решив выбрать миссию, Дилюк понимает также, что рано или поздно она подойдет к концу. И он сможет вернуться, не коря себя больше за произошедшее. "Осторожно, начинается снегопад", — сокол приносит ему очередную записку с шифром, и Дилюк с сожалением сжигает ее, боясь дать Фатуям подсказки о своих слабостях. За ним продолжается охота. Чуть поодаль, след в след за ним постоянно следует кто-то, то приближаясь, позволяя разглядеть шевроны синей фатуйской формы, то таясь в тени, но никогда не оставляя в покое. Дилюк находит и взрывает второй завод по производству глаз порчи. Наступает зима. Солнца больше нет. С момента его ухода из Мондштадта проходит уже полтора года. Дилюк с удивлением смотрит на потрепанный календарь в очередном полутемном трактире, в который он забредает, чтобы спастись от метели, а потом долго вглядывается в свое отражение в крохотном зеркальце над стойкой: сгорбленный, пытающийся уйти в тень как можно сильнее, с запавшими тусклыми алыми глазами и отросшей щетиной, одетый в снятую с очередного убитого фатуйца добротную теплую шубу, он сам себе кажется на десяток лет старше и таким же уставшим. Быстрые мгновения светлых дней, что случались с ним за время путешествия не так часто, улетают, подхваченные вьюгой. Магия внутри клокочет, подпитываясь усталостью и постоянной паранойей, он вспоминает о ней от случая к случаю, по-прежнему боясь использовать, но чем чернее становятся ночи, тем сильнее его преследует потребность согреться вновь. Пар над алым чайным сервизом, все так же появляющимся каждое полнолуние, вьется чудными незнакомыми символами. Реальность плывет, мерцая звездами в высоком, безответном небе, вокруг Дилюка крохотные деревушки, высокие горы, дремучие, глухие леса, волчьи стаи, заячьи норы, алые всполохи рябины на тонких сухих ветвях. Отражаясь в бесконечных серых глазах незнакомцев и представляясь им очередным придуманным именем, Дилюк уже и не знает, кто он на самом деле. Он отчетливо помнит только кем он был: гордым сыном, счастливым возлюбленным, верным рыцарем, хорошим другом. Теперь же он может перерубить человека одним взмахом тяжелого меча и мастерски расставляет ловушки в лесах, пряча их под снегом, по волчьему вою научился определять размер стаи и может не есть около трех дней, не теряя при этом сознания. Время от времени сокол приносит ему все новые и новые записки, на которые он отвечает скупо и кратко: не потому что боится раскрыть себя или как-то навредить Кейе, а потому что ему нечего рассказать. Разглаживая на колене тонкие полоски бумаги и вчитываясь в шифр, чтобы запомнить перед тем, как сжечь, Дилюк потом долго носит пепел в карманах просто для того, чтобы случившейся переписке было хоть какое-то подтверждение. В первую зиму ему несколько месяцев чудилось, будто кто-то спит с ним рядом и плетет ему косы родными тонкими смуглыми пальцами, от чего он постоянно подскакивал встрепанный и еще более уставший. Этой зимой полнолуние сводит его с ума иначе — он сомневается в каждом шаге и отчего-то решает, будто выдумал для себя магию, свою инаковость и особенность, перестает обращать на своего сокола внимание и наконец заводит дружбу с тенями. От усталости и вечного холода он постепенно леденеет, смерзаясь во что-то одичавшее, бесконечно одинокое, злое и яростное, и единственное, что все еще согревает его в пути, это сердце, мерно и упрямо бьющееся в груди. Сердце тоже, как и он сам, тоскует, болит и жаждет огня, ждет его, где-то там, невыразимо далеко, в краю вечных теплых ветров, и иногда Дилюку страшно думать о том, примут ли его обратно.