Брюс Ли может

Это было на исходе Кащеевского срока, Вова больше не скучал, вспоминал о нем не часто, да и смена декораций Вову сильно отвлекла. Пролетели выпускные экзамены, начался институт. За столиком в Юлдызе отец впервые налил ему рюмку. Вова с наслаждением отказался, и в секунду как будто вырос вдвое выше него, неловкого и размякшего. Теперь Вова был взрослым, официально. Он не понимал до конца, что это значит, и смертельно боялся, что другие заметят, разобраться было необходимо, и разобраться нужно было как можно скорее. Кащей остался в детстве: там, где Вова мерил им все на свете – свой спортивный прогресс, движение в Универсаме, свою смелость, свою смекалку, свое будущее и настоящее. Но ни в будущем, ни в настоящем на Кащея больше оглядываться стало нельзя. Вова попал в мир, где Кащей никогда не бывал – и, скорее всего, потерялся бы. На короткий момент, показалось, что и пацаны остались вместе с ним, за бортом. Вова еще заходил в качалку, выпивал иногда с Сивухой по старой памяти, учил скорлупу держать удар, но раз за разом ловил себя на том, что не рискует открывать рот. Не потому, что ссыкотно, а потому, что дико. Вот пацаны рассказывают, как кто попиздился, как тачку разбили Лехе Мельнице с Кинопленки, как за раз Мишке Комару выстегнуло три передних зуба, как спиздили бак с квасом и спрятали под брезентом в парке, пока ремонт в летнем павике, но из-за ментов забрать не смогли, пока к хуям все не скисло, как угнали автобус на Пушкина и как стрясли семь рублей с залетных питерских. Что на это ответишь? А мы в Польшу едем на соревнования, а приехал вискарь импортный, а отец обещал купить тачку, если Вова сдаст на права и закончит год без троек, и батины коллеги, встречая его на праздниках, теперь Вову называли не иначе, как наследником, а в институте препод по научному коммунизму приглашал к себе в высотку на Ленина, и показывал в кабинете, небывало пахнущем табаком для трубки, дедовы трофеи гражданской войны, и знакомил с дочкой, а та вплыла к ним, как королева, и никогда у девчат с района Вова не видел такой осанки и такой сытой, породистой красоты, когда нечего прятать и нечего продавать, а можно смело шагать босиком по облакам. Купил ей Красную Москву, она поблагодарила, но аккуратно предупредила, что у нее французские, и Красная Москва от щедрот была отдана подружке попроще. Королеву звали Ира Громова, и под Новый Год она позвала его на дачу, «с компанией». Вова согласился, чувствуя настойчивую потребность заполнить пустоту. В новом мире друзей у него пока не было. Он хотел думать, что все дело в боксе, что нагрузка большая, что нет времени, что все успеется, - но инстинктивно чувствовал немое, необъяснимое сопротивление. Для своих он почти стал чужим. Своим среди чужих стать не получалось. Приглашение он воспринял с радостным облегчением, изо всех сил старался пригасить лишние восторги, чтоб не выглядеть лохом, но от праздников ждал многого. Тут была вторая проблема. Сивуха крутил любовь с девчонкой, которая с детства жила этажом ниже и которую он спас в итоге от отбитого урода из группировки Тукаевских, известного любовью вывозить девушек в сторону Левченко и там в промзоне ломать им челюсть. Вовин возраст постепенно обрастал подружками, они менялись, но тут и там Вова налетал на старых корешей, гордо ходивших с девушками. Катались на дискотеку в ДК Крупской зимой, и летом – на танцплощадку в парке Горького. Когда не пиздились с разбега, Вова легко приглашал девчонок на танец и видел, что нравится. Ему это льстило, среди пацанов у него была репутация, считалось, что он Умеет и Могет, и у него даже спрашивали совета. Никто не знал, какого сокрушительного напряжения воли и какого унизительного нервяка ему это стоило. На выпускном Камилла Рувимова, глотнув припрятанного сладкого вина, сама взяла его за руку и отвела на медляк. А потом она его поцеловала. Близость ее тела, вязкое чувство слитности, играл в детстве с магнитами, растаскивая их в разные стороны, и чувствовал упрямое притяжение под пальцами. Неназываемая, нечеловеческая сила, от которой ему нечем было заслониться. Шелест влажных листьев в темном сквере за школой и недобрая, больная, лукавая ночь, полная смутных теней. Скрип чехословацкой тахты и короткие, задавленные отцовские стоны, похожие на икоту, за стенкой. Мучительные минуты утром в ванной, когда выкручивал кран до упора и убеждал себя, что его самого не будет слышно, пока Диляра готовила завтрак. Крупные капли воды у Кащея на ресницах и его пустой, прямой взгляд, начисто лишенный стыда и волнения. Вова оцепенел, но продолжал на автомате качаться под медляк, хотя перед глазами стало темно. Из зала вышел с трудом. Потом его вырвало. Позже, нарочно старался думать о запахе сладкого вина, о Камилкиных губах, о ее мягкой груди под сатиновой блузкой, когда тело брало свое и без дрочки было не обойтись, но ничего не выходило. Наоборот. Воспоминания, от которых он всеми силами пытался избавиться, въелись намертво, перепачкав и изуродовав его первый поцелуй. Тело не переучивалось, лихорадка засела в костях, мама в детстве читала ему Конан Дойля, когда он болел, и, лежа под колючим шерстяным одеялом, Вова представлял себе, что погибает вместе с каторжниками на малярийных болотах в сердце далекой, пестрой Индии, среди диких зверей и сказочных цветов, глотая ядовитый, густой и сладкий воздух, полный медленной смерти. Теперь он не мог изгнать ее из себя. Пацанов, когда пошли рассказы, как и где кому перепало, сурово осаживал: - Ладно языком чесать. Пацаны с чистыми должны ходить, а про женщину трепаться – самому ее пачкать, это для двоих. С подходом угадал: тут как на ринге, главное было вырвать инициативу при атаке. Его уважали. Под него строились. Но Вова знал, что внутри него – сломанные детали, и долго он на них не протянет. Он брал разряд. Брал крупный вес. Наконец взял золотую медаль. Он убеждал себя, что если сделает достаточно подходов, однажды он возьмет женщину, он справится. Не выходило. Целовался не часто. Дальше пойти не мог. В конце концов, сказал себе, что не встречал пока стоящей девчонки. Ирка была стоящей девчонкой, золотой медалью. И он отчаянно надеялся, что она его починит, она исправит все, что в нем было нарушено, расщеплено, и больше он не будет проваливаться в горячий – болотный – запах душевой, в день, когда погасло солнце. Договорились на пятичасовую, перед электричкой хотел сгонять за бутылкой, Марат увязался с ним, клянчил шоколад, Вова помучил его слегка для порядка, но, конечно, поддался, бежали на перегонки, кто последний до универсама – тот лох, и вдруг, за трансформаторной будкой, Вова увидел брошенную кучу тряпья. Не сразу понял, что это человек. А потом, притормозив, разглядел, что это Кащеев батя. - Погоди-ка… - Да чо те этот алкаш, пошли – Дал Марату затрещину. Он в полной растерянности уставился на Вову. Вова знал, что играет, но, конечно, не показал. - Это человек лежит, между прочим. На нашей улице. Чо мы, мимо пройдем? Умирать его бросим по сути, чтоб он замерз здесь? Так, по-твоему, поступают? Марат смутился и, пристыженно глядя под ноги, замотал головой. Первым полез поднимать. Вове было брезгливо трогать грязную куртку, от тела несло мочой и перегаром, но Вова хотел знать, что Вова позаботился о бате Кащея – когда Кащей не позаботился, Кащей уехал по хуйне, и теперь Вова за него делал, как правильно, Вова перерос его и победил, в том, в чем Кащей сравнять счет уже не сможет. А раз Вова теперь взрослый и сильный, значит, теперь все будет по-другому, теперь он справится, и о порабощающей, тошнотворной беспомощности можно будет забыть. Затащили тело в подъезд, подняли на третий этаж. Вова нашарил в кармане куртки ключи. В квартире все выстыло от распахнутого окна, но горький запах лежалого мусора не уходил. Марат брезгливо дернулся за порог: по полу полз таракан. Вова не решился почему-то открывать дверь в комнату и поволок тело к табурету. Посадил. И тогда Кащеев батя открыл глаза. Отчетливо, как наяву, Вова услышал за спиной наигранно-испуганный голос: - Бать, ты чего? Какой пацан, тут нет никого. Бать, врача может? Отец Кащея смотрел на него в упор, и измученные глаза алкоголика, вода на льду, слезы на воспаленных веках заставили Вову застыть на месте. - …мальчик. Сказал ему, как будто признаваясь в большом проступке: - Я тут. Я здесь. Глаза моргнули. Слеза скатилась в неухоженную серую бороду. - Ты кто? - Вова. - А где мой мальчик? «Мой мальчик» чалился в Казахстане, отказавшись от УДО, эта новость наделала в районе большого шума, и пацаны вроде как им гордились, а Вова сжимал покрепче зубы, чтоб не сказать лишнего, и молотил грушу, чтоб выпустить едкую, злую боль. Что и кому он доказывал, идиот, видел Вова ту шапку, вместе были на кипише, неужели этот дешевый понт стоил того, чтоб исчезнуть с карты и умереть на пять лет, пока все остальные движутся – не могут не двигаться – дальше. - Он вернется. Скоро. Не сразу понял, что мокрые воспаленные глаза уже смотрят мимо. Молча вышли из квартиры, шел впереди, чтобы Марат не видел его лица. На электричку опоздал и ехал один, в семь, уже в полной темноте. Спрыгнув на станции посреди черного леса, вдруг почувствовал, что стало легче дышать. Новое царство-государство, новые люди, новая жизнь, нетронутый снег под ногами, ни одного следа, пошел на золотые, чистые огни деревни, юный и легкий, безмятежный, как будто не о чем было помнить и не о ком жалеть. Когда добрался, все уже были порядочно пьяны. Распахнулась дверь, из-за нее волной нахлынул смех, и свет, и радость, французские духи и Ирины кудри. Кудри были хороши. Она улыбалась. - Володя! А я боялась, уже не приедешь. Сбивала с него снег, коснулась его волос: и было видно, что ждала. А потом Вова услышал голос из кухни: - А он занят был, я его видел. Вове налили штрафную, Ира обнимала за шею. Вова вошел, кивнул девчонкам, поздоровался с парнями за руку: но тот, что подал голос, руку подавать не стал. - Тащил какого-то алкаша помойного. Это что, отец твой? - По-моему, ты знаешь, кто мой отец. - Да? - Да. По-моему, твой не обрадуется, что ты его хамить пытаешься. Вова не помнил, как звали парня – то ли Костя, то ли Коля, может, Лева, - но у его отца была фамилия Тареев, и он был главой производства на Оргсинтезе. - А я все думал, что ошибся. - Не ошибся. Из уважения к Ире, Вова второй раз протянул руку: - Владимир Суворов. - Гопник ты помойный. Вову прошиб озноб. Почувствовал, как подобрался, точно перед дракой. Если бы не девчонки, уже всадил бы ему в зубы. Ладонь сжалась в кулак. - Петя! - Ирка, я тебе удивляюсь. Выберешь, чего попаганей. - Поменяй тон, пожалуйста, это мой друг. - Какой он тебе друг, он группировщик с Универсама, с дыркой в голове, за кошельком следи внимательно. - Если у тебя ко мне разговор, можем выйти, пообщаться. - Слышала? Шпана блатная, как есть. - Да с чего ты взял – - Шпана и блатные – это люди разные, ты так себе, я смотрю, разбираешься. - Ну вот. - Петя! - А я тебе скажу, с чего я взял. Подняв светлую челку, он показал шрам на лбу. И Вова его не вспомнил. Но вспомнил его рассказ. - Помнишь, ты меня в гардеробе нашла и кровь вытирала? Это была веселая осень. Последняя осень, перед тем, как Кащея забрали. В Казань приехала Машина Времени. Вова мучительно выбирал, сходить на концерт – или на месилово у ДК Комсомола перед концертом. Месилово вышло отличное, Вове чуть не сломали нос, но первобытное, невероятное чувство пустоты и покоя поглотило его, как будто он залег на дно мирового океана, и волны бушевали высоко над ним, а он был всесилен и неуязвим. Потом, удирая от ментов, нырнули в черный ход. Стояли в темном, протухшем коридоре, но через стену шел бас, и можно было потрогать музыку рукой: потрогать волны мирового океана. Той осенью была отдельная забава ловить и резать челкарей, украл у Диляры ножницы, изо всех сил вместе с ней искал потом по всей квартире, куда пропали. Обычно просто отрезали пару прядей, но у Французской гимназии чушпан рванулся из рук – и нож, которым Кащей хотел ему срезать золотой, девчоночий локон, чирканул по лбу. Чушпан заорал, Кащей крикнул: - Атас! Увидев в конце улицы окодовца, и Вова бросил чушпана отдыхать в листиках, а в подворотне понял, что на руках осталась кровь, и не знал, чем ее стирать. - Ты по-моему перепутал, дружище. - Не перепутал. - Но я тебя прощаю. Тяжело, наверно, со школы с собой таскать возок обидок. Ир. Я поеду – не люблю быть там, где мне не рады. Вышел, не оглядываясь, не колеблясь, как учили. Видел, что ему не верят. От этого недоверия было паршиво, накрыло орущее, саднящее чувство несправедливости. Откуда им было знать, что он врал. Чем это чмошник с блондинистой челкой был лучше него. Кто из них видел, как там сложилось. Ну срезали ему патлы, ну что с того? Ныть теперь при девчонках? Сказать ему «извини, пожалуйста?». Шел, не оглядываясь. Кажется, его звали, не проверял. Электричек долго не было, околевал на перроне, выхлебал в одно рыло всю подарочную бутылку, а звезды светили ярко, как нарисованные, и на секунду в голове мелькнуло: если сейчас Кащей смотрит на те же звезды – хуй знает, в окошко камеры, - он Вову услышит. Услышит, что Вова взял бы за радость пить с ним на двоих из горла, а не с этими мажорными рылами. Они братья, если подумать. Они до сих пор братья. Никто никогда не поймет их так, с той стороны – мирового океана. На следующий день, проспавшись и оклемавшись, достал заначку из стипендии, купил продуктов и понес в квартиру на третьем этаже. Еще не позвонив в дверь, услышал гитару. Постучал. Музыка лилась, не умолкая. Когда закончилось «Ваша величество, женщина» Окуждавы, Вова постучал снова. - Открыто! Вошел. Мусором больше не пахло. - Виноват, пришел нежданно. Вы меня не помните? Кащеев батя повернулся к нему от стола. Гитару не выпустил. - Ты вчера здесь был. Вова кивнул. - Зачем? Пока Вова подбирал слова, чтоб дело не кончилось обидой, Кащеев батя добавил: - Околеть не дал? Так что ли? Я до дома не дошел? На всякий случай, Вова признался: - Мы друзья, с вашим сыном. - Нет у него друзей. Кащеев батя женился поздно, это Вова слышал. Ему было восемнадцать в сорок первом, и он добровольцем двинул в военком. В сорок третьем его наконец призвали. На войне он попал в плен, после плена был русский лагерь. Он вернулся домой только по амнистии, после смерти Сталина, закончил учебу, пошел инженером на тот же завод, где Вовин отец в итоге стал начальством. А как-то раз, забредя душным летним вечером на танцплощадку, он встретил девушку со слезой в глазах – и улыбкой на губах. Она была красива, как кинозвезда, и кудри падали ей на плечи. Развязно накрашена, дешево одета. Он в ту ночь впервые за двадцать лет танцевал вальс. Ему было сорок, ей двадцать. Он сделал ей ребенка. Плакал ей в колени, целовал ей ноги, разбивал ей губы, топил ее в ванне. Кащею не было восьми, когда она сбежала: босиком, в одной рубашке, из дома, который никогда не стал для нее своим. И у нее перевернулась страница, у него закончилась жизнь. Боевой товарищ сберег для него трофейный револьвер, и иногда, когда батя был в хлам, Кащей утаскивал его и они стреляли по кефирным бутылкам за теплотрассой. Бывали времена, когда батя Кащея пытался застрелиться. Тогда Кащей выкидывал револьвер с балкона в щель в водосточной трубе, а с раннего утра шел подбирать. - Я поесть принес. - Забирай, пока цел. - Мне ваш сын не простит. - А то ему не насрать. - Не насрать. Даже не сомневайтесь. Затухающее рыжее небо вспорол самолетный след. Батя Кащея выглядел в этот вечер глубоким стариком, на погребальном костре. Его плечи опали, желанье воевать угасло. - Как он там? Он не пишет. Вова честно признался: - Я не знаю. Мне тоже. Жарил ему яичницу на сливочном масле, и плевалась сковорода. Потом, когда нечем стало себя занять, спросил старика: - Не научите меня играть? И с тех пор по три раза в неделю приходил к нему по вечерам. - Нас ждет огонь смертельный, И все ж – бессилен он Сомненья прочь, уходит в ночь Отдельный Десятый наш, десантный батальон Десятый наш, десантный батальон Пели на два голоса, и Вова слушал рассказы о войне. В то время к старику не приходили собутыльники, ни дядя Толя, ни Антоха, и Вова следил, чтобы он тушил сигарету перед сном, чтобы засыпал не на полу, а в постели. Странно было смотреть, как абсолютно другой человек сигарету держит точно так же - и точно так же опускает голову к плечу: а все прочее делает иначе и больше ничем не походит на Кащея. Однажды он спросил: - Ты ж его знаешь, ты его видел. Что не так пошло? Куда его понесло-то? У Вовы руки были заняты гитарой, и он пожал плечами, а потом вдруг проговорился: - Я надеялся, это вы мне скажете. Возвращался поздно вечером, решил не идти дворами, не хотелось напряга, разматывались терки с Кинопленкой, вышел на освещенный проспект: а у гостиница Народная увидел золотую челку. - Какие люди. Увидел, что ему страшно, в одну секунду, и в животе стало тепло. - А чо занервничал? Братан, у тебя ж все хорошо. Он огляделся, гадая, будет ли кому ему помочь, и если Вова раньше не собирался его бить, то теперь устоять стало невозможно. - Как Новый Год отпраздновали? Он сглотнул сухим горлом, потом закашлялся. - Нормально. - Просто нормально? А чо так безрадостно? Я думал, отлично все будет. Бежать до двери ему было далеко. В баре при гостинице еще горел свет, там даже были люди, но Вова отлично знал, что этим людям до них дела – как до Москвы вприпрыжку раком. Всадил ему хук с правой в челюсть, и он упал. Было приятно. Сомненья прочь. Домой ушел счастливым. На следующий день зашел в качалку, и не успел снять куртку, как услышал крик: - Всем стоять, милиция! Кащей от смеха согнулся пополам. Потом обнял Сивуху. Вова думал, не подойдет. И тут же сгреб его в охапку, и Кащей повис у него на шее, как девчонка.